Эпическое вступление: цыганская сказка

Игорь ГРАЧ

ЛЕГЕНДА О МЕРТВОМ ТАБОРЕ

Очерки криминальной этнографии

«В смуглых чертах цыгана было что-то злобное, язвительное, низкое и вместе высокомерное: человек, взглянувший на него, уже готов был сознаться, что в этой чудной душе кипят достоинства великие, но которым одна только награда есть на земле – виселица» (Н.В. Гоголь, «Сорочинская ярмарка»)

Эпическое вступление: ЦЫГАНСКАЯ СКАЗКА

…Ехал с ярмарки молодой цыган, и застала его в степи ночь. Начал он место искать, где бы голову до утра преклонить, вдруг видит – будто бы огонек вдалеке мелькнул. Поехал цыган на огонек, а тот все ярче. Подъехал еще ближе – услыхал пение цыганское, да такое стройное – душа радуется. А как подрысил совсем близко, увидал он незнакомый табор. Кибитки кругом, шатры разбиты, у шатров костры жаркие. А у костров цыгане сидят и поют, до того красиво – заслушаешься.

Не стал парень близко к кострам подходить: табор чужой, люди незнамые, а у цыган сроду чужаков не привечали. Коли два табора в степи встретились – редко без ссоры обходится, а то какая горячая голова и нож из-за голенища потянуть норовит… Боязно! «Дай, - думает парень, - поближе подъеду, огляжусь сперва. Коли друзья – выйду, к костру присяду, авось не прогонят. А коли вороги – не объявлюсь, а рядом переночую: все одно люди, всё не так страшно, как одному в степи».

А у костров-то – гитары звенят, скрипки мяучат по-кошачьи, песни звучат, то лихие, то грустные – сердце заходится. А всех краше поет молодая цыганочка – волосы смоль, брови вразлет, монисто на шее из монет золотых… Взыграло у парня ретивое: «Нет, думает, жив быть не хочу – девушка эта моя будет. Подожду, как напоются-напляшутся, по шатрам разбредутся, замечу, в какой шатер войдет моя ненаглядная, подкрадусь к ней, к спящей, через седло перекину – и ищи нас свищи! Степь широкая, конь добрый – любую погоню со следа собьем!»

Сказано-сделано. Заалело на восходе, погасли костры, смолкла музыка, разбрелись по шатрам цыгане. Тишина настала. Вышел парень из укрытия своего, подкрался, заглянул в шатер – и озноб прошел по коже его. Кровью залит шатер, скорчившись лежат цыгане бездыханные: кто надвое разрублен, у кого грудь пулею пробита, у кого нож в горле торчит. А вот и ненаглядная его: лицо бело, как снег, глаза неподвижные, тусклые… Хоть и мертвая, да красивее живой… «Э, - думает молодой цыган, - что мне до мертвого табора! Мертвая моя, и живая – моя! Хоть ночью оживет, мне и довольно!» Перекинул ее через седло, вытянул коня плетью – да и в степь, подале, прочь от мертвого табора.

Долго ли коротко скакал молодой цыган. Уже и конь его спотыкаться начал, и солнце до заката докочевало, стало на ночлег, разукрасило небесный шатер зарницами, костер запалило на полнеба. Ветерок по степи прошел, вздохнул ковыль жалобно, словно скрипку цыган смычком тронул…

Открыла красавица мертвые очи, поглядела на жениха несуженого, улыбнулась невесело и сказала: «Что же ты, парень, наделал! Где ж то видано, чтобы мертвая живому в жены досталась! Ночь уже наступила, братья меня хватились, коней заседлали, мчится по степи погоня. А сам ведь знаешь, что не уйти живому от мертвого – мертвому коня сам черт пришпоривает. Пропадешь ты, и меня не добудешь!» Только смолкла цыганочка – раздался по степи копытный стук. Не успел молодой цыган и кнут свой поднять, как окружили его вороные кони, а на конях – цыгане с невестина табора: стреляные, рубанные, страшные. Вышел вперед старшой – кудри и борода с проседью, грудь картечью пробита, на устах кровь запеклась. Вышел, да и сказал тихо и грустно: «Морэ, друг, не видать тебе нашей сестры. Живое – к живому, мертвое – к мертвому тянется. Год уж прошел, как потравили мы у здешних мужиков покос. Собрались они – да и перебили нас всех, ни одного в живых не оставили. И хоронить не стали, и панихиды не справили. Вот и нет нам на земле покоя. Так что, коли впрямь она тебе приглянулась, сделай для нее добро, да и для нас всех тоже. Схорони нас по-христиански, закажи панихиду, да помолись Пречистой Деве за души наши грешные. Прощай!» Сказал, гикнул – да и сгинул, а с ним и братья его, и сестра-красавица.

Сказывают дале, что схоронил молодой цыган весь табор, только любезную свою не поднялась у него рука в сырую землю зарыть: дескать, живая его – и мертвая его! А ночью ожила цыганочка, заплакала горько и сказала: «Из-за тебя не будет мне теперь вовеки покоя. Век бродить душе моей по земле, и не знать, где голову преклонить! Будь же ты вовеки проклят!» Сказала и сгинула. А цыган в ту же ночь от горя помер.

Так сказывают, да не так дело было: лишь затих вдали стук копыт коней, чертом шпоренных, вырыл парень могилку, закопал в нее одну свою любезную, по ней одной и панихиду справил. А стихла в Божьем храме «Вечная память», подкатило парню под сердце, рухнул он на сыру землю, да и дух из него вон. А мертвый табор, погребения не дождавшийся, снялся в ту же ночь с места – да и пошел кочевать по земле. Уже и покою цыгане не ищут – ищут сестру свою, из табора на небо ушедшую, ищут жениха ее, супостата, ищут тех, кто побил их когда-то, детей их ищут и внуков. Вроде бы и мести-то на сердце не держат – да ведь как мертвому с живым сговориться-то! Вроде и не убивают; а где ни прошли – везде остаются за спинами их могилы.

Ищет табор беглую сестру свою, ищет жениха-лиходея, ворогов своих ищет. И время для него одно – ночь. И в полдень – ночь, и на рассвете – ночь, и вечером – ночь. И дела свои цыганские, страшные и веселые, в ночи цыгане творят, ибо мертвы они днем. И луну с той поры нарекли люди цыганским солнышком.

В тишине движутся по России кибитки. Вечная ночь осеняет мертвый табор…

Отправимся же и мы вслед за ним…

Лирическое вступление: «ЧЕМ ЖЕ Я ДЛЯ МИЛОЙ НЕ ЖЕНИХ?»

Ресторан был украшен на диво. Столы ломились от яств, оркестр наяривал западную музыку, в центре зала отплясывали смуглолицые смеющиеся женщины, слышался детский гомон и гортанные выкрики. А за головным, центральным столом, украшенным традиционным свадебным «дрэвцом» - ветвью березы, убранной цветными лентами, торжественно восседали худенький большеглазый Миша Москвичев и красивая, в белом свадебном платке 17-летняя Маша Лебедева. Жених и невеста. Пир горой, многотысячные подарки, сотня гостей – самые аристократические фамилии самого многочисленного из нижегородских цыганских «нэци» - русского. Владельцы особняков из Сормова, Большого Козино, жители Луча, Бешенцева, Богородска, гости из Арзамаса, с Автозавода – кого тут только не было!

Правда, в самый разгар торжества, когда уже отзвучали первые тосты, явились на свадьбу незваные гости: сыщики наркополиции, сопровождаемые отрядом спецназа. Операция была плановой: имелись данные, что у некоторых из гостей будут с собою наркотики. Гости, скажем забегая немного вперед, не замедлили подтвердить правильность этих данных: почти мгновенно под столами оказались «балабасы» с анашой и героином, и жалобный цыганский хор затянул неувядаемый хит всех времен: «Под-ки-ну-ли-и!»

В итоге трое гостей были задержаны, и на воле окажутся нескоро. Остальных же сыщики переписали, сфотографировали: среди них вполне могли оказаться люди, находящиеся в розыске…

Покуда гости по трое выстраиваются у стены (некоторые норовят встать враскоряк, для обыска, обнаруживая подозрительно солидную жизненную опытность), покуда пожилая цыганка с властным лицом заявляет, что «век будет проклинать» незваных гостей, а тучный седовласый усач стращает оперов своими связями с министрами, генералами и судьями Гаагского трибунала, расскажем вкратце о «подноготной» этой невеселой свадьбы.

Прежде всего не могу не похвастаться: редко кому из криминальных журналистов выпадает счастье лицезреть сразу столько героев собственных материалов на пятачке в несколько десятков квадратных метров. Например, невеста припоминается мне еще маленькой нескладной 10-летней девчушкой. Ее бабушка по кличке Седачиха (та, властная, с проклятиями на устах) – одна из наиболее влиятельных в Нижнем «баронесс». Отчим невесты, 45-летний Вася Николаев, один из крупнейших наркоторговцев России, был арестован в 2002 году при попытке сбыть рекордные в то время для Руси-матушки 158 граммов метадона. Через полтора года Василий выступил свидетелем на очень сомнительном судебном процессе арестовавшего его опера – капитана милиции Дмитрия Паршина – и через два месяца оказался на свободе. Об этом деле мы в своем месте расскажем подробнее…

Правда, на свадьбе падчерицы Вася присутствовать не смог по уважительной причине: перед самым Новым годом снова оказался на нарах – на сей раз за героин. И опять в «особо крупном»…

Москвичевы в среде нижегородских наркодельцов – тоже люди далеко не последние. Их фамилии постоянно фигурируют в приговорах различных судов. Ближайший родич жениха, Егор, был в марте 2005 года Богородским районным судом оправдан, хотя и он, и его гражданская супруга Кристина Кузьменко были взяты с поличным при попытке реализации 50 граммов героина. Кристина тогда всю вину на себя взяла и как многодетная мамаша получила аж целых три года.

Странный это был процесс, очень странный, но три-то ей, черт возьми, все-таки дали! Потому, увидев среди гостей худенькую миловидную цыганочку с хитровато-кротким лицом, я просто не поверил своим глазам. Робко-робко переспросил одного из оперов, участвовавших в задержании «веселой семейки». Ответ его произвел на меня впечатление двойственное: нет, галлюцинациями не страдаю, и это хорошо. Плохо, что это действительно Кристина…

…В порядке живой очереди фотографировались и записывались у оперов кровные родичи невесты – Лебедевы. Не слишком родовитый, но очень солидный клан. Их близкая родня, Полезнов, «баро шэро» новосибирского «русского» табора, первым сделал шаг, которого со страхом ожидали опера всех антинаркотических служб от Калининграда до Магадана. В приказном порядке заставил он нескольких цыганят закончить школу, а потом оплачивал их обучение на экономическом факультете тамошнего университета. То бишь не исключено, что в скором времени цыганские «героиновые» деньги пойдут не на покупку золота и «мерсов», а начнут «работать»…

Глава клана автозаводских Лебедевых Юрий по кличке Лялё, в юности судимый за убийство, а через год без малого после этой свадебки арестованный за героин, был, вместе с другим Лебедевым, Дмитрием, в оные времена шишкой в нижегородском обществе цыганской культуры. Но прославилась семейка не столько своими «наркотическими» подвигами, сколько трагикомической историей женитьбы одного из их парней на дочери «аристократов» Воложаниных. И эту историю тоже в своем месте поведаем, она того заслуживает…

А пока – вернемся в пиршественный зал, где записываются у оперов арзамасские Вороновы: в начале нынешнего века они первыми организовали на территориях Нижегородской, Кировской и Ивановской областей преступное сообщество. На скамье подсудимых оказались тогда сразу 15 человек, цыган и русских. Тогда их клан сильно проредили. Но всех не пересажаешь…

Записываются Сорочинские, Хмелевские, Арбузовы… Всех перечислять, да вспоминать их подвиги – этак никогда мы из кабачка на улице Украинской не выберемся. Так что закруглимся пока. И – вернемся в зал, где совершенно невозмутимо восседают за столом, не глядя друг на друга, жених и невеста. Их из-за стола выдергивать не стали. А хоть бы и стали – им наплевать. Они на этой свадьбе самые последние люди. Баронесса выдает внучку за сына наркоторговца-оптовика – вот и все. Чувствами ребят вряд ли кому в голову пришло поинтересоваться: у цыган это не принято. Сказали жениться – женись. А на ком – не твое дело…

…И было сие в лето от Воплощения Слова 2007-е, в снежном холодном январе. И всем нам, присутствовавшим в том зале, ведомо было, что встреча эта – не последняя, и даже обстоятельства следующего свидания более-менее угадывались…

…С любопытством, немного отстраненным, глядел я на давным-давно знакомые мне смугловатые физиономии – и постепенно, капля за каплею, наполняла душу растерянность. Лица знакомые – и незнакомые. Люди, о многих из которых знаю я больше, чем они сами о себе – и не знаю ничего, не особо отличаясь при этом от миллионов и миллиардов обитателей нашей планеты. Кто они, эти люди? Откуда взялись? В чем их загадка… и есть ли загадка? Почему их мир, при всем его почти дикарском простодушии, остается непостижим для нас, таких умных, образованных и наблюдательных?

…Именно в тот день, точнее – в ту ночь, вернувшись домой, впервые собрал я в один файл все сохранившиеся материалы, в которых упоминалось это племя. Впервые набросал план работы – этой работы…

Журналист сродни летописцу: рассказывает лишь о том, что видел – и как видел. Делится тем, что понял – и как понял. По возможности – «без гнева и пристрастия». Стараясь быть скорее фотографом, чем художником. Потому и взгляд мой, быть может, несколько поверхностен. Я, в конце концов, не историк, не цыганолог, не криминолог даже. Излагаю факты, а на основе фактов делаю выводы, какие сами делаются. А уж какая картинка получится, когда поставлю я последнюю точку в этой работе, мне пока и самому неведомо…

ЧАСТЬ-1: «ЗА ЗВЕЗДОЙ КОЧЕВОЙ»

К ним трудно подойти близко. Редко и неохотно разговаривают они с чужими, редко кого пускают под сень своих воспетых тысячами стихотворцев-романтиков шатров, ни с кем не делятся тайнами своего загадочного племени.

Рассказывают, что когда вели Христа на Голгофу, случившийся поблизости цыган украл один из гвоздей, предназначенных для распятия Спасителя. С той поры благодарный Господь разрешил цыганам воровать, сколько им заблагорассудится. Потому, дескать, с той поры и не в ладу цыгане с законом [1]. А еще есть легенда, что они – выходцы с Сириуса, и когда-нибудь должны покинуть нашу неуютную и негостеприимную планету.

А пока не покинули, понять их, изучить, попытаться «просчитать», думается, надо. Потому хотя бы, что именно это извечно стоящее вне всяких государственных законов племя практически взяло на откуп розничную торговлю наркотиками, а потому – смертельно опасно и для нас, и для наших детей.

ВТОРАЯ ОШИБКА…

В 1959 году писатель Варлам Шаламов интереснейшее и, на мой взгляд, до сей поры не до конца утратившее актуальность исследование «Очерки преступного мира» начал с главы, названной «Об одной ошибке художественной литературы», которая, по его мнению, «всегда изображала мир преступников сочувственно, подчас с подобострастием… По прихоти истории наиболее экспансивные проповедники совести и чести… отдали немало сил для восхваления уголовного мира». Большинству писателей, по мнению Варлама Тихоновича, «казалось, что преступный мир – это такая часть общества, которая твердо, решительно и явно протестует против фальши господствующего мира», однако никто из писателей «не дал себе труда посмотреть – с каких же позиций борется с любой властью это воровское сообщество». Далее следует перечисление апологетов уголовщины: Виктора Гюго с его «мизераблями» (у нас название знаменитого романа переводят, как «Отверженные», что не совсем точно); Максима Горького с его романтическими «босяками» Челкашом и Васькой Пеплом (до сих пор «босяк» и «бродяга» - суть самоназвания профессиональных уголовников); наконец, писателей времен пресловутой «перековки», от классиков Бабеля, Ильфа и Петрова (а Сергею Есенину и вовсе посвящен отдельный очерк) до Льва Шейнина и драматурга Николая Погодина с его замешанными на лжи «Аристократами».

А теперь проделаем эксперимент: в цитированных фразах Шаламова сочетание «преступный мир» заменим на «цыганский табор». Сходство получится разительное, сказать бы «до смешного», ежели бы смех этот был не сквозь слезы… Даже список апологетов уголовщины и цыганской жизни совпадает: у Гюго благородному каторжнику Жану Вальжану предшествовала чистая сердцем красавица Эсмеральда, а тропку к великодушному блатарю Челкашу Максим Горький протаптывал через цыганские таборы; он и карьеру-то свою литературную начал с «Макара Чудры», следом за которым явилась мудрая старуха Изергиль… Что ж, попробуем бегло поглядеть, как изображались цыгане в литературе, и почему романтизация их оказалась не менее опасна, чем романтизация уголовного мира.

Полная и развернутая история «литературной Цыгании» - тема для отдельного исследования, притом совсем не журналистского. «Навскидку» же, глазами рядового любителя изящной словесности, дело обстоит примерно так: цыганские кибитки появились на страницах книг приблизительно в начале 19 века, в эпоху романтизма, когда жизнь сделалась слишком правильной для живого человека. Точнее – для человека, именно в то время и осознавшего себя по-настоящему живым…

Дело в том, что и в древности, и в средние века личностей на земле не существовало даже теоретически. Каждый человек был – и, главное, воспринимал себя – не столько человеком, сколько частью структуры, живущей по определенным правилам: сословия, цеха, сельской общины. Тосковать о свободе никому в то время и в голову не приходило: наоборот, свободой наказывали. Изгнание, отторжение от общества, считалось гораздо более суровой карой, чем пожизненное заключение в темницу; некоторые преступники, приговоренные к свободе вне привычной общины, слезно молили лучше казнить их, но не обрекать на медленное, мучительное и одинокое умирание…

Личностью внесословной, свободной и полноценной не осознавал себя никто; великий Микеланджело Буонаротти с негодованием отказался от дворянства на том основании, что принадлежал к роду потомственных флорентинских буржуа, и принять дворянский герб означало для него предать сословие, из которого он вышел. Примерно на тех же основаниях в 17 и даже 18 веках в России отказывались от дворянства некоторые казачьи атаманы: переход в иное сословие казался им предательством. Гетман Украины Иван Брюховецкий, принявший боярство от государя Алексея Михайловича, был мгновенно свергнут со своего «полупрестола»: запорожские казаки не могли стерпеть измены сословию…

Люди не изменяли «структуре» – и структура не изменяла им: когда в Париже скончался гениальный драматург Жан-Батист Поклен де Мольер, все расходы по похоронам взял на себя цех обойщиков, к которому принадлежали поколения его предков. Не писателя, не актера, не любимца и кума Короля-Солнца Людовика Четырнадцатого – своего брата-обойщика накрыли цеховым знаменем безграмотные парижские ремесленники, которым никакого дела не было до великих комедий великого реформатора сцены.

Все изменилось, когда прогресс разрушил сословные связи, личность осознала себя личностью, а свобода сделалась самоценна. Связанность с коллективом, необходимость подчиняться бесчисленным законам, обычаям и традициям казалась невыносима для людей «постфеодального» типа. Тогда, в 18-19 веках, родился либерализм, провозгласивший, что всякая личность свободна, зато уж ничего, кроме свободы, пусть не спрашивает… «Жизнь есть право! Личность человека не является отчуждаемой собственностью!» - провозгласила конституция революционной Франции в 1793 году. В этом же году в Париже появились умершие с голоду…

Жизнь, как обычно, оказалась сложнее… самой себя! Государство, самое свободное, невозможно без законов, чиновничьего аппарата, армии, полиции. Иначе – хаос, разрушение, в перспективе – смерть. На месте феодальному рабству явилось рабство капиталистическое, порою – худшее…

И – тоже парадокс – не русский помещичий крепостной, не чернокожий раб на плантациях Юга нынешних Штатов и даже не ткач, по 16 часов простаивавший у станка в зловонном цеху фабрики какого-нибудь Лиона или Бирмингема, первыми осознали недостаток свободы. Ничего, кроме выматывающей работы, туповато-свирепого пьянства в праздники и зуботычин управляющего – в будни эти люди никогда и не знали. Такие не бунтуют. Мятежи порождает не отсутствие свободы, а ее недостаток, порою – кажущийся. Потому глашатаями свободы становятся не рабы, а недовольные жизнью рабовладельцы[2]…

А где ее взять, свободу-то? Взоры романтических писателей Европы обратились на проселочные дороги, по которым пролегал след цыганских кочевий… Казавшаяся вольной и беспечной на фоне всеобщего рабства жизнь кочевых цыган еще в начале позапрошлого века породила миф о племени, которое, одно на всем свете, живет как хочет, не признает никаких законов, к тому же, по Пушкину, люди эти «робки и добры душою». Так в литературе возник образ благородного и романтичного таборного цыгана – родного брата «благородных разбойников» Робин Гуда и Степана Разина…

Первое, что замечаешь, плутая по «литературной Цыгании» - это то, что и плутать-то особо не приходится. Впечатление такое, что прототипом героя-цыгана для всех писателей разных времен и народов послужил один человек, причем цыганское происхождение оного прототипа весьма сомнительно. О том, какие цыгане «по правде» бывают, еще наговоримся, а вот в литературе они все на одно лицо; даже гендерные различия не спасают.

Веселый плут, храбрец и отчаянный циник Гайраддин Мограббин из «Квентина Дорварда» сэра Вальтера Скотта превыше всего ставит свободу. От всего, и в первую очередь от совести: какая может быть совесть, когда имеешь дело с чужими! Враг всему миру и враг всего мира, он, тем не менее, наделен необычайным обаянием – обаянием свободы, коей в мире тогдашней Франции напрочь лишены даже короли. Из всех персонажей романа он один – выбирает свою дорогу. Даже на виселицу идет практически добровольно, презрительно улыбаясь в лицо и палачам, и самой смерти…

Такова же Эсмеральда «Собора Парижской Богоматери» Виктора Гюго, смерть на костре предпочитающая унижению. Впрочем, по словам самого писателя, роман свой он писал под прямым воздействием «Квентина Дорварда»…

Если во Франции литературных цыган и цыганок жгли и вешали, то в России практиковались в основном ножевые расправы. Юный поэт, в ту пору – ученик и последователь лорда Байрона, оказавшийся в ссылке в далекой и полудикой в начале 19 века Молдавии, наглядевшись на вольную и беспечную жизнь цыган-урсари, написал бессмертную поэму, где огненно-беззаконная красавица Земфира предпочитает смерть жизни с разлюбленным мужем – бунтовщиком-неудачником, гайджо «из образованных», принесшим в вольный цыганский табор всю эгоистическую несвободу, всю мелочность цивилизации. Как обычно, воля оказалась синонимом «беззаконности». Пушкинские цыгане презирают все законы, кроме законов табора, противостоя при этом в том числе законам и обычаям государства, гражданами коего номинально являются. И понадобился острый, хотя и узковатый, как лазерный луч, взгляд Александра Солженицына, отметившего, что «Пушкин-то в цыганах похваливал блатное начало». (Добавим, что по мнению, едва ли не общему, тогдашних критиков, еще и не дохвалил: в рецензии на «Цыган» ближайший друг Пушкина князь Петр Андреевич Вяземский писал, что «если непременно нужно ввести Алеко в совершенный цыганский быт, то лучше предоставить ему барышничать и цыганить лошадьми. В этом ремесле, хотя и не совсем безгрешном, все есть какое-то удальство, и, следственно, поэзия»). Образ же «цивилизованного» убийцы Алеко, органически неспособного к свободе в ее цыганском варианте, не лишен был горьковатого автобиографизма; это отметили еще современники Пушкина и… сами цыгане! До сих пор у самых разных цыганских племен существуют легенды о жизни Пушкина в таборе и убийстве им возлюбленной – разве что имя ее варьируется. А среди старшего поколения цыган не так мало людей, и поэму знающих наизусть. И не просто знающих – умеющих прикрыться пушкинским строками, как щитом, пытающихся цитатами из поэмы объяснить тупоумным гайджо цыганский характер, на редкость у поэта привлекательный…[3]

Неистовой в любви и ненависти Земфире суждена была долгая жизнь – и десятки смертей. Не успев толком обжить бескрестную могилу в пропеченной солнцем молдавской степи, воскресла она – за тысячи верст, под новым именем. Благоговевший пред гением Пушкина (и, кстати, первым переведший его произведения на французский язык) Проспер Мериме по канве «Цыган» (чего и не думал скрывать!) вышил свою знаменитую «Кармен», добавив разве что немного испанского колорита. Но, реалист по натуре, не лишенный веселого галльского цинизма, Мериме в послесловии к собственной повести фактически дезавуировал всю ее романтику, дав жутковатый очерк реальной жизни испанских цыган, не забыв, помимо прочего, заметить, что даже красота его героини – чистейшая выдумка: в юности цыганки «еще могут сойти за приятных дурнушек», в старости – уродливы, а уж быт их до чего неромантичен…

Прочих литературных цыганок писатели истребляли самыми различными способами, хотя и по сходным причинам. Не перенесла измены любимого и покончила с собою певица Грушенька из лесковского «Очарованного странника». От ножа влюбленного в нее ничтожества погибла – и перед смертью благодарно поцеловала руку убийцы – дочь взятой из табора цыганки Лариса Огудалова из «Бесприданницы» Александра Островского. В горах заполярной Норвегии нашла свою смерть под снежной лавиной безумная и мудрая в безумии своем дочь скал, ветра и льда цыганка Герд из «Бранда» Хенрика Ибсена.

И редко-редко кому из вольных цыганок, бросавших, подобно Земфире, опостылевших мужей-гайджо, удавалось избежать смерти. Цыганка Маша из тургеневских «Записок охотника» была чуть ли не единственной счастливицей; и то потому лишь, что у стрелявшего в нее бывшего возлюбленного рука дрогнула…

Кажется, последним литературным «барином», пресыщенным цивилизацией и отправившимся в табор воли искать, был Федя Протасов из «Живого трупа» Льва Толстого. На сей раз обошлось без женских трупов; зато сам погиб, злосчастный наследник Алеко…

Наконец, последним из классиков мировой литературы, воспевшим (в своем стиле) цыганскую волю, был, пожалуй, англичанин Редьярд Киплинг. Умевший увидеть романтику в самом обыденном, а на самое романтичное взглянуть земными глазами записного реалиста, к тому же – певец бродяжничества, Киплинг, естественно, не мог пройти мимо цыганских телег и кибиток. Два его стихотворения, посвященные цыганскому кочевью, ст о ят, пожалуй, многих поэм и романов…

Ну, первое из этих стихотворений – «За цыганской звездой» (более точный перевод – «Цыганский путь») – стало после рязановского фильма «Жестокий романс» едва ли не русской народной песней. (Особливо умилительна последняя сцена фильма, когда на просторах русской реки отлетающую в серое дождливое русское небо душу русской девушки провожает хор театра «Ромэн», с надрывом тоскующий о «ревущих южных широтах», «океанской пыли», «дрожащих парусах» и прочих атрибутах киплинговской Великобритании – «владычицы морей»… Но это к слову).

Но есть у Киплинга еще одно стихотворение, гораздо менее известное: «Цыганские телеги» - попытка посмотреть на мир черными блескучими глазами кочевого цыгана. С одному ему свойственным полудетским-полудикарским умением взглянуть на европейскую цивилизацию с точки зрения ее врага, передает поэт блистательное презрение вольного кочевника к земляному червю:

Ты паши свое поле и борони,

сей, что должен, а душу – в кулак,

чтоб душа твоя (Боже ее храни)

не рванулась за нами во мрак.

И тогда никогда не покинешь свой кров,

слыша скрип цыганских телег,

ведь не в силах любить чужая кровь,

как романи, как человек»

(Дословно последние две строки: «не в природе гайджо любить так, как делают это цыгане» Кстати, цыганское слово «гайджо» – «чужой, нецыган» - употребляется Киплингом постоянно…) То бишь вновь воля – и брезгливое презрение к тем, кто воли лишен. Вновь романтика кражи – и презрение к ее объектам, затем и на свет появившимся, чтобы было у кого «рому» воровать. И вновь поэт на стороне жуликов – против тех, кто страдает от них… Вновь – в который раз – мысль, что хоть воровство – занятие и небезгрешное, но в нем «все есть какое-то удальство, и, следственно, поэзия».

Однако время шло. Сперва романтический, затем – прагматический (самый, наверное, прагматический в истории человечества) 19-й век уступил место 20-му. Исчезли шатры и кибитки. Исчезла и «цыганская тема» в художественной литературе, уступив место чуть более взвешенной – и ничуть не более правдивой – литературе публицистической…[4] Впрочем, о ней – в своем месте… А пока посмотрим, что же из себя представляли не книжные цыгане, а живые, из плоти и крови.