Лингвистическая тюрьма

Когда на Филиппины высадились первые испанские колонисты, письменность уже была здесь известна, что бы там потом ни заявляли испанцы. Впрочем, то был язык, который, по мнению некоторых специалистов, использовался в основном как мнемонический инструмент для воспроизведения эпических сказаний. Здесь, в децентрализованной стране, сплошь состоявшей из рыбацких деревушек по берегам островов, попросту не было нужды в письменности европейского типа.

Одна из теорий появления письменности гласит, что изначально это был полезный инструмент, порожденный необходимостью осуществлять контроль. Следуя этой логике, письменность стала нужна в тот момент, когда возникла вертикаль власти, увязавшая вместе городки и деревеньки. Как только появились правители, появилась и нужда в письменности. Возникновение великих метрополий Ура и Вавилона сделало введение общей для всех письменности абсолютной необходимостью, но этот инструмент предназначался для управленцев. Правителям и их администрации требовалось вести записи и помнить имена: кто арендовал какой клочок земли, сколько зерна продал, сколько рыбы поймал, сколько детей у него в семье, сколько буйволов в стойле? И, что гораздо важнее, сколько эти люди мне должны? В таком подходе к развитию письменности основными «цивилизующими» функциями языка выступают, по-видимому, записи имен и чисел. Письменность и математика — технологии, без которых не обойтись при отслеживании движения небесных светил, учета урожаев и циклов половодья. Естественно, устная речь в итоге также оказалась переведена в символы, и понятия, бесполезные для управленцев, — строки эпических сказаний — вроде как стали «бесплатным приложением».

Эта версия поражает меня тем, что письменность — некогда инструмент социального и экономического контроля — в итоге оказалась усвоена нами как признак цивилизованности. Значит, контроль рассматривался как нечто положительное, и человек, гордо несший на себе отличительный знак агента этого контроля (умеющий читать и писать), автоматически воспринимался как вышестоящий, превосходящий, продвинутый? Мы превратили инструмент нашего притеснения в добродетель? Отлично! Мы считаем письменность чем-то настолько важным для уклада жизни, для познания мира, что почитаем ее присутствие как бесспорное благо, признак просветления. Со временем мы начали любить сковавшие нас цепи. Мы настолько свыклись с контролем, что считаем его неотъемлемой частью нас самих.