Бакан турецкий

Бакан турецкий, барабан

турецкий – сделал бам‑бам‑бам:

ах, объяснимся по‑турецки

или хотя бы по‑дурацки ‑

поняв друг друга по губам!

И это красное вино ‑

не по‑турецки ли оно,

все тайны мира открывая,

твердит, что выведет кривая

куда‑нибудь – не всё ль равно!

И эта красная строка ‑

не по‑дурацки ли легка,

не так же ли в огне запала

спешит: начните как попало,

как можете… жизнь коротка!

Ну что ж, начнём: бакан‑бакан… ‑

молитвой никаким богам

на никаком своём наречьи!

А турок турка не турече ‑

и все с кистями по бокам!

* * *

Что за улица, за умница,

за пустынница, за скрытница ‑

мелким камешком аукнется,

мелким камешком откликнется.

А поэзия гремучая

в золотом своём и бронзовом

бросит звук и, долго мучая,

всё запаздывает с отзывом.

И не знаешь, сколько ждать его

у затишья на окраине ‑

тот комок пространства сжатого,

звук последний, звук нечаянный.

Из молчанья, из безликости

вырастает Образ Имени…

Что в пространстве не откликнется,

то откликнется во времени.

* * *

Приступ кончился злости ‑

и в горло потёк

свежей утренней грусти

прозрачный глоток ‑

апельсиновый сок воскресенья.

Кто был прав, кто не прав,

кто был граф, кто не граф,

кто был рад, кто не рад,

кто был раб, кто не раб ‑

пусть решают теперь фарисеи.

Были доводы грубы ‑

и смолк барабан.

Я дарю тебе губы:

ударь по губам ‑

и исторгнется тихое слово.

Кто пил мёд, тот поймёт,

кто пил яд, те простят,

но ещё не истёк

апельсиновый сок

дня воскресного, дня выходного.

* * *

Зелёная букашка леса,

зелёная букашка лета ‑

один пустяк живого веса

на вашем топчется плече,

как маленькая стюардесса,

звезда небесного балета,

душа высокого полёта

и что‑то, кажется, ещё.

Ах, лес ты мой, зелёный сторож,

давай ты как‑нибудь устроишь,

чтоб хоть одно из всех сокровищ

не исчезало вообще!

Смеётся лес: живи пока что,

пока зелёная букашка

на узком топчется плече

в последнем солнечном луче.

* * *

На языке дождя – вы слышите: нелепо,

вы слышите: легко, вы слышите: светло ‑

уже который день болтает с нами небо

и мокрое от слёз оконное стекло.

На языке дождя… – разучивая звуки,

на языке дождя научимся сказать

печальные слова о маленькой разлуке,

о панике в глазах и о пути назад:

через промокший сад в деревьях голенастых,

через продрогший двор и поздний разговор ‑

безгласны все слова, но несколько согласных

стучат о тротуар, о крышу, о забор.

Мы были короли, да нынче обнищали ‑

и, больше ничего на свете не ценя,

на языке дождя дадимте обещанье

проплакать целый век, расставшись на полдня!

* * *

С ветрилом, но всё так же без руля ‑

куда летим?

Куда бы ни летели ‑

распутица да вечные метели,

волшебное занудство февраля!

Случайнейшие ноты подхватив ‑

какое‑то залётное пиано ‑

невыразительно, но постоянно

вымучивает оттепель мотив,

и день‑деньской, и вечер‑вечерской

всё через те же самые отрезки

по клавишам долбится марш турецкий… ‑

покамест, с развесёлою тоской,

Офелия, сомнамбула, душа,

не бросится бежать до поворота,

а там… там не её уже забота:

там ходит март, в грязи теряя боты,

там после‑нашей‑эры, там суббота,

там гнёзда вьют и обольщает кто‑то

кого‑то прелестями шалаша.

* * *

Разобраться в развлеченьях ‑

и смотреть назад:

день качался на качелях

целый долгий сад;

майский жук висел на ветке,

чтобы – вдруг созрев ‑

первым фруктом падать сверху

ротозею в зев;

по реке катались в лодке

мальчик и весло ‑

мальчик был настолько лёгкий,

что его несло

и трясло во всех теченьях:

детство, юность, ад…

День качался на качелях ‑

целый долгий сад.

* * *

Ужасно сбивчивы и странны

слова дождя, а сам он тощ.

Я и записывать не стану

всего, что налепечет дождь!

Такая чушь, такая глупость,

такое, право, баловство:

кто Вам сказал, что я люблю Вас?

Никто не любит никого!

Дождь‑путаник, дождь‑полуночник,

сбивалыцик с толку всех подряд ‑

поди пойми, чего он хочет,

в густых блуждая фонарях,

и что бормочет он, насупясь,

переходя в короткий снег…

Я не люблю Вас? Что за глупость!

Все без разбора любят всех.

* * *

За образом милым, за облаком милым влачусь

по белому свету сквозь тёмные заросли чувств,

но, видимо, облаку нравится только свобода,

а мне очень нравится облако, вот в чём беда.

И даже не облако – так, красота, ерунда,

летучая частность, пустяк, золотинка, слюда,

шальная и смутная мысль чудака‑небосвода

и всё что хотите – неважно‑как‑это‑назвать.

Воздушное нечто, мне так одиноко без Вас:

без Вас между мною и миром теряется связь ‑

и в зарослях чувств я бы сбился с пути непременно,

когда не махала бы вечность мне белым флажком.

И я – торопливой пробежкой, коротким шажком ‑

за нею влачусь то в повозке чужой, то пешком.

И вечность моя, словно верность и вместе измена,

всё машет и машет, всё манит и манит флажком.

* * *

Мне слишком много дня – на одного меня,

мне слишком сладок чай, а кофе – слишком горек,

но у меня всегда так много оговорок…

не слушай этот бред: меня на свете нет.

А ты на свете есть. Но ты сейчас не здесь ‑

ты в тех краях сейчас, где нет меня на свете,

среди вечерних дум – о том о сём… о лете,

о птичьих голосах и птичьих небесах.

Под лампой кружевной живёт твой мир ручной ‑

шкатулкой золотой с весёлой дребеденью,

которой недосуг молиться провиденью,

что в мир твой, твой ручной, занесено волной.

И сорок раз на дню я на ходу бубню:

меня на свете нет, есть только ты на свете, ‑

и сорок раз на дню преклонное столетье,

шажками семеня, проходит сквозь меня.