Вне закона и права

Происшедшее казалось Фарзою сном.

Великолепная Эллада, Родос, белоснежные колонны храмов, олимпийские игры и греческая философия.

Это все в прошлом.

Степная Скифия. Простой и мужественный народ, встреча с друзьями детства, замыслы Палака, лихие скачки на лошадях, нелепая осада Херсонеса и не менее нелепая неудача скифо‑роксоланского воинства, ласковые глаза Табаны и смерть Марсака…

Это тоже в прошлом.

Что же в настоящем?.. На этот вопрос ответить труднее всего. Вчера он возглавлял левое крыло непобедимой конницы двух царей. И вдруг так странно, внезапно, непонятно войско сколотов и сарматов оказалось разбитым, бегущим с поля боя… Шеститысячная фаланга понтийцев, поддержанная такой же по численности ратью херсонесцев, оказалась победительницей над более сильным и многочисленным войском, которое не терпело недостатка ни в мужестве, ни в оружии, но рассыпалось, отхлынуло назад, как морская волна после удара о гранитный утес.

Умение и сплоченность победили и рассеяли могучую, но рыхлую многотысячную толпу вооруженного народа.

Он же, князь скифский, выученик родосских школ, друг царя Скифии, упал на землю с седла, чтобы подняться на ноги рабом, из человека превратиться в безгласную вещь… Теперь он живая машина, орудие, его можно продать, убить или заставить работать до упаду, не спрашивая, как он себя чувствует и чувствует ли вообще.

Только что ему предлагали изменить своему царю и этой ценой возвратить себе свободу. Он отказался. Правильно ли он сделал?

И все его существо ответило на этот вопрос: «Да, да, конечно, правильно! Иначе и не могло быть. Нет преступления хуже измены. Лучше умереть, чем жить предателем».

Гориопиф – хуже гадины! Он недостоин носить имя сколота!

Ярость вспыхнула в груди молодого князя, кулаки сами сжались… Эх, нужно было крепче его ударить, чтобы он совсем не мог подняться! А еще лучше схватиться бы на мечах и вогнать ему клинок в рот!

Обуреваемый различными мыслями и чувствами, Фарзой не был в состоянии правильно воспринять свою страшную участь, осознать и осмыслить свое рабское положение. Перед ним раскрывались яркие картины прошлого, настоящее же выглядело тусклым, нереальным.

Ему надели на руки холодные браслеты и грубо дернули за цепь.

– Пошевелись!.. Чего глаза вытаращил?

Кто‑то презрительно рассмеялся.

Пахнуло густым и тяжелым духом. Это был запах многих скученных в одно место человеческих тел, покрытых потом от напряженной работы, но лишенных возможности поддерживать себя в чистоте и опрятности, запах эргастерия, отравленное дыхание тюрьмы.

Фарзой хорошо знал этот тошнотворный дух рабского стойла. Его знали все, кто жил в ту эпоху. Человеческое стадо, соединенное общей упряжкой и со стоном влачившее вперед тяжелую колесницу античного общества, являлось естественным и повседневным добавлением к той прекрасной картине, которая называлась античной цивилизацией.

Князь попал в число рабов‑кандальников, прикованных на всю жизнь к веслу, не могущих рассчитывать ни на какое снисхождение.

Было время, когда он спокойно взирал на гребцов‑невольников, как взирают на рабочую скотину. Ему и в голову не приходил вопрос о том, как чувствуют себя эти скованные цепями люди. Хорошо или плохо?.. Тем более он не пытался сравнивать себя с ними или допустить, что и он может оказаться в их положении.

Необычная мысль, что он пленник и даже может стать рабом, впервые мелькнула у него во время плавания на «Евпатории». Тогда же он почувствовал нечто подобное жалости к гребцам, среди которых находился и Данзой, но это были мимолетные переживания.

Как богатый не может понять бедного, так и свободный не в силах прочувствовать весь ужас рабства.

И вот сейчас, когда цепь звякнула о палубу и кузнец, приковавший его к веслу, ушел, Фарзой словно проснулся и стал осматриваться вокруг.

«Арголида» стояла в керкинитидском порту и готовилась к отплытию в Херсонес. По палубе топало много ног, далеко разносились разговоры и смех понтийских моряков. Корабль, загруженный зерном, значительно осел, стал как бы ниже, приземистее.

Гребцы располагались вдоль бортов в три этажа, имея верхнюю палубу над головой, в виде крыши. Со стороны моря их защищала дощатая обшивка с амбразурами для весел. Амбразуры были узкие, как бойницы, и позволяли выдвигать весла лишь на определенную длину. Весла имели особые утолщения, благодаря которым они не падали в море, даже если их не удерживали гребцы.

Обязанностью каждой пары гребцов было выдвигать одно весло по команде и также по сигналу опускать его в воду. Ритм работы обеспечивал флейтист. Гребли, сидя на скамьях, одна выше другой. Когда кибернет кричал: «Суши весла!» – рабы наваливались на весла грудью и прижимали их к коленям. При этом весла поднимались из воды и замирали в горизонтальном положении в виде красивой гребенки, все как одно. Горе тем, чье весло оказалось ниже или выше других или покачнулось, нарушив общий порядок. Удары палкой, площадная брань, лишение пищи и воды – все шло в ход против «ленивого, нерадивого дармоеда», как называли в таких случаях гребца.

Нарушение дисциплины влекло за собою наказание не только виновника, но и его напарника и всех гребцов одной стороны корабля. Рабы следили друг за другом, как того требовали надсмотрщики, дабы не допустить проступков со стороны любого из сотоварищей и не нести за них жестокой кары.

Фарзой оказался свидетелем расправы гребцов с одним из своих собратьев, обвиненном в лености, за что все они оказались лишенными пищи на полдня.

Зачинщиком расправы был напарник провинившегося, он ударил несчастного кулаком наотмашь с криком:

– Что же, мы должны работать за тебя?

Сосед хлестнул «преступника» цепью и со злобой прохрипел:

– Ты ленишься, старый осел, а нас морят голодом!

Обозленные голодные рабы вскочили со скамей, били его ногами. К счастью, не все могли дотянуться до него, их не пускали цепи. Его спасли стражи, но уже помятого, еле живого.

– Скоты! – кричал надсмотрщик. – Вы причинили царской казне убыток! Если раб умрет, я заставлю вас отработать его стоимость!.. Я вычту его цену из вашей пищи!..

Звероподобные, обросшие бородами, оборванные люди возвратились на свои места, бросая исподлобья мрачные взгляды.

На место избитого раба приковали Фарзоя. Князь огляделся и увидел, что сидит на грубой деревянной скамье, имея слева весельную амбразуру, а справа и выше – того самого черномазого невольника, который начал самосуд над своим напарником.

У их ног лежало орудие печального труда – весло, рядом валялся грязный соломенный мат. Фарзой принял его за постель для гребцов. Лишь после он узнал, что такими матами в холодное время затыкается на ночь весельная амбразура. Никаких подстилок для людей не полагалось. Они ложились по двое и старались согреться один около другого.

– Новенький! – хрипло, на ломаном греческом языке сказал сосед. – Видно, еще не махал веслом никогда!.. Сколот, пленник?.. Жаль, что я не могу говорить на вашем языке. Мидийцы плохо понимают скифов и парфян.

– Говори по‑эллински, – ответил князь, – я пойму тебя. Да, я сколот, попал в плен к Диофанту.

– Что же вы так плохо воевали?.. Разбили вас понтийцы! А вы разбежались, вояки!

– Нет силы, что могла бы победить понтийцев! – странно высоким, кликушеским голосом крикнул дальний гребец, загремев цепями.

– Молчи, ты, – пробасил другой, – пока не получил по зубам! Тоже оракул!

Фарзою стало не по себе. Он видел, что рабы ведут себя как‑то странно, и тут же подумал, что нечеловеческие условия существования этих людей не могли не повлиять на их мысли и чувства. Истязуемые надсмотрщиками, они сами ожесточились. Лишенные человеческих утех, они стали походить на скотов. Рабство изломало не только их жизнь и изменило их внешность, но изуродовало и души их и мысли. «Вот и мне суждено стать таким же!» – с невольным страхом подумал князь.

– Кем же ты был в войске? Начальником или воином?

Фарзой вздрогнул от этого вопроса. С трудом нашелся:

– Да… воином!

– Ага!.. А одет ты неплохо!.. Уж очень много на тебе одежды, надо поделиться! Ты мне шапку‑то отдай, а мою себе возьми. И знай, что я старший над тобою, учить тебя буду… как надо грести веслом!

И, не ожидая согласия, он стащил с новичка шапку и епанчу. Фарзой ощутил в руках какую‑то липкую кучу тряпок, просаленных и провонявших. Это была шапка его «старшого». Он с гримасой выпустил ее из рук. Шапка плюхнулась под ноги.

– А, не хочешь, – раздался за спиною голос. – Давай ее сюда, она мне пригодится!

Заскорузлая рука протянулась из‑под скамьи и ухватила то, что здесь называли шапкой.

– Молчать! – заревел надсмотрщик, внезапно появляясь. – По местам!

– Еду несут!.. Еду!.. Тише вы!

Цепи загремели и сразу затихли. Все рабы уселись на скамьи и замерли в нетерпеливом ожидании.

Пахнуло чем‑то кислым и будто мясным. Кто‑то жалобно заскулил. На него зашикали.

– Мясо! – не выдержал один.

Раздатчик стукнул его по голове черпаком.

– Бери чашку‑то! – сосед всунул в руки князю деревянную долбленую чашку. – Да смотри, все не сжирай, оставь мне половину! А сожрешь – бит будешь!

Раздавали похлебку с мясом павших на поле битвы лошадей. Пахло варево не так уж плохо. Кислый дух шел от лепешек, выпеченных из отрубей и жмыха.

«Старшой» улучил момент и, запустив грязную пятерню в чашку Фарзоя, достал оттуда мясо и с довольным смешком отправил его себе в рот.

– Ты голоден, возьми себе все, – предложил Фарзой.

Тот не отказался и съел две порции под завистливые замечания окружающих.

Ужин закончился очень быстро.

– Закрывай окна! – скомандовал надсмотрщик.

Амбразуры были заткнуты соломенными ставнями. Сразу стало темно.

– Ложись, кончай разговоры!.. Благодари богов и царя Митридата, да и меня, кормильца вашего, за милость и сытный ужин!

– Слава Митридату! Благодарение богам! Вечная удача кормильцу нашему!.. – привычным бормотанием отозвались гребцы.

Невольники устраивались на покой, но разговоры и шепот продолжались.

– Вот ты был воином, – говорил сосед, – а я, брат, у самого Митридата конюхом был!.. Ух и ел я тогда! Ты ничего такого в своих степях отроду не видывал!

– Значит, тогда ты был свободным? – спросил князь.

– Нет, не свободным, но и не таким рабом, как сейчас. Царским был человеком. Ну, а у царя все рабы. Даже такие, как Диофант, и те, обращаясь к царю, рабами себя называют… А шапочка у тебя теплая!.. Да и накидка не хуже. Сразу согрелся…

Он рыгнул.

– Меня зовут Тирон. Завтра утром я обучу тебя умению управлять веслом!

Съеденное за двоих и приобретение теплой одежды привело Тирона в благодушное настроение. Он продолжал шептать:

– А попал я сюда совсем случайно. У любимой царской кобылы был жеребенок. Я недосмотрел, у жеребенка опух пупок, нагноился. Его надо было бобровой струей окурить, я тоже не догадался. Ну, жеребенок и сдох. За это меня по пяткам били палкой, а потом отправили на триеру. Охо‑хо!.. Но я свое возьму, снова сойду на берег и буду жить в уютном доме и каждый день есть просо и мясо!

Послышался храп. Рабы уснули. Затих и Тирон. Фарзой продолжал сидеть на скамье с широко раскрытыми во тьме глазами.

То, что он сейчас ощущал, походило на крайнее изумление. Неужели и он такой же, как эти люди, потерявшие свой первоначальный облик? Если да, то и он скоро будет, как они, рыгать после жидкой похлебки, прославлять хозяев за жмыховую лепешку и льстиво называть тюремщика кормильцем… Его будет хлестать надсмотрщик бичом, а товарищи по беде изобьют за ошибки в работе…

Вспомнился Данзой в день его освобождения, его невнятное бормотание, беспричинный смех и стремление к уединению. Тогда это выглядело странным, а теперь становится понятным. Ведь старик был прикован к веслу гераклейского судна целых восемь лет! Страшно подумать!..

Только к утру он начал успокаиваться и задремал. Ему снилось, будто он вдвоем с Марсаком скачет верхом куда‑то по зеленой бескрайней степи. И старик показывает ему нагайкой на далекую гору, покрытую снегом, и говорит: «Вон на той горе наше счастье! Нужно очень много сил, чтобы взобраться на эту высоту. Но зато на ее вершине ты найдешь ключ к свободе и независимости Скифии!»

Потом ему грезились дворцы Родоса, толпы разодетых важных людей, стоящих на берегу. А он среди них оказался голым и запачканным мерзостью. Ему стыдно, неловко, хочется убежать. Но со всех сторон на него смотрят светлолицые люди, тычут пальцами и кричат: «Раб! Раб!..»

Это было невыносимо. Он хотел схватить меч и напасть на насмешников, но меч рассыпался в его руках, превратился в деревянные гнилушки.

Образы утраты, унижения и позора преследовали его.

Но сны хороши тем, что с пробуждением мы избавляемся от их гнетущей власти. Радостно ощущаем себя живущими под веселым солнцем действительности, а не в туманных катакомбах сновидений.

Иным было пробуждение Фарзоя. Его пробудил пинок, которым угостил его Тирон.

– Вставай, Сколот!.. Или ты хочешь, чтобы из‑за твоей лени нас лишили утренней еды?

«Арголида», груженная хлебом, вышла из керкинитидской гавани рано утром. Снег бесшумно падал на палубу и не таял. Зима вступала в свои права.

– Последнее плавание в этом году! – сказал Диофант, сидя в теплой и уютной капитанской каюте.

– Погода нам благоприятствует, – почтительно ответил еще молодой, но способный наварх Неоптолем, стоя перед стратегом, – во второй половине дня мы станем на якорь в гавани Херсонеса.

Вслед за «Арголидой» отчалили от берега два меньших корабля, тоже с зерном, подарки Херсонесу от внезапно подобревшего Диофанта.

В трюме главного корабля расположились Мата и Лаудика. В их слабо освещенной каютке пахло горелым зерном. Старшая жрица вела себя совершенно спокойно. Она лежала на мягком ложе и часто взглядывала в круглое металлическое зеркало, ощупывая щеку, все еще вздутую от грубой ладони Никерата.

«Грязный мужик, хуже скифа!» – ругала его Мата в душе.

Лаудика проливала слезы и удивлялась безразличию Маты. Ее возмущало, что жрица не проявляет печали по утраченной Деве и не терзается мыслью о предстоящем ответе перед народом.

«Ну, – думала Лаудика, – о Гедии она не жалеет, поскольку видела в ней соперницу, отвлекающую своей красотой ее несравненного Бабона. Но ведь Девы‑то нет!.. Херсонес потерял свою святыню, а Мата ничем не показывает, что это ей больно или неприятно!»

Мата с аппетитом ела пшенную кашу с молоком и скифский овечий сыр. Потом улеглась лицом к стенке на ложе с высокой закраиной и издала легкий храп.

Лаудика продолжала сидеть в углу каюты, обхватив колени руками, думала о подруге, попавшей в рабство к степнякам, и пыталась представить себе, как начнет рушиться Херсонес, потерявший свою богиню.

Начало изрядно качать. Корабль вышел в открытое море.

На палубе появился Диофант в сопровождении Неоптолема и Бритагора. За ними в некотором отдалении шел триерарх, греко‑перс с огромным горбатым носом и круглыми глазами, полузакрытыми тяжелыми веками. Триерарх прислушивался к разговору начальства, поглядывая вокруг, нет ли какого беспорядка.

Морозило. Из уст собеседников вылетали целые клубы пара. Снежок нежно похрустывал под ногами. Сверху падала какая‑то блестящая пыль, которая вскоре украсила шапки и плечи понтийцев.

– Прекрасное судно «Арголида», – заметил Диофант, – оно имеет хороший ход и совсем новое.

– Притом столь же хорошо содержится, – вставил Неоптолем, взглянув на триерарха. – Посмотри, стратег, с какой четкостью работают гребцы!

– Да, весла погружаются одновременно.

– Можно подумать, – добавил Бритагор, – что один человек поднимает и опускает ряды весел.

– Этого достиг наш келевст Бесс! – поспешил вставить со стороны триерарх. Он хорошо знал, что для того, чтобы получить похвалу от начальства, следует хвалить работу своих подчиненных.

Все подошли к краю борта и стали смотреть вниз, где кипели серые водовороты, вздымаемые сотней еловых лопастей, мерно черпающих воду и столь же дружно вскидываемых вверх…

– Нужно поощрить келевста Бесса по прибытии нашем в гавань Херсонеса, – приказал Диофант.

– Слушаю и повинуюсь! – бодро ответил триерарх, приподымая свои тяжелые веки.

Но тут же на лицах подчиненных появилось выражение испуга. На глазах стратега, столь милостиво поощрившего келевста и хорошо отозвавшегося о корабле, произошло досадное событие. Одно весло задрожало, стало колебаться из стороны в сторону, ударяясь о другие весла, наконец бухнулось в воду с громким плеском. Ритм гребли нарушился.

Диофант в ответ на смущение и испуг корабельного начальства усмехнулся.

– Мое приказание остается в силе, – сказал он твердо, – мы должны прибыть в Херсонес благополучно! Пусть стараются все, я не забуду их усердия!

Фарзой налегал на весло, стараясь подражать размеренным движениям других гребцов. Он обливался потом и тяжело дышал.

– Так, так, Сколот, – одобрительно хрипел Тирон, – старайся! Здесь дармоедов не любят. Только сырости в тебе еще много.

– А в тебе дурости тоже немало, болтливый мидянин, – пробасил задний гребец, – ты рожден в рабстве и ненавидишь тех, кто знал когда‑то свободу!.. Нутро у тебя рабское!

– А ты, дружок, не бейся так, – обратился к Фарзою седой раб, – руки сотрешь, измотаешься, а потом совсем грести не сможешь.

– Верно, – поддержали его другие, – не надсаживай себя сразу‑то. На этой проклятой работе конем надо быть, и то не выдержишь!

Фарзой с удивлением уловил нотки сочувствия и дружелюбия в замечаниях гребцов, тех, которые лишь вчера до полусмерти избили его предшественника. Он заметил, что в работе люди стали как бы веселее, размялись, усилия мышц оживили работу их мозга, разбудили в их душах человеческие чувства. Совместный труд родил между ними общность мыслей, взаимное сочувствие, желание поддержать друг друга.

Князь понравился рабам своей незлобливостью и старанием в работе, готовностью поделиться с другими тем, что имел.

К тому же Тирона недолюбливали. Мидянин был в какой‑то мере доверенным лицом у надсмотрщика, заискивал перед ним, а товарищам надоедал своим хвастовством, заносчивостью и частыми заявлениями, что он еще вернется к роскошной жизни царского конюха.

Сегодня рабы получили сытную мясную пищу и гребли с усердием. Работа для них являлась не только проклятием, но и каждодневной потребностью.

В работе они находили подобие душевного равновесия, забывались в ней.

Сейчас, размахивая веслами, они не мерзли, дружно ухали в такт ударам и даже издавали простуженными голосами нечто похожее на песню.

Фарзой наблюдал это и опять удивлялся. При дневном свете работающие невольники стали казаться ему менее страшными на вид, более похожими на людей, чем вчера.

Он заметил у широкоплечего парня, что работал впереди него, красивый тонкий нос и гибкую фигуру тренированного атлета.

Басовитый и приземистый сосед сзади, тот самый, что вчера подобрал негодную шапку Тирона, ворчал с очевидным добродушием в промежутках времени между ударами весел.

– Вот так годиков пять море поскоблишь, – говорил он, – втянешься в проклятую долю раба, так и забудешь про то, как живут настоящие люди!

Эти слова вызвали в душе князя боль и тоску.

Продолжая махать веслом, он подумал с неожиданной злостью: «Нет, возить на своем горбу понтийских разбойников я не буду! За каждый день рабства отомщу, как смогу!»

Хотя он был физически хорошо тренирован, ловок и силен, но рассчитать своих сил не сумел. Плавание только начиналось, флейта свистела, весла ритмично пенили воду. Князь стал выдыхаться, почувствовал боль в спине и в мышцах рук. Ему нужно было отдохнуть, но темп работы не позволял этого. И когда его руки сорвались с отполированной рабскими мозолями весельной рукоятки, он уже не мог поднять их. Никогда до этого он не испытывал такой боли и судорог в мышцах.

– Ух, не могу больше!.. Видно, не привык еще!

– Чего? – грозно зарычал Тирон. – Греби, собачий сын, или я тебя расплюсну!

И со всей силы пнул Фарзоя в бок.

Утром, проснувшись от пинка, князь даже не разобрал сначала, кто и как его разбудил. Сейчас пинок его «старшого» показался ему оскорблением, которого простить нельзя.

Он вскочил и в бешенстве ударил Тирона кулаком по виску. Тот пошатнулся, перестал грести, потом совсем отпустил весло. Оно плюхнулось в воду, нарушая общий порядок гребли.

– Хватай весло! Хватай весло, Сколот! – зашумели все, не прекращая работы.

Фарзой сообразил, что дело неладно, и, сделав усилие, налег на рукоять весла, стараясь грести в такт с остальными.

– Хорошо, – одобрительно отозвались гребцы, – нажимай, а то заметят.

Тирон от удара упал со скамьи. Его подняли пинками. Он с кряхтением встал, ощупывая ушибленное место.

– А, скифский щенок, так‑то ты отвечаешь на доброе слово!..

– Берись за весло, – угрожающе заворчал задний, – или я расчешу тебе волосы цепью!

На Тирона зашикали со всех сторон. Он с угрюмым видом взялся за работу.

Вбежали надсмотрщики, келевст Бесс, за ними триерарх и наварх. Все красные, возбужденные.

– Чье весло падало в воду?

Все работали сосредоточенно, словно не слыша вопроса.

– Чье весло падало в воду?! – закричали враз корабельные начальники. – Не сознаетесь – всех будем пороть бичами и лишим пищи!

Все молчали, зная, что среди моря ни пороть, ни морить голодом не будут, ибо от силы и работоспособности гребцов зависит успех плавания.

– Эй, Тирон, скажи, кто ронял весло, если хочешь жить!

– Не заметил, – мрачно пробасил царский конюх.

Покричав еще, начальство ушло. Тирон наклонился к уху Фарзоя и прошипел:

– Я не выдал тебя, сучий сын, но за удар ты ответишь!

– Если ты, царский холуй, еще прикоснешься ко мне, я убью тебя!

Задний гребец слышал эти слова и спокойно добавил:

– А если бы ты, сын вони, сейчас сказал надсмотрщику, что уронил весло Сколот, мы убили бы тебя на месте, как пса!

Теперь князь стал работать расчетливее, но судорога все равно сводила ему руки, а боль в пояснице не проходила. Но ему не хотелось показать себя слабым, и он греб наравне со всеми, хотя чувствовал, что вот‑вот потеряет сознание и упадет под скамью.

Роксоланское войско ушло в свои земли.

Нашлись и некоторые сколоты, что увязались тайком вслед за сарматами в поисках нового счастья. Тасий обещал скифским перебежчикам сохранить их внутриродовую независимость и обычаи. Дальновидный вождь хотел в их лице получить верных, ему лично преданных воинов, на которых он мог бы опираться в борьбе с роксоланскими родами, старейшинами и князьями.

Но таких оказалось немного. Сколоты были преданы своему царю, видели в нем символ своей свободы и независимости. Остаться без царя – означало для них стать табуном заблудившихся коней, потерявших своего вожака, окруженных дикими зверями.

Все свои печали и горести, военные неудачи и быстро идущее обнищание, потерю удобных и привольных пастбищ и необозримых стад скифы целиком относили за счет сарматов, извечных и злейших врагов сколотского народа. Не они ли когда‑то в прошлом вытеснили их отцов из богатых степей между Танаисом и Борисфеном?..

Винили и пришлых эллинов, умеющих тянуть жилы из скифского народа, а сейчас призвавших на помощь против него войска заморского царя.

Бить надо сарматов и греков! Только тогда скиф сможет жить по‑старому, по‑хорошему, когда сметет с лица земли всех захватчиков и иноземцев!..

В окрестностях Неаполя сразу стало пусто и безлюдно. Ветер гнал снежные волны и постепенно заметал сугробами черные лишаи стоянок, кучи золы и навоза, скелеты ободранных и обглоданных конских трупов.

Воровато, как серые тени, побежали по местам недавних лагерей трусливые волки. Их завывание слышалось в царском дворце и наводило уныние на царицу.

Палак с сотней наездников выезжал за город разгонять волчьи стаи, желая разогнать и злую тоску, что грызла его днем и ночью.

Однажды царь так увлекся скачкой по белой всхолмленной степи, что обогнал всех и оказался среди снежной пустыни один. Но не заметил этого и продолжал хлестать жеребца, находя в быстрой езде особенное наслаждение.

В бешеной скачке он забывал о многом, перерождался, уходил из плена черных дум.

Он не смотрел вокруг, вскрикивал и рвался вперед, в серую даль. И все ему казалось, что он движется страшно медленно.

Конь скакал по холмам и долинам, взлетая на кручи и соколом ныряя вниз. Мчался уже час, другой, роняя на снег окровавленную пену с удил.

Не выдержало горячее конское сердце, лопнуло от перенапряжения, и всадник вместе с конем рухнули в сугроб.

Черная густая кровь хлынула из пылающих ноздрей красавца скакуна, печально взглянул он в последний раз на небо агатовыми выпуклыми глазами и околел.

Палак, ругаясь и выплевывая снег, попавший в рот, поднялся из сугроба весь белый, как снежный дед, вылепленный скифскими детьми на площади Неаполя.

Только к вечеру нашли перепуганные князья и слуги своего царя среди мертвой равнины, полузамерзшего, с почерневшим на морозе лицом. Одет он был, как на беду, легко, чтобы ничто не мешало махать нагайкой и на всем скаку хлестать ею голодных волков.

Едва отогрели царя около жаркой печи, отпоили горячим молоком и вином. Он размялся, осмотрелся, но не мог преодолеть зябкой дрожи, бившей его.

Ночью Опия с Ираной и Дуланак сидели около ложа Палака и в страхе слушали его бессвязные речи.

Утром стало известно, что царь тяжело заболел. Пошли слухи и толки.

Вокруг больного владыки собрались жрецы и стали гадать о причинах болезни. Один из них, чуть ли не самый старый, важно заявил:

– У государя душа стала летучей от чьих‑то магических влияний. Нужно натереть ему тело кровью белой жертвенной лошади.

Была убита белая лошадь. Ее мясо зажарили и съели. Палаку же натерли грудь и руки кровью из сердца жертвенного животного. Потом соскоблили кровь с рук, завязали ее в ладанку и повесили на шею как амулет.

Царь пришел в себя, но тяжело дышал, кашлял и плевал ржавой кровью. Посовещавшись, Опия и Дуланак сделали ему паровую баню, столь широко принятую у сколотов.

– Дай, я проглочу твои недуги!.. – умоляющим голосом говорила мужу царица и сосала конец ременной тесьмы от сапог его, как бы стараясь перетянуть в себя болезнь Палака.

Наконец Тойлак сделал открытие:

– Говорю всем вам, что царя околдовала проклятая бития Никия, та, что накликала неудачу на царское войско, в то время как предсказания сулили победу!.. Но она не хотела слушать верхних богов, призвала нижних и с их помощью навела порчу на войско царя, а теперь и до него самого добралась. Это она по ночам высасывает жир из его почек и жаждет его смерти. Нужно вокруг больного посыпать маком. Мак очищает дом от ведьм.

Все покои дворца были посыпаны маком. Дюжие телохранители носили маковое семя в шапках и разбрасывали его по полу.

– Этого мало, – рассуждали серьезные и важные жрецы, – магические влияния и колдовство действуют даже издали. Стоит той же битии поклясться именем Палака, и болезнь его сразу же ухудшится.

Никия была схвачена и доставлена на площадь города при громких криках народа. Теперь толпа не защищала ее.

– Ведьма! Ведьма! – кричали мальчишки.

– На костер ее, она царя околдовала!

– Это она наслала порчу на войско!

– У, проклятая!.. Не она ли и гололедицу накликала на пастбища?

Страшная преступница была казнена за городом при огромном стечении народа.

Казнью руководил Тойлак. Никию связали и посадили на воз с сеном, запряженный молодыми быками.

Никия смотрела на всех безумными глазами и бормотала что‑то невнятное. Она словно не сознавала, что хотят сделать с нею.

– Видишь, губами шевелит, творит заклинания, духов на помощь призывает!

Те, которые ранее заступались за битию, не давали ее в обиду, теперь, когда ей было предъявлено столь тяжкое обвинение, требовали ее смерти. В два ряда стали воины с бичами и зажженными факелами. Они начали с криками подхлестывать быков и бросать факелы в сено.

Быки заревели от боли и испуга и кинулись в степь, увлекая за собою горящий воз, на верху которого среди клубов дыма сидела Никия. Она закричала, стараясь разорвать узы, ее держащие, но безуспешно.

С боков горящего воза скакали всадники и продолжали подгонять быков нагайками. Вскоре дышло перегорело, и обезумевшие животные во всю прыть помчались по заснеженной степи. Телега и сено пылали ярким пламенем. Никии уже не было видно среди языков огня и густого дыма.

Народ возвратился в город. Вернулся и Тойлак, удовлетворенный тем, что навсегда избавился от колдуньи, которая много раз ставила его в затруднительное положение.

Острый период болезни царя миновал, но больной не вставал с ложа, ничего не ел, много кашлял, часто просил пить. Опия с тревожным беспокойством вглядывалась в черты его обострившегося лица, пугаясь необычного выражения глаз, безразличных к окружающему, словно чужих.

Терзаемая суеверными предчувствиями, царица озабоченно делилась со своей доверенной служанкой:

– Не знаю, виновата ли была Никия в болезни царя, но Тойлак давно хотел погубить ее. А теперь Никия мстит нам, невидимо витая здесь.

– Может быть, государыня, – отвечала рабыня, боязливо оглядываясь.

– Нечего дальше медлить. Нужно сейчас же послать в Херсонес молодую жрицу и передать с нею подарки богине и мои две молитвы!

– Две, государыня?

– Да! Одну о скорейшем выздоровлении Палака от злой хвори, другую – о даровании мне сына‑наследника.

– Я сама приведу к тебе жрицу, о мудрейшая из цариц!

– Позови Табану, она тоже хочет дать поручение молодой жрице. Я ей разрешила это.

Сидя перед очагом, Лайонак задумчиво смотрел на веселую игру огня, пожирающего сухой хворост. Рядом на пустом бочонке, перевернутом вверх дном, лежал обгорелый деревянный вертел с остатками мяса и стояла глиняная кружка с пивом. Боспорец подбрасывал в очаг сухие прутья, пламя затухало на миг, потом вспыхивало с новой силой. Красные полосы света, подобно спицам крутящегося колеса, мелькали на бархатно‑черных стенах бревенчатой хижины и терялись в облаке синего дыма, скопившегося под крышей.

Здесь, в глухой деревушке, затерявшейся среди оврагов в полупереходе от Неаполя, все события последнего времени начинали казаться давно прошедшими, рамки их суживались, поэтому их легче было обозреть мысленно и оценить. Тишину нарушали лишь звяканье недоуздков и глухие удары копыт за стеной. Там под навесом стояли лошади. Изредка доносились голоса ночных сторожей. В деревне ночевал отряд крестьян‑бунтарей, возглавляемых Танаем, который имел основания опасаться неожиданного налета царских дружинников.

Лайонак думал об этом когда‑то простодушном крестьянине с сильными мышцами и сонной душой. И, ожидая скорого прибытия Таная, не мог представить его себе в роли ватажка повстанцев. Вспоминал первую встречу с ним в Оргокенах, потом разговор под Херсонесом и словно видел перед собой его хрустально‑ясные глаза, а в них отражение зубчатых крепостных стен. Танай с заступом в руке стоял тогда и смотрел на твердыни Херсонеса, раскрыв рот в наивном удивлении. Он походил на налима, извлеченного сетью из илистой заводи, благодушно‑безразличного ко всему, в том числе и к собственной участи. Большой доверчивый ребенок, деревенский увалень!.. Ему грубость конвоиров казалась вначале простым неуважением к его крестьянскому достоинству. И лишь потом, когда защелкали сыромятные бичи, пролилась кровь его товарищей, в душе его вспыхнуло неудержимое пламя ярости, безрассудной, звериной. Это пламя перекинулось на других, и вся оргокенская артель взбунтовалась, прорвала кольцо царских конвоиров и сумела бежать из лагеря Палака.

Под Неаполем повторилось то же самое, но с большим размахом.

В кипе страданий, горя, несправедливости, в унижении и позоре рабства душа человека или жухнет, как зеленый лист, упавший в костер, или просыпается от глубокого сна, наполняется силой и страстью.

Не таков ли Танай или его отец Данзой, которого ржавая цепь и весло на «Евпатории» заставили увидеть и узнать многое, о чем он раньше и не подозревал.

Лайонаку было известно, что оргокенцы после восстания на постройке стены разгромили имение князя Напака, жестоко отомстив ему за давние обиды. Потом они куда‑то скрылись. Воины Дуланака несколько дней колесили по заснеженной степи, но вернулись с пустыми руками. Нужно думать, они без большого рвения пытались обнаружить местонахождение танаевцев. Каждому было ясно, что бунтари живыми не сдадутся и будут драться насмерть.

Говорили, будто крестьяне охотно укрывают повстанцев, видят в них героев и мстителей за их общие унижения и обиды. Зато князья оседлых скифов встревожились, стали поспешно укреплять палисады вокруг своих усадеб и с подозрением посматривать на подвластных поселян. Беднота, угнетенная князьями, подняла голову. Повеяло ветром новых чувств и настроений. Князья воспринимали это как дух мятежа и разбоя. Старики, молчавшие много лет, вдруг заговорили о далеком прошлом, о вольных общинах пахарей, когда князья выбирались народом лишь для военных походов в качестве военачальников.

Танаю сочувствовали, оргокенцами восхищались.

В Неаполе, городе скифских царей, бунт горстки крестьян не произвел большого впечатления. О восстании поговорили несколько дней и стали забывать. На дорогах Скифии и без Таная шаталось немало буйных ватаг, кормящихся грабежом и угоном скота. Кроме того, недавние военные неудачи, гибель многих соратников и сильных людей Палака ослабили силу и слаженность скифской державы. Ожидание новых бедствий угнетало всех.

На рынке Неаполя к Лайонаку подошел хромой оборванец с лицом, измазанным сажей, и после низкого поклона сказал ему шепотом, что сын Данзоя Танай поминает его в часы жертвоприношений и ждет его приезда по важному делу. Танай сам прибыл бы в Неаполь переодетым, но дружина не отпускает его.

Оборванец рассказал, как и где можно найти Таная.

И вот Лайонак прибыл в эту деревеньку, где его встретили вооруженные воины‑повстанцы и устроили в этой хижине.

– А старшой наш Танай сейчас в отлучке, – сообщил один из воинов. – Пока он прибудет, обогрейся здесь и утоли голод!

Лайонак хлебнул из кружки, чувствуя приятное томление во всем теле. Тепло очага и хмельное пиво разморили его. Мысли и воспоминания бежали нескончаемой чередой. В голове мелькали лица князя Фарзоя и Марсака, звучали речи Ираны, полные страсти предсказания Никии и ее крики из пламени горящего воза, прощальные слова царского шута Бунака. Он опустил голову и задремал. Но ненадолго. За стеной послышались голоса людей и топот ног. Боспорец выпрямился и машинально ощупал рукоять меча. Кто‑то приехал. Фыркали лошади, перекликались люди.

Дверь убогой хижины распахнулась, и вместе с клубами морозного пара вошел высокий человек в оленьей куртке, скифской остроконечной шапке, с мечом у пояса. Он закашлялся от дыма. Снял рукавицы, обнажил голову, пригладил ладонью спутанные волосы. Тускло блеснули зубы в дружеской улыбке.

Это был Танай, но какой‑то иной. Улыбка – та же, что и раньше, немного застенчивая и в то же время простецкая, как у мальчишки. Но лицо стало суше, черты заострились. Мягкая когда‑то бородка выглядит более жесткой. Подстриженные усы придают оргокенцу вид горожанина, а внимательный взор светится внутренней настороженностью. Совсем иные жесты, движения бровей. Лайонак сразу почувствовал в нем мужа зрелого, имеющего ратный опыт. С таким уже не заговоришь снисходительным тоном взрослого, поучающего малолетка. К нему можно обращаться лишь как к равному.

Лайонак встал. Они дружески обнялись и стояли обнявшись некоторое время, смотря в лицо один другому. От Таная веяло холодным ветром, занесенным из степи в складках одежды. Лицо боспорца блестело от пота, пряди волос прилипли к высокому лбу. Молодцеватые, исполненные мужественной силы, оба мужчины при неярком освещении очага представляли красивую группу, достойную быть изображенной на одной из тех золотых ваз, какие греческие мастера выделывали для скифских царей. После короткой паузы они весело рассмеялись.

– Да сопутствует тебе счастье в нашей встрече! – сказал Танай.

– Пусть вместе со мною в твой дом войдет удача во всем!

– Добрый гость – посланец богов!

– Рад видеть тебя, Танай!.. Но не скрою, изменился ты, старше стал.

– К пережитому раньше много добавилось. Горе старит.

– Видно, так!.. А где же… – Лайонак запнулся, сделал вопросительный жест, – где жену оставил, сына, отца?

Танай горько усмехнулся.

– Сын с дедом в надежном месте, далеко отсюда. А жена – не знаю где. Отняли ее у меня люди князя Дуланака! Два пса княжеских – Сорак и Гатак. А куда девали – не знаю. Хотел допросить их, да не успел, казнили их люди за лютость и злобу!

Танай потупился в раздумье.

– Садись, дорогой гость, – предложил он, спохватившись, – прости за невнимание. Ты голоден?

– Нет, я хорошо поужинал и даже вздремнул малость у огонька. Будем говорить о деле.

Они уселись против огня. Их лица казались багрово‑красными. Танай расстегнул пояс.

– Потревожил я тебя, – начал он, – после совета с отцом. Решили мы, что, кроме тебя, нам не от кого настоящий совет получить. Не скрою, хочу многого просить у тебя!

– Рад помочь тебе советом и мечом!

Танай заговорил с горячностью. В его речах Лайонак сразу почувствовал крестьянскую тоску об оставленном родном пепелище, обо всем, что близко и дорого душе поселянина. Семья, родной дом, устоявшаяся размеренная жизнь – все это поломано, потоптано. Подобно смертоносному вихрю пронеслись несчастья над мирным селом, смели его с лица земли, а людей разметали по голой степи. Не одни оргокенцы оказались в отряде Таная, но и многие другие, испытавшие ту же участь.

Одних разорили постоями воины Палака, других ограбили роксоланы или понтийцы, третьих пустили по миру собственные князья. Неудачная война с Херсонесом нарушила равновесие среди скифских племен. Отощавшие степняки старались отыграться за счет земледельцев. Палак требовал рабочих рук для возведения дополнительных стен вокруг своей столицы. У крестьян выгребали хлеб, самих их гнали на работу, за сопротивление и протесты жестоко наказывали и обращали в полное рабство.

Маленькая кучка восставших крестьян‑рабов быстро обрастала новыми добровольцами, озлобленными, доведенными до отчаяния и готовыми на все.

– Здесь, на этом ночлеге, со мною горсть людей, – говорил Танай, – зато – односельчане, оргокенцы. Преданы мне душой. Слово скажу – пойдут в любую сечу! Одни предки у нас, один алтарь родовой! И ошейники царь надел на нас одинаковые.

Он горько усмехнулся.

– А другие?.. Не так преданы, как эти?

– Другие?.. – Озабоченность глянула из глаз вожака повстанцев. – Другие пока тоже преданы… Но я не слеп и не глух. Нет среди них полного согласия… Люди разные…

– Чего же хотят они?

– Есть такие, что ничего не хотят, кроме добычи. «Дома и поля, говорят, мы потеряли, теперь ничего заводить не станем, разбойничать будем на караванных путях!» Они и своих пахарей не прочь обобрать среди белого дня… Другие стосковались по деревенскому житью, а как вернуться к нему, не знают. Таких большинство. Даже оргокенцы, вчерашние рабы, и те обращаются ко мне, спрашивают: «Что же дальше? Кого теперь бить пойдем? Или всю жизнь по степи бродить будем?.. Мы же, говорят, крестьяне, а не разбойники и не степные бродяги!..» Попробуй ответить им!

Танай в сердцах хватил кулаком по днищу бочонка. Лайонак с усмешкой на бритом лице поднял глаза. Их взоры встретились.

– Вот и я хотел тебя спросить о том же, – негромко, но отчетливо проговорил гость, – каковы цели твои? Рабский ошейник вы сломали, прямым обидчикам отомстили, а теперь, выходит, остановились среди степи и не додумаетесь, что дальше делать! Не то грабить своих и чужих, не то бросить мечи, да и разбрестись кто куда, на милость княжескую! Авось на кол не посадят!.. Надоело бунтарить, а?

Оргокенец с внутренним усилием развел руками.

– Не совсем так, – ответил он. – Правда, сначала мы дрались не думая, что из этого выйдет. Потом стало казаться, что сможем мы всех своих князей разогнать и у царя потребовать дедовских вольностей. Силу почуяли. Благо рати царские разбиты, мощь их ослабла. Вот, думали, увидит царь наше войско крестьянское и скажет: «Молодцы! Служите мне и плугом и мечом, а я за это вас землею и родовыми правами жалую!» Но царь молчит. Дуланак, его правая рука, враг и разоритель наш! И Напак, говорят, тоже около царя. Значит, возврата нет… Вот и началось среди людей брожение. А тут еще Диофант своих людей прислал. У многих после этого руки опускаться стали.

– Диофант? – с изумлением воскликнул гость, неприятно пораженный. – Чего же он хочет от вас? Не дружбы ли?

Боспорец не мог усидеть на месте, вскочил и, положив руку на широкое плечо собеседника, испытующе уставился в его смущенное лицо вспыхнувшими глазами. Тот ответил со вздохом:

– Ты угадал. Понтийский воевода зовет меня к себе, всех нас зовет! Обещает свободу, справедливость и землю! Все равно, мол, вы против царя воюете, мне помогаете, значит вы мои союзники, а Палаку – враги! «Теперь вам, говорит, один путь – под высокую руку Митридата! За разорение князей своих отвечать не будете, а за сопротивление Палаку награду получите!»

– Ну, а ты что сказал им? – не сдержался, закричал Лайонак. – Поверил словам хитрого понтийца? Обрадовался?

Строгое сухощавое лицо боспорца исказилось в язвительно‑гневной гримасе. Он с силой тряхнул Таная за плечо. Оргокенец отстранил руку разгоряченного гостя и ответил не спеша, с достоинством:

– Проводил я понтийских посланцев и наказал не приезжать больше. Мы не предатели своей земли и отцовских могил. Сколоты мы, общий предок у нас – Таргитай!.. Но не все так ответили. Немало таких, кому понравились понтийские обещания. «Если, говорят, царь не жалует нас – пойдем к Диофанту! Будем жить, хлеб сеять, с эллинами торговать!» А Диофантовы соблазнители сейчас по деревням разъезжают, народ призывают присягнуть Митридату!

Лайонак в необычайном возбуждении забегал по хижине, захлебываясь от душившего его гнева.

– Изменники! – возмущался он, потрясая кулаками. – Хотят продать себя понтийцам за лживые обещания!.. Это ли не позор!.. Рабами понтийскими захотели стать! Подлым речам поверили, уши распустили!

– Не все, – с упреком возразил Танай, – не все поддались на обещания чужеземцев!.. Но скажи, Лайонак: а куда деваться людям? Камень на шею повесить, да в омут головой? Или в разбойники идти?

– А ты сам‑то как думаешь?

– Вот пригласил тебя – подумать вместе… Сам так думаю: страшно, если крестьяне поверят Диофанту, перейдут на его сторону. Тогда великой Скифии конец! Чтоб не получилось этого, – поговори с царем. Без князей только. Пусть он псов своих, таких, как Дуланак или Напак, поуймет!.. Пусть перестанет народ бичами на работы сгонять, и запретит обижать и грабить пахарей его именем! И общинные права вернет!.. Тогда все за ним пойдут, как за отцом! Не сделает этого – останется он без крестьян и без хлеба!

Лайонак вытер лоб, заметно успокоившись. Подсел к Танаю, заговорил дружески:

– За то, Танай, что вы свободу себе мечом вернули, а князя разграбили, хвалю вас!.. Сказать не в силах, как это мне по душе!.. Но пойми ты, поймите все: еще враг есть, самый страшный – заморские завоеватели. Диофант, Митридат… Хотят они поработить Скифию, заковать ее в цепи на вечные времена!.. Где хозяевами станут понтийцы, там конец вольной жизни!.. Не испытали вы еще эллинского гнета, а мы, на Боспоре, уже задавлены им, еле дышим. И не от Диофанта свободы ждем, а от братьев скифов. От царя Палака.

– А мы против Палака и не шли, это он против нас пошел. Послушал князей своих, что нас оклеветали. Вот ты и раскрой ему глаза!

– Попробую! – ответил Лайонак с решительным видом.

– Только не забудь о свободе народной сказать ему. О праве общин на землю, на решение своих дел без князей. Бичами да поборами он пахарей не удержит!

– И об этом буду просить царя. И о тебе скажу, друг. Ты – верный сын Скифии!

– Обо мне не надо говорить. Не простит меня царь, да мне и не нужно его прощение… В груди у меня тот огонь горит, которым он Оргокены спалил. О народе говори, о крестьянах!

Лицо Таная отразило печаль и душевную боль. Ноздри вздрогнули, скорбная и вместе упрямая складка выступила у угла рта.

Они помолчали, смотря в огонь очага.

– Хорошо, – согласился Лайонак.

– Вот о жене моей узнай, прошу тебя! Кому и куда ее продали? Жива ли она?

– Постараюсь, друг! Клянусь святым мечом и всеми богами!

Они опять обнялись, как братья. Беседа длилась до рассвета. Танай с присущей ему обстоятельностью рассказал о всех пережитых бедах, о потере жены, о том, как они ворвались в усадьбу Напака. Через отверстие в крышу, служившее для выхода дыма, глянул серый рассвет, послышались дружные крики поселковых петухов. Утомленные беседой, хозяин и гость умолкли и в раздумье смотрели в догорающие угли очага.

Дверь хижины распахнулась, и вместе с белесым утренним светом и волной холодного пара вошли три человека. Двое оказались воинами Таная, выезжавшими в степь дозором, третий, неизвестный, дрожал от холода и кутался в дырявый плащ. Его черные волосы, беспорядочно свисавшие на лоб, и густая запущенная борода были подернуты морозным инеем. Выразительные, по‑южному яркие глаза на миг остановились на лицах двух мужчин и с выражением мучительного голода уставились на бочонок, на котором стояла глиняная кружка рядом с остатками мясной пищи.

– Иди, иди, – говорил один воин, подталкивая его ножнами меча, – сейчас старшой разберется, кто ты такой!

– Сразу видно – подглядывать хотел, в бурьянах прятался! – добавил другой.

– Зачем мне подглядывать! – хрипло ломаным скифским языком отвечал задержанный. – И так известно, что здесь расположился славный воин Танай со своими людьми. А к нему‑то мне и надо… И Лайонак здесь… По твоему следу, боспорский посланец, я и нашел эту деревню… У‑ух, как я продрог! Дайте мне сперва согреться и поесть что‑нибудь!

Лайонак с трудом узнал в задержанном Пифодора. Не мог удержаться от смеха при виде его жалкой, взъерошенной фигуры. Потом сдвинул брови.

– Зачем же ты шел по моему следу? По чьему приказу?

– К Танаю хотел попасть. – Пифодор обратился к Танаю с просительным видом: – Возьми меня к себе, брат!.. Назад в Неаполь мне дороги нет!.. Но покормите меня!.. Я совсем отощал!

Получив разрешение, родосец с волчьей жадностью накинулся на съестное. Он сопел носом, чавкал и облизывал грязные пальцы. Утолив голод, выпил не отрываясь две кружки подогретого пива, после чего сбросил плащ и протянул руки к огню. Танай, сосредоточенный на своих мыслях и заботах, вышел из хижины. Грек обратился к Лайонаку:

– Мое дело совсем худое. Я сел на мель. Мои покровители – Фарзой и его дядька – погибли, да пребывают души их в эмпиреях! Царь Палак отвернулся от меня. Зато злое око Тойлака, врага всех эллинов, этого стоглазого Аргуса, заметило меня. Его люди бросили меня в темницу, как бродягу… Мне пришлось отдать стражам все, что я имел в потайном поясе, чтобы они помогли мне бежать… Я и сейчас дрожу от страха. Мне кажется, что вот‑вот меня настигнут царские воины и скрутят арканом, как пленника!

– Здесь нет царских воинов, – отозвался Лайонак. – Но что ты хочешь делать в отряде Таная?.. Ты был наемником у царя, вот там и оставался бы!

Грек отхлебнул из кружки и отрицательно покачал головой.

– Нет, богиня Ата и эринии преследуют меня, как собаки затравленного оленя. Они гонят меня из Скифии. Палак выгнал меня из своей дружины, он ждал, что я сделаю для него сильные камнеметы, но я не смог. Нужно быть опытным мастером для этой работы, а я еле грамотен. Кроме того, оставаться в дружине простым воином – это значит иметь всегда отмороженные ноги и часто голодное брюхо. А в награду получать лишь удары копьем в битвах, а после битв – окрики и оплеухи царевых сотников.

– Что же ты собираешься делать в отряде Таная?

– Я ничего не приобрел, – продолжал грек меланхолически, – кроме опыта жизни. И вижу теперь, что Скифия совсем не страна сказочных богатств, доступных каждому приезжему. Здесь, как и во всем мире, страданий и лишений выпадает гораздо больше, чем радости и прибыли. Даже богатство скифских князей – всего лишь приукрашенная нищета. Ты спрашиваешь, Лайонак, что я хочу делать в отряде Таная? Скажу тебе. Вместе с Танаем и его друзьями я буду заниматься своим бывшим ремеслом. Если не на море, то на суше!

– Ты хочешь опять стать жнецом, снимающим урожай с чужих полей?

– Нет, я хочу силой взять то, что мне причитается как человеку и что присвоили себе другие!.. Танай может считать мою руку верной!

– Но танаевцы не разбойники. Кроме того, они собираются возвратиться весной к обработке своих полей.

– Да?

Пифодор обтер лоб рукавом и озадаченно поглядел на собеседника. Хотел что‑то спросить, но сдержался.

– Брат, – сказал он после раздумья, – мне трудно разобраться в ваших сколотких делах… Хотя мне ясно, что Танай в степи снегом питаться не будет. Он должен добывать себе и своим людям пропитание мечом… Но если он поможет мне как‑нибудь перебиться до весны, то весною я пробрался бы к таврам. В Элладу я не собираюсь, там мне делать нечего.

– К таврам?.. Ты с ума сошел! Они отрубят тебе голову и насадят ее на шест!

– Не отрубят. Там у меня есть дружок – вождь с крашеной бородой. Агамар имя ему.

Лайонак поразился ловкости пронырливого бродяги.

– Друг среди тавров?.. Я вижу – ты не пропадешь!.. Но как ты узнал, что я еду к Танаю?

– Я не только это узнал. А как – тебе все равно. Но я друг тебе и скажу: возвращайся к себе на Боспор.

– Почему?

– Я вижу конец царства Палака.

– Нет, я еще подожду, – ответил задумчиво Лайонак.

– Дело твое. Кстати, чтобы ты не думал обо мне худо, я хочу дать тебе еще один полезный совет. Берегись Напака, он предатель и тайно связан с Гориопифом.

Лайонак вскинул голову.

– Но он же проклял Гориопифа и поклялся Палаку страшной клятвой в верности!

– Он клятвопреступник и имеет два лица – одним он обращен к Палаку, другим к его врагам. Он ухо и око Гориопифа в Неаполе!.. Он уже предал Вастака‑лазутчика. Палак послал Вастака в лагерь Диофанта, Напак дал знать об этом Гориопифу. Вастака схватили в Керкинитиде и сожгли живьем!.. Напак и сейчас имеет от Гориопифа срочное повеление!..

– Убить царя? – встрепенулся всем телом Лайонак.

– Нет, доставить в лагерь к Диофанту жрицу Гедию, дочь Херемона!

– Гедию? Ты не ошибаешься?

– Нет, сведения верные!.. Опасайся этого человека!.. А мне помоги договориться с Танаем. Он вышел, не взглянув на меня.

– Хорошо, помогу. А за сведения спасибо. Теперь я вижу, что ты верный человек, хотя дороги у нас разные.

Лайонак вскочил на ноги, охваченный внезапно нахлынувшими мыслями. Торопливо затянул пояс и надел шапку. Не теряя времени, вышел во двор, где встретил Таная, осматривающего лошадей. Они отошли в сторону и после короткого разговора расстались. Боспорец вскочил на спину своего быстроногого Альбарана, еще раз обернулся с улыбкой, махнул рукавицей и поскакал в сторону Неаполя.

Танай проводил его долгим взглядом, в котором светилась надежда.

Среди белых просторов скифских степей скачут на быстрых конях трое всадников.

Их путь лежит на юго‑запад, по направлению к Херсонесу Таврическому. Путники спешат, их остановки очень коротки. Да и незачем долго останавливаться. Кругом снег, пастбище покрыто ледяной корой гололедицы, и сколько бы ни били крепкими копытами ретивые кони, им не добыть из‑под ледяного покрова ни одной травинки.

Кормят коней ячменем из переметных сум. Оттуда же достают куски смерзшегося сыра и темные лепешки. Жуют эту пищу всухую, прихватывая горстью немного снега, чтобы малость смочить тугую жвачку. Говорят мало.

Старший из спутников Костобок спешит выполнить приказ царицы и доставить к воротам Херсонеса молодую прекрасную жрицу херсонесской Девы Гедию. Девушка мужественно переносит почти непрерывное пребывание в седле и суровые ветры зимней степи.

Костобок недоволен, что ему в сопровожатые дали противного верзилу Напака, в прошлом младшего князя и зятя предателя Гориопифа, а сейчас воина царской дружины.

Напак насмешливо косится на Костобока и скачет всегда слева и сзади от него. В минуты недолгого отдыха он говорит ему:

– Царь Палак верит нам обоим. Но тебя он назначил старшим, хотя я – князь, а ты – беглый раб. Но я не в обиде, для меня выше всего царская воля!.. Со мною не бойся никого и ничего. Я работаю мечом лучше многих!..

Костобок с досадой слушает дребезжащий голосок Напака, и безотчетное чувство неприязни растет в нем с каждым шагом коня. Не удержавшись, бросает неосторожное замечание:

– А все‑таки Марсак одолел тебя на секирах, хотя и старик!

Напак подавляет гримасу холодного бешенства и щурит зеленоватые глаза, в которых вспыхивает злоба. Он не может забыть того дня, когда на виду у всего народа его положил на землю старый дядька Фарзоя. До этого он считался самым могучим из богатырей не только среди своего рода, но и в кругу «вепрей». Напоминание о недавнем позоре будило обиду и жажду мщения.

Гедия наблюдала за своими спутниками. От нее не ускользнула их взаимная неприязнь. Ее пугали зловещие взгляды Напака, но она не понимала их значения и считала, что варвары по природе своей не способны к дружеским чувствам и всегда готовы к ссоре между собою.

Девушка была крепка телом, но длительная езда верхом на лошади вызывала чувство общей разбитости, на привалах она спешила прилечь на потник и закрыть глаза, чтобы собраться с силами.

Они миновали Хаб и Палакий и подъехали к отрогам таврских гор, где и решили заночевать, рассчитывая к полудню следующего дня быть у ворот Херсонеса.

Измученная Гедия не захотела даже съесть куска сыра. Она взяла лишь горсть снега и положила его в рот. Костобок заботливо уложил девушку на кошму и прикрыл своим плащом. Молодая жрица взглянула на него с благодарностью и мгновенно уснула крепким сном.

Рано утром она проснулась от не совсем любезных толчков, которыми будил ее Напак.

– Что? – спросила она, вздрагивая от холода. – Пора ехать? Я готова!

– Да, пора! Довольно спать!..

Жрица вскочила на ноги, оглянулась вокруг. Рядом стояли лошади, покрытые кудряшками инея, тлели угли костра. Костобока не было.

– Где же Костобок?

– Он вернулся в Неаполь, негодный проходимец! Всю ночь уговаривал меня продать тебя таврам, но я не согласился. Он рассердился на меня и умчался прочь. Ешь лепешку и едем к твоему отцу.

Тревога застучала в сердце девушки. Как мог умчаться Костобок в Неаполь, если его лошадь стояла здесь?.. Не смея задавать вопросов свирепому варвару, чувствуя, что стала его пленницей, она торопливо подтянула пояс и надела рукавицы, готовясь сесть в седло.

Уже сидя на лошади, вздрогнула от неожиданности. Ее взгляд упал на красное пятно на снегу, рядом с костром.

Напак не заметил этого. Он переложил вьюки на освободившегося коня, подтянул подпруги у своей лошади и вскочил в седло.

– Поехали! – пропел он своим женским голоском, так не соответствовавшим его массивной фигуре, и взмахнул нагайкой.

Они тронулись в путь, но не в направлении Херсонеса, а прямо на запад.

– Куда мы едем? – не удержалась Гедия.

– Не беспокойся, молодая красавица, тебя охраняет теперь не какой‑нибудь беглый раб, а князь!.. Едем мы туда, куда надо!

– Но мы свернули с правильного пути.

– Правильный путь тот, который ведет тебя к свободе!.. Это подлый Костобок хотел продать тебя горцам!.. Но сильные друзья заботятся о твоей судьбе, это они послали меня спасти тебя. Клянусь Папаем!

Гедия понимала, что перечить бесполезно. Ее возражения ни к чему не привели бы, только раздражили бы страшного номада, вооруженного тяжеловесным мечом. Оставалось покориться. И в то же время девушка приготовилась к отчаянному сопротивлению, если ее честь окажется в опасности.

Напак торопился и погонял лошадей. Езда без стремян на грубом седле показалась бы человеку более поздних времен невыносимой, но Гедия была дочерью своего века и к тому же уроженкой северопонтийской колонии, где верховая езда являлась делом обычным, как и в коренной Скифии.

Поэтому она с большой стойкостью переносила изнурительную тряску на лошадиной спине, стремясь душой к одной цели – возвращению домой. Ее чувства притупились, она словно не замечала окружающего, отдалась на волю событий.

Напак пытливо всматривался в даль. Он ожидал появления Гориопифа с всадниками. Князь‑изменник должен был встретить его где‑то в этих местах.

С печалью в душе возвращались в Херсонес Скимн и Бион.

Два друга тряслись в седлах и тяжело вздыхали. Для них прибытие в Херсонес означало не радость, а горе, добровольную явку на суд, который, может быть, приговорит их к смерти.

– Конечно, – печально говорил Скимн, – мы могли бы стать изгнанниками, бежать в Неаполь, а оттуда пробраться в Ольвию. Но что тогда было бы с Гекатеем, Левкием, Филенией?.. О дети мои! Лучше я погибну за свои проступки, зато вы останетесь свободными гражданами полиса!

– Ты прав, Скимн, – отвечал Бион, сдерживая икоту, которая всегда мучила его во время верховой езды, – полис – наш отец и волен казнить нас или миловать!.. Я верю в его законы и справедливость и надеюсь на лучшее. Велика мудрость наших властителей, справедливость законов демократии несомненна!

Рассуждения благонамеренного учителя были прерваны неожиданным восклицанием архитектора:

– Впереди люди!

Оба подскочили в седлах и устремили встревоженные взоры вперед. На белом полотне снежной дали маячили два всадника с вьючной лошадью позади, быстро едущие навстречу грекам.

– Нужно свернуть с дороги и спрятаться в овраге!.. Это скифы! – сказал Бион.

– Их двое и нас двое!

– Но мы не справимся с двумя неистовыми варварами, привыкшими к дракам и убийствам! Они или убьют нас, или полонят и продадут в рабство!

– Боюсь, что будет так!.. Негоже самим лезть в лапы, смерти!.. Надо спрятаться, пока они проедут мимо!

Следуя такому благоразумному решению, херсонесцы погнали лошадей в сторону и спустились в неглубокий овраг. Лошадям это пришлось не по вкусу, овраг оказался до половины занесенным снегом, в рыхлую мякоть которого копыта погружались как в воду. Животные начали биться и фыркать так громко что перепуганные всадники торопливо спешились и, стоя по пояс в снегу, прикрыли им морды шапками.

Послышались негромкие голоса и хруст снега под копытами.

– Я совсем разбита быстрой ездой и захотела есть, – говорил женский голос.

– Мы можем остановиться на полчаса и передохнуть, – ответил мужчина.

Скимн и Бион переглянулись в изумлении.

– Один всадник – женщина! – сказал учитель.

– Не радуйся этому. У них женщины дерутся не хуже мужчин!

Оба замерли в ожидании, сжимая в руках копья.

Напак слез с коня и помог Гедии спешиться. Девушка не могла стоять на ногах и со стоном опустилась на снег.

Напак рассмеялся.

– Ты не привыкла ездить на лошади… Крепись, скоро ты будешь среди друзей! Благодари богов, что они избавили тебя от вероломного Костобока!.. Он хотел получить за тебя хорошую цену от тавров, но ему не удалось!..

Девушке было хорошо известно, что тавры не покупают пленных, но она промолчала. С усталым видом закрыла глаза.

– Не спи, – предупредил скиф, – нам нельзя долго оставаться здесь. Горы рядом, нас могут заметить тавры.

– Но почему мы сначала ехали прямо в Херсонес, а теперь свернули на запад?

– Мы едем в Керкинитиду, там твои сородичи – херсонесцы, там же и отец твой, что разыскивает тебя. Туда нам и нужно!.. А на пути в Херсонес нас подстерегают таврские горцы!.. Костобок знал это!

– Ага, мы едем в Керкинитиду?.. Там мой отец?.. Тогда я не хочу отдыхать, я готова ехать дальше!

Доводы Напака показались Гедии правдоподобными. Она взглянула на него с большим доверием, хотя не могла поверить, что несчастный Костобок желал ей зла. С внутренней дрожью вспоминала о красном пятне на снегу.

«Если они оба хотели доставить меня к моему отцу, то из‑за чего повздорили, затеяли ночную драку с убийством?» – задавала она себе мысленно вопрос, с трудом поднимаясь на ноги.

Ни юная жрица, ни ее свирепый провожатый не знали, что по их следам мчится всадник, что он уже достиг места их ночевки и, видимо не желая терять времени, бросил лишь беглый взгляд на остатки костра и двинулся дальше в сторону Херсонеса. Однако, потеряв след, вернулся к остывшему кострищу, соскочил с седла и стал осматривать снег вокруг. Он тотчас обнаружил яркое кровавое пятно и затем выкопал из сугроба труп, в котором сразу же опознал Костобока.

Он с сожалением осмотрел страшную рану на черепе бывшего раба и с горечью произнес:

– Пифодор не обманул меня!.. Не напрасно я поехал вслед за ними, но, к несчастью, опоздал. Подлый предатель успел сделать свое дело! Но нет, мы еще попытаемся отомстить за тебя, друг!

С этими словами человек поспешно вскочил на коня и во весь опор помчался по следу трех лошадей, теперь круто свернувшему на запад.

– Вперед, мой быстрый Альбаран! – говорил он коню. – Мы должны догнать изменника и взять у него лишь одно – его голову для подарка царю Палаку! Царь любит, когда ему дарят головы предателей!

Альбаран стрелой летел на запад, разбрасывая в стороны снег. Вскоре черная точка на горизонте дала знать, что он близок к цели.

Выезжая из Неаполя, Лайонак уже разгадал замысел Напака и решил во что бы то ни стало догнать его, схватить с помощью Костобока, связать и доставить обратно живым, на суд Палака. Судьба Гедии интересовала его только потому, что девушка выполняла поручение царицы. Сама она не вызывала у него ни жалости, ни сочувствия. Он видел в ней дочь богатого рабовладельца, о которой есть кому позаботиться.

Но смерть ни в чем не повинного Костобока огорчила его. В его душе кипела жажда мести за товарища. Сатавк, однако, отдавал себе отчет в том, что могучий Напак живым ему не сдастся, и готовился к решительной схватке не на жизнь, а на смерть…

– Довольно отдыхать, ты права, – сказал Напак девушке, – поедем дальше. Я помогу тебе сесть на лошадь.

Скифа беспокоило поведение лошадей. Они чутко вскидывали головы, прислушивались и издавали негромкое ржание. Напак не подозревал, что в десяти шагах от него притаились в овраге двое херсонесцев, хорошо вооруженных, имевших добрых коней.

Скимн говорил Биону шепотом:

– Нам стоило бы напасть на него. Похоже, что он везет полонянку из нашего племени.

– Подержи мою лошадь, я посмотрю, что там делается.

– Будь осторожен.

Бион с трудом стал всходить по скату оврага, утопая в снегу. Осторожно выглянул на равнину. То, что он увидел, повергло его в величайшее изумление.

Здоровенный степняк, похожий в своей теплой одежде на медведя, торопливо сбросил с себя полушубок, а вместо шапки нахлобучил островерхий шлем, из‑под которого темными хлопьями выбивались нечесаные волосы. Уперев копье в снег, а свободной рукой взявшись за гриву толстошеего жеребца, покрытого кудряшками инея, он ловко вскинулся в седло.

– Сядь на землю и не смей подниматься на ноги! – резко приказал он Гедии, на