Первые действия молитвы 5 page

Принимать гостей для Авлиекула являлось священной обязан­ностью. Кто бы ни постучался в наш дом, он усаживал гостя в про­сторной комнате, расстилал шелковые курпачи - узкие ватные ков­рики, обшитые шелком, и новый дастархан - цветастую скатерть, ставил лучшее угощение и развлекал приезжего до тех пор, пока того не клонило в сон. Однажды он играл на дутаре и пел до трех часов ночи. Когда гости уехали, я спросил своего друга:

Устал, Авлиекул?

Сильно устал, даже охрип!

Так пошел бы спать!

Ну что ты! Никак нельзя! Гостя оставить - это грех... Его еще нужно спать уложить!

Такое самоотверженное гостеприимство вызывало уважение. Порой Авлиекулу хотелось разобраться в религии и он спрашивал:

Федор, я часто слышу, люди говорят - “надо спасаться, надо всем спасаться!” А от чего спасаться? Живем хорошо, не воруем, не убиваем... Не понимаю!

От греха нужно спасаться, Авлиекул!

Так мы особо и не грешим!

Если мы говорим, что не грешим, то этим себя обманываем... Разве не бывает, что мы, к примеру, на девушек засматриваемся или на близких людей сердимся?

Бывает, конечно. Ведь я еще иногда вино пью и от сала не от­казываюсь...

Значит тот, кто любит все это, тот Бога не любит, верно?

Верно.

Вот так нас обманывает дьявол. Поэтому от дьявола и нужно спасаться!

Ну, это мне понятно. От шайтана, значит...

Примерно так, Авлиекул!

Знаешь, прошу тебя, учи моих детей, а то мне все некогда им об этом говорить

Так они же еще маленькие.

Ну, когда подрастут!

Когда подрастут, тогда посмотрим! Я сам пока еще Бога ищу... - отвечал я и задумывался: годы идут, а мне все еще не ясно, удастся ли душе моей стяжать спасение, о котором я говорю другим?

Будучи невоцерковленным, я был слепым по отношению к Церк­ви и усиленно искал в горах то что скрыто - святую благодать вне церковных Таинств. Я все еще больше находился вне стен Церкви, чем в ее ограде. Очарованные моими повествованиями об Оби-Хингоу Виктор и Геннадий присоединились ко мне в большом походе в верховья этой удивительной реки. К этому времени между нами, особенно между архитектором и мной, происходило все более тес­ное сближение. Он мне нравился своей нравственной чистотой и художественной одаренностью, как талантливый художник и пре­красный фотограф, который тонко чувствовал красоту природы. Инженер тоже подружился со мной, будучи добрым и отзывчивым парнем, но шел своими путями, закрытыми для других людей. Це­ня мое тактичное отношение к его жизни и к его спортивным ув­лечениям, он не посягал, в свою очередь, на свободу других самим определять свою жизнь.

Мои восторги о Памирском тракте увлекли их обоих в наше со­вместное путешествие. Радостные и счастливые мы выехали на двух ЗИЛах, везущих груз на далекий Памир. Первая ночевка со­стоялась у нас возле небольшого кишлака, где дорога на Памир уходила на Хабуробадский перевал. Рядом с чьим-то плетеным забором мы устроили ночлег и только поставили на огонь коте­лок, как нас окружили местные ребятишки, держа поднос с миской кислого молока, лепешками и сладостями: “Это папа и мама вам прислали!” - прокричали они хором и убежали. Я сильно по­досадовал на самого себя, что не догадался захватить небольшие подарки для детей. Потом мы всегда брали в любой поход “про запас” школьные авторучки, резинки, цветные карандаши и, ко­нечно, конфеты.

К вечеру мы подошли к кишлаку, расположенному возле краси­вых полей, ярко выделяющихся среди долины своими желтыми цветами рапса. На них зелеными шатрами раскинулись деревья грецкого ореха. Сидя под орехом у небольшого костра, на котором закипала вода в котелке для чая, мы готовили себе в кружках дет­скую кашу, которую, для экономии времени, просто заливали горя­чей водой. Только мы приготовились к нашему горному ужину, как снова увидели бегущих к нам ребятишек с угощениями. Запыхав­шись, они протянули нам поднос с кислым молоком, лепешками и медом: “Мама и папа увидели вас и просят прийти ночевать к нам домой!” Эти дети совсем смутили нас. Такое гостеприимство к не­знакомым людям запоминается на всю жизнь! В другой раз, ког­да мы снова оказались в этом месте, мы отблагодарили подарками этих простых безхитростных людей.

Начинало темнеть. Геннадий и я легли под этим же огромным деревом, среди переплетения его корней, решив терпеть неудоб­ства, а Виктор все ходил и искал для ночлега место получше. На­конец, он нашел подходящий участок земли, лег на него для про­бы и порадовался тому, как удобно было лежать. Это было дно небольшого сухого арыка. Там он и устроился. Наступила теплая ночь с мерцающими огромными звездами и ярким Млечным пу­тем, пересекающим небо, от которого на поля лился мягкий рас­сеянный свет. Среди ночи Виктор вдруг издал возглас: “Да что же это делается? Специально что ли?” Он вскочил с мокрой спиной: по дну арыка шумела вода для полива рапса. Вскоре наш друг, крях­тя, улегся между ореховых корней, рядом с нами. Мы еще немного посмеялись над этим забавным приключением, но усталость взяла свое, и все уснули.

Чем больше привыкаешь к весу рюкзака, тем меньше ощущаешь его тяжесть. Попутных машин не было, но мы бодро уходили все дальше и дальше в верховья реки. Там, где Оби-Хингоу, разделя­ясь, уходила влево, мы перешли клокочущую реку по длинному раскачивающемуся подвесному мосту и пошли вверх по прито­ку, берущему свое начало в ледниках Дарвазского хребта. Ущелье стало уже, а горные пики - более высокими, удивляя своими остро­конечными вершинами, похожими на небесные золотистые знаме­на, стоящие на постаментах могучих горных кряжей.

На каждом привале мы доставали четки и молились, наслаж­даясь горным безмолвием, нарушаемым лишь посвистом синиц. Река сделалась тихой, словной ручной, и перекатывалась по кам­ням с ласковым плеском. Вдоль песчаных берегов, по колено в во­де, стояли кусты бледно-зеленого ивняка, окуная свои длинные спутанные пряди в светлые волны реки. Я сидел с четками, при­слонившись спиной к большому камню. Мои друзья сидели рядом, тихо молясь. Солнце светило из-за спины. Перед глазами огненны­ми языками каменного пламени сияли вершины. Постепенно это прекрасное зрелище начало как будто отодвигаться и меркнуть, словно не осталось ни одного предмета, который бы привлек взор. Не было ни света, ни темноты, но только непередаваемый покой источался откуда-то из глубины души, все превращая в живое и дышащее покоем безбрежное пространство невыразимого счастья. Но даже оно отошло, и осталось нечто неведомое, не имеющее ни конца, ни начала, но в этом несказанном “нечто” была жизнь и оно само было истинной жизнью, безусловной, не требующей ничего, что могло бы дополнить ее или умалить. Теперь уже ум не желал возвращаться из этой безграничной жизни в маленькое скорчив­шееся у камня существо, в котором ему нужно было снова жить, двигаться и говорить.

Меня привели в чувство попытки друзей расшевелить мое те­ло. Они дергали меня за руки, дули в лицо, а Виктор щекотал мне нос травинкой, надеясь щекотаньем вернуть меня к действитель­ности. Еле разомкнув губы, я с усилием произнес: “Подождите...”, пытаясь сказать, что скоро я поднимусь, и мы пойдем дальше, но ум снова начал входить в безбрежность, наполненную Богом. Мои доброжелатели пытались поднять меня с земли за руки и тормо­шили за плечи. В конце концов их усилия увенчались успехом. Я с трудом открыл глаза и попытался встать. Они помогли поднять­ся, и я пошел, слегка пошатываясь, следом за своими спутниками. Мы прожили на высокогорных полянах у реки два или три дня. Все это время я лежал в палатке и молился. Мои друзья молились тоже, пока наша еда не подошла к концу. Тогда мы поспешили в обратный путь.

В этом походе мы крепко сдружились с Виктором. Он сделал много отличных фотографий и было видно, что красота горной природы и величие Памирских вершин тронули его душу. Киев­лянин был более сдержан, но доволен своими впечатлениями. Они спешили вернуться на свою метеостанцию, которую оставили на попечение редактора. Но этот поход с молитвой по горным тропам и ущельям настолько впечатлил Виктора, что он тут же уволился с метеостанции, чтобы иметь свободное время на путешествия по горам. Он начал сотрудничать с местным издательством как пре­красный иллюстратор детских книг. Что касается Петра, то его же­на все больше становилась недовольна религиозными поисками мужа. Их скорый разрыв уже был предрешен. В несколько дней он рассчитался на работе и устроился на гидрометеостанцию, став ее безсменным начальником.

Ранней весной вместе с художником мы совершили поездку в Гарм, где он хотел сфотографировать виды хребта Петра Перво­го, а для меня эти места были воспоминанием о хороших людях, встречу с которыми подарила мне жизнь. Любуясь величавой па­норамой огромной реки, омывающей подножие передового хреб­та Памира, я не смог удержаться от стихотворного вдохновения при виде бледного диска луны, выплывающего из застывшего на­громождения мощных ледников, лежащих на плечах заоблачных горных великанов.

* * *

Горечь слов на ветру прозвенит.

Станет звук их невнятен и груб.

Ты простишься, а сердце щемит,

И дыханье, сорвавшись, летит,

Повторяя движение губ.

Тебя обнял дорог поворот,

Чтоб с собою увлечь навсегда.

Та река, что в пространство течет,

В нем конец и начало берет

И уходит в него без следа.

И сквозь утра горячую плоть

Ты дороги почувствуешь дрожь.

Даль откроет глаза и вздохнет,

И безмолвно тебя позовет,

И в нее ты навеки уйдешь...

Содрогнется во сне и наклонится ветвь,

Изогнется излука, реки преломляя поток.

Час приходит, и ласковый свет,

Обезсилев, ложится у ног.

Вновь очертится круг над обличьями дня,

Безконечной дугою охватит молчанье долин.

Ночь отступит и вечность проникнет в меня

И заполнит до самых глубин.

Вновь исчезнут границы привычных вещей,

Если в них устремлю я внимательный взор.

И предстанет их суть, и душа содрогнется пред ней,

И полюбит ее с этих пор.

В Душанбе я уговорил родителей отдать мне маленький флигель во дворе, где устроил себе жизнь по Пештовинскому образцу: стал жить без всякой мебели. Постелив курпачу, тонкий азиатский ков­рик, я спал, молился, читал и даже печатал на пишущей машинке, сидя на полу. Мама была шокирована моим восточным аскетиз­мом, но для меня это было самым простым и привычным образом жизни. Сидя на полу с книгой, у раскрытого настежь окна, слыша распевающих на все голоса скворцов, я любовался нежными мо­лодыми листьями винограда, насквозь просвеченными весенним солнцем, словно детские ладошки на свету, и мне казалось, что я чувствую биение каждой жилки на нем и каждое дыхание легкого ветра в бездонном небе, скользящем сквозь листву. Поэтому сочи­нять стихи не требовалось, они писались сами.

* * *

Откроем окна: жизнь ярка!

Скворец на ветке суетится!

О, в этот день наверняка

Все невозможное случится!

С душой заговорят ветра

На языке необъяснимом,

И ни сегодня, ни вчера,

И ничего неповторимо!

Растений тонкая рука

Махнет приветливо с разбега,

И сад стряхнет, как облака,

Остатки мартовского снега!

Все эти стихотворения появились в журнале “Памир”, а некото­рые другие стихи периодически печатались в газете “Комсомолец Таджикистана”, где художественным редактором в отделе поэзии работала талантливая молодая поэтесса, уже издавшая несколько поэтических сборников. Когда я принес домой только что вышед­ший из печати журнал и несколько газет со стихами, мама, про­читав их, прослезилась, а отец, водрузив на нос старенькие очки, внимательно прочел все стихотворения:

Стихи - это хорошо. Главное - сказать кратко. Пиши дальше. Мне нравится.

Этот всплеск поэтического творчества каким-то образом повли­ял на нового начальника гидрометеостанции и на художника. Оба написали по несколько стихотворений, и на этом их поэтический пыл угас. Но зато у архитектора этот творческий порыв талантливо проявился в другом направлении - он создал серию интересных графических работ о горах, которые были отобраны на столичную художественную выставку в Душанбе. Пока я продолжал жить в Пештове, наблюдая как подрастает сын Авлиекула, который стал уже слишком тяжелым, чтобы носить его на руках, жена родила еще одного сына и дом наполнился детским плачем.

Как-то раз весной Авлиекул уехал в Институт и задержался на месяц на курсах переподготовки специалистов. Его жена с детьми и я остались на станции. Отношения у нас были простые и друже­ские, и у меня даже в мыслях не было причинять моему другу не­приятности. По-видимому, подозрение не давало бедному парню покоя, потому что когда он появился на станции, то очень внима­тельно посмотрел на лицо жены, потом мне прямо в глаза. Не за­метив ничего подозрительного, мой друг успокоился:

Знаешь, у нас говорят, что раз в жизни любая женщина за себя не отвечает... Спасибо тебе, что хранишь мою семью! Верно сказа­но - коня проверяй расстоянием, а дружбу - временем.

После этого геолог уже не посматривал на нее и на меня с тревогой.

В марте снега выпало очень много, но на солнце было очень теп­ло. Расчистив площадку перед крыльцом, я колол дрова. Устав от рубки поленьев, я распрямил спину и посмотрел на противополож­ную сторону. Там, на скалах, было заметно какое-то движение. В бинокль стало хорошо видно, как на теплых протаявших скалах лежала, греясь, медвежья семья. Огромная бурая медведица за­бавлялась с двумя медвежатами. Она ласково лизала их, позволяя детенышам творить с ней что угодно. Они вскарабкивались ей на голову и, кувыркаясь, съезжали с ее широкой спины. Во всех их действиях было очень много любви и ласки.

Чувство того, что все в мире движется только любовью и суще­ствует ради любви, переполняло мое сердце. Оно ощутимо жило единством со всяким существом в мире, ощущая живущую во всем любовь, и само посылало всему живому ответные волны любви. Это чувство всеобщности с природой длилось всю зиму. Мне на­чало казаться, что я сроднился с этим чувством навеки и никакой город не украдет никогда у меня эту любовь. Увы, приехав в Ду­шанбе, я растерял это ощущение в первые же несколько дней так же, как терял прежде. Это заставило меня задуматься о стяжании настоящей некрадомой любви, которую ничто бы не смогло отнять. Такая любовь хранилась в Небесной Церкви, уча душу искать ее через Церковь земную, но на стяжание этой любви понадобились долгие-предолгие годы многих усилий и страданий.

Что ищешь ты в миру, сердце мое? Череду дней, превращаю­щихся в паутину, называемую жизнью? Паутину, улавливающую соблазнами доверчивую душу? Близость людей, безполезно старе­ющих в безжалостных объятиях мирской суеты и в конце встреча­ющих ледяные объятия мерзлой глины? Смех и веселость челове­ческую, мгновенно обращающихся в печаль и горькие слезы? По­моги мне, Боже, обрести в Божественной благодати необходимые силы и навечно отрешиться от пустого кружения в насквозь фаль­шивом мире, чтобы ощутить в сердечных глубинах струящуюся Твою безконечность.

ПАМИР

Бог не может стать менее добрым, чем Он есть, поэтому Бог - Свят. Мы сотворены Им как Его подобие, но склонны изменяться на худшее состояние, поэтому мы- грешные люди. Если нам удается с помощью Бога преодолеть изменение в нас на худшее и обратиться к святости, то наше истинное богоподобие восстанавливается в нас во всей полноте добра, вложенного в нас Богом. Неизменяемость в нас добра обретается через безстрастие, а восстановление в до­бре совершается через покаяние. Неизменяемость благодатного со­стояния духа и безстрастие приводят нас к истокам Божественной жизни - к Божественной любви, начинаясь с откровения благодати внутри нашего сердца.

Душа ищет безконечную усладу в мире вещей, где нет Бога, недо­умевая, почему ей не удается ухватить эту воображаемую сладость, а Бог ищет для души спасения, зная, что ее блуждания и поиски в конечном мире полностью тщетны. Пустое “счастье” тщеславия, богатства и похоти полностью лживо по сравнению с простой радо­стью, которая естественно приходит к простому сердцу, хотя и не сравнима с подлинной истинной радостью спасения в Боге. Наука существует для угождения амбициям политиков и маньяков для достижения безграничной власти над людьми. Мудрость же дается Богом в помощь людям для достижения истинной власти над сво­им умом и обретения вечной жизни в Царстве Небесном. Духовная свобода не является безсмысленным бродяжничеством. Она есть совершенная независимость от всех обстоятельств. Но для того, чтобы прийти к ней, необходимо убедиться в простой истине - под лежачий камень вода не течет.

Возвращение в самого себя возможно в любом месте: в пусты­нях, в лесах, в горах и монастырях, а при особых условиях - да­же в городе. Жизнь на этом этапе предоставила для моих поис­ков удивительные и своеобразные безкрайние хребты и просторы Средней Азии. В период жизни на Пештове мне удалось совершить невероятную в то время поездку, которую долго Бог не благослов­лял. Это был Памир, цель всех моих мечтаний, который мне даже снился. Он влек меня неудержимо какой-то своей загадочностью, где, как мне казалось, я найду ответ на свои вопросы и поиски. Во снах мне грезились встречи с таинственными святыми старцами и беседы с ними, полные глубокого смысла. Но чем больше я меч­тал об этом высокогорном крае, тем дальше он отодвигался. Два года я обивал пороги разных организаций и даже побывал в Гео­логическом управлении, где мне предложили работу откатчика вагонеток в штольне по добыче полудрагоценных камней. Когда я в душе уже с горечью отказался от Памира, считая, что обойдусь и без него, Бог подарил мне весь этот уникальный край целиком, вплоть до самых заповедных его уголков, чтобы душа на опыте по­стигла всю тщетность земных исканий и решительно отважилась устремиться вглубь сокровенных душевных глубин, где обитает Христос. Но для этого Господь еще долго воспитывал и переплав­лял мое непокорное сердце.

На третий год кто-то из знакомых сказал, что в Институте геоло­гии формируется картографическая экспедиция на Памир. С чьей- то рекомендации я отправился к начальнику экспедиции, и когда увидел его в кабинете, он мне сразу понравился. Не лукавя, этот человек открыто сказал, что в такие поездки берут только сотруд­ников и близких людей, но когда я ему признался, что уже третий год пытаюсь увидеть Памир, он посочувствовал мне и зачислил на август в экспедицию рабочим.

Кстати, со мной едет и моя шестнадцатилетняя дочь. Она учит­ся в Питере, а на лето едет в горы со мной. Остальные - это мои со­трудники, - добавил он, давая понять, какая у него будет группа.

Но к этому времени обстановка на границе сильно осложнилась. Весной над Пештовой несколько ночей подряд стоял сильный гул тяжелых самолетов, летевших в сторону Афганистана. По радио открытым текстом работали военные радиостанции, где кто-то кричал военные позывные и докладывал: “Мы в Афганистане со­ветскую власть устанавливаем!” Потом радио и телевидение офи­циально сообщили о военной помощи правительству Афганиста­на со стороны Советского Союза. Некоторые сотрудники нашего Института несколько раз бывали в этой стране в командировках, и даже водитель рассказывал о необыкновенном уважении к бело­му человеку - “сахибу” - местного населения. Когда простой ин­ститутский шофер входил в чайхану, все вставали и отдавали ему честь. В Душанбинском университете учились афганские студенты и с некоторыми из них у меня были дружеские отношения. Теперь все это рухнуло навсегда.

Мне удалось присоединиться к небольшой группе геологов на самый дальний маршрут, в которую ее руководитель включил и меня, - в юго-восточный угол Памира на границу с Афганистаном, где находится грандиозный горный узел планеты: Каракорум, Гин­дукуш и Гималаи. “Вот это удача, слава Тебе, Боже!” - радовался я, укладывая наше снаряжение в грузовик. Получив на погранзаста­ве дополнительный пропуск в запретную зону Памира, мы все со­брались у машины, чтобы проверить наш груз еще раз. Уже много дней я замечал на востоке, на территории Китая, гигантское белое облако, которое не меняло очертаний, словно застыло над землей.

Что это за огромное облако, которое не двигается? - спросил я у начальника. Он протянул мне бинокль:

Это не облако, это пик Музтаг-Ата, семь тысяч шестьсот метров.

В бинокль я увидел необозримые ледяные поля с гигантскими трещинами и провалами, сама вершина уходила в стратосферу, где начиналась неестественно черная синева. У меня перехватило дыхание - такой величественной красоты в созданном Богом мире мне встречать не доводилось. От такого зрелища душа испытала настоящий шок, созерцая запредельное творение Божие. Эту кос­мическую панораму можно было рассматривать часами, но пора уже было лезть в кузов, где сидели дети геологов - молодые ребя­та, записанные рабочими. Среди них сидела на спальных мешках девочка, дочь старшего геолога, которая удивительно легко пере­носила высоту.

К вечеру машина прибыла к границе с Афганистаном на высоко­горную заставу. Рядом с заставой из земли били минеральные го­рячие источники, над которыми клубился пар. Поблизости от них мы разбили наш лагерь. Над одним из источников пограничники устроили баню, внутри находился бассейн с горячей водой. В нем по очереди мылись все - от начальника до рабочих. В горячих ис­точниках можно было сидеть даже на улице по горло в воде. Од­но было трудно - вылезать из нее на холодный воздух. После чая все разошлись по палаткам. Я остался снаружи, очарованный не­обыкновенным закатом на самом краю Памирского высокогорья. Необычные золотисто-алые полотнища вечернего света полыхали по необъятному куполу неба. Предельная чистота и прозрачность воздуха усиливали красочность гор. Каждая гора и каждый хребет имели свой цвет - серебристый, сиреневый, черный, зеленый, фио­летовый, и вся эта цветная палитра разноцветных горных хребтов уходила к горизонту, где возвышались поднебесные пики Карако­рума и Гиндукуша.

От чистого и разреженного воздуха все внутри - в душе, уме и сердце постепенно успокаивалось и обретало невыразимый покой. Помыслы перестали тревожить сердце и оно само устремилось к молитве и благодарности Творцу за потрясающую красоту мира, в котором мы находились, и за которую можно, наверное, непре­станно славить Бога. Даже в палатке я долго не мог заснуть, боясь утратить это молитвенное чувство благодарности и восхищения творением Бога.

Несколько дней прошли в совместных маршрутах с начальни­ком экспедиции, кандидатом наук. Он до того стал близок мне, что казался старым знакомым или добрым искренним другом. Этот удивительный человек прямо сказал мне, что давно заметил, что я верующий, но из деликатности не хотел говорить об этом. Он при­знался, что всегда носил в себе эту невысказанную жажду веры, но, связанный работой, не сумел сблизиться с Церковью. Горы, как он считал, заменили ему Церковь. О них он тосковал всю зиму и уезжал в летние геологические маршруты с чувством отречения от городской суеты. У многих геологов и альпинистов, как я потом уз­нал, есть это стремление бежать из суеты и многочисленных забот, чтобы остаться наедине с самим собой и чистой природой.

Дочь начальника экспедиции серьезно занималась плаванием в Питере и уже имела спортивный разряд. Спорт сформировал из нее больше мальчика-подростка, чем девочку. Отца удручало то, что его замкнутая дочь часто становилась объектом шуток моло­дых парней. После этого разговора я, как мог, старался утешать де­вочку различными забавными историями, и она счастливо смея­лась, слушая их. Тогда ее лицо преображалось и снова становилось беззаботным и детским.

На последней неделе меня определили в помощники молодой худенькой женщине - геологу спортивного вида с короткой стриж­кой. Ее муж трудился старшим геологом в другой геологической партии, но иногда, если позволяли обстоятельства, приезжал в наш лагерь. Эта женщина ловко ходила по горам и умела находить лучший подъем по скальным кручам. С ней я впервые поднялся на пятитысячную вершину и чувствовал себя отлично. Там я впервые увидел эдельвейсы, и маленький букетик положил себе на память в записную книжку. Для геологов, как заметила моя начальница, пять тысяч метров - это рядовая вершина. Им приходилось под­ниматься и на шесть тысяч, так что рекорд высоты остался за ней. Только на Памире мне довелось увидеть высокогорных уларов - крупных птиц, которых мы вспугивали на большой высоте, и кра- савцев-архаров, с рогами, закрученными почти к спине.

На этих маршрутах мы все получили предупреждение от на­чальника заставы, что иногда, в связи с военным положением в Афганистане, границу переходят китайские диверсанты. Поэтому, если из нас кто-либо заметит незнакомого человека, то в контакт с ним не вступать, а самое лучшее - вообще не высовываться. По­этому моя спутница, замечая вдали какой-либо каменный столб- останец или вертикально стоящую скалу, испуганно вскрикивала: “Китаец!” - и пряталась за камень. То же самое приходилось делать и мне, хотя на китайца эти каменные изваяния совсем не походили.

Вместе с моей руководительницей мы набрели на залежи мумие; она проявила смекалку, точно определив скрытый от глаз выход этого целебного вещества из скальных пород на поверхность. Мы шли по гребню горы. Внезапно моя спутница остановилась:

- Пахнет мумие! Оно должно быть где-то здесь. Но его призна­ком могут служить только определенные породы, а их пока не вид­но. Будем искать дальше!

По мелким обломкам, как специалист, геолог профессионально проследила эту скальную жилу до выхода на поверхность. Мы уви­дели узкую расщелину в скалах. Заглянув в нее, обнаружили выте­кающую из скалы стеклообразную желтую массу, похожую на ка­нифоль, но отличающуюся своеобразным запахом. Как ни пытался я сколоть часть этой массы, мой нож лишь тщетно скользил по ней, не оставляя следа, а ширина щели не позволяла орудовать геоло­гическим молотком. Тогда мы набрали вторичное мумие черного цвета, скопившееся перед щелью и смешанное с песком. Вечером, под присмотром моей наставницы, я долго выпаривал найденное лекарство. У меня получилась полулитровая банка превосходного мумие, которым, спустя многие годы, мне приходилось заклеивать раны и порезы у себя и друзей. Даже несмотря на вездесущие грязь и пыль во время походов, раны быстро затягивались от мумие, не оставляя воспалений.

В течение этих дней, возвращаясь с маршрута, я начал замечать улыбки, многозначительные подмигивания молодых геологов и, наконец, откровенные подшучивания. Я не обращал на них вни­мания, потому что шутки были беззлобны и добродушны: “А наша геологиня, кажется, влюбилась!” Но молодая женщина краснела и смущалась. Скоро все эти шутки закончились, когда наша работа приобрела по своей серьезности совсем иной характер.

В один из дней наш руководитель долго говорил с начальни­ком погранзаставы. Затем они созвали нашу группу. Старший гео­лог объявил, что для завершения картографической съемки этого района нам предстоит выехать на территорию Афганистана, в так называемый Афганский коридор, поэтому всем нужно быстро и со­бранно, в течение последней недели, закончить работу. Лейтенант добавил свои замечания, предупредив, что на границе расставле­ны скрытые системы оповещения и нам следует быть осторожны­ми. Заодно он предостерег нас, чтобы мы внимательно следили за всеми передвижениями вооруженных групп и боевой техники, по­тому что за нашу группу на той стороне он уже не отвечает. Мы молча переглянулись.

С первого же дня, когда мы подъезжали к Афганской границе, шофер нашего грузовика, особенно после объявления лейтенанта, начал сильно опасаться за свою жизнь. Мы ехали по широкой до­лине, полого спускающейся в сторону Афганистана. Внезапно мне бросилось в глаза, что мы тянем за собой целый моток тонкой се­ребристой проволоки со стальными колышками. Постучав по ка­бине водителя, я попросил его остановиться. Наш руководитель высказал догадку, что по всей видимости мы вырвали крепления секретной системы оповещения, о которой говорил начальник по­гранзаставы. Шофер от волнения не заметил сигнализацию и на­ехал на нее. Но этим дело не закончилось. Посмотрев еще раз кар­ту, начальник объявил, что мы вообще давно нарушили границу в неположенном месте и едем по чужой территории, а наш маршрут находится совершенно в другом месте. Пришлось разворачиваться и ехать обратно.

На второй день, когда я сидел в кабине рядом с геологом и моей начальницей, слепящий блик резкого света ударил по глазам, от­разившись от ослепительно белого кряжа, сложенного из серебри­стого сланца. Я мгновенно получил сильный ожог сетчатки и как ни завязывал глаза носовым платком, резь в глазах не проходила и слезы заливали лицо. Все это закончилось тем, что геологиня достала из рюкзака свое полотенце и посоветовала мне обмотать им всю голову, чтобы исключить попадание света на глаза. Целый день я просидел с полотенцем на голове рядом с машиной, а бедная женщина сама прошла весь маршрут и отобрала образцы.

На следующее утро я был здоров и смог как следует осмотреться. Мы въезжали в Афганский коридор всегда в одном и том же месте, а потом исследовали различные участки горного кряжа, южные склоны которого находились в Афганистане. Посередине широкой долины большими рукавами текла река Памир. На противополож­ной стороне громоздились угрюмые склоны шеститысячного хреб­та Гиндукуш. В высоких седловинах тускло поблескивали громад­ные пласты висячих ледников, наглухо перекрывая все перевалы. Лишь в одном месте оставался узкий проход. Старый геолог рас­сказывал мне, что в пятидесятые годы геологи спокойно ездили на лошадях по этому проходу в Индию поохотиться, здесь всего сорок километров. Охотились они и в Китае. Тогда границы здесь были чисто условными.