Объяснения гендерных различий в агрессии 5 page

Ведь травма – это не только нечто произошедшее в прошлом, образ, хранящийся в памяти, и т.п. Известно, что именно в результате травматических событий даже грубый насильник парадоксальным образом – вместо ожидаемой (со стороны пострадавшей личности) реакции раскаяния – приобретает известную власть над жертвой, которой иногда откровенно цинично пользуется даже на суде, принуждая потерпевшую сторону отказаться от законных попыток обрести свободу от гнетущего ее психологического влияния. Даже если повторное физическое столкновение преступной личности с жертвой объективно маловероятно, психологически персонификатор постоянно присутствует в представлении пострадавшего на протяжении всего периода посттравматического стресса; а затем неизбежно навязчиво презентируется ему как в кризисные периоды развития личности, так и просто спонтанно-спорадически. Вот эта вероятность реального вмешательства в субъективный мир пострадавшего, даже ничтожно малая, является важным условием и одной из существенных составляющих психологической травмы. А стремление персонификатора к власти, в частности представителей криминала, иногда оказывается почти психопатическим явлением. Преступники убивают свидетелей вовсе не из-за страха быть пойманными. Они любят риск игры в «полицейские и воры» и порой даже специально оставляют следы, чтобы полиция могла начать погоню (Берн Э., 1988). Но им просто непереносимо мучительно осознавать даже малейшую возможность зависимости от чьей-то свободной воли.

Психологическая травма постепенно прорастает в сознании пострадавшего переживаниями «безвозвратной» потери значимых для него духовных ценностей. Это очень важный момент в понимании сущности травмы. Ведь под личностным развитием мы, прежде всего, понимаем освоение жизнеутверждающих социальных ценностей и смыслов. Но в первых переживаниях пострадавшего отражается лишь необратимость случившегося, а не абсолютная недостижимость утраченных ценностей. В самых тяжелых случаях пострадавший, как правило, не имеет представления о других – доступных для него в процессе развития – ценностях, которые могли бы компенсировать болезненные потери и наполнить трагическую пустоту душевного мира новым содержанием, осветить его мрак радостным мироощущением полноты и осмысленности своего жизненного пути.

Свойство травмы – создавать барьеры на пути созидательной творческой деятельности – отмечали З. Фрейд (1989) и Э. Фромм (1992), подчеркивая противоположность «либидо» и «танатоса», «синдрома роста и синдрома распада». Смысловую же сторону травмы, как известно, наиболее продуктивно разрабатывал В. Франкл (1990).

Переживания пострадавшего отражают не абсолютную драматичность потерь, а их ситуативное значение относительно достигнутого к настоящему моменту уровню развития личности. Переживание побоев слабым ребенком, который никому из сверстников, и даже малышам, не может «дать сдачи»[64], и каким-нибудь бойцом восточных единоборств, который реально имеет возможность расквитаться со своими обидчиками или хотя бы противостоять подобным субъектам в будущем, протекает по-разному.

Юная девушка мечтает испытать радость и безмятежное детское счастье от ощущения своей необычной красоты и обаятельности в подвенечном наряде, привлекающем к ней взгляды всех окружающих. Но в результате психологической травмы все атрибуты и детали свадебного торжества неизбежно становятся источниками ее душевной боли. Конечно, это не значит, что она теперь не в состоянии подняться на вершину человеческой любви и единства душевной жизни. Но о том, что надежда на счастье потеряна «здесь и теперь», сигнализируют ее переживания – правдивые до протокольности и обманчивые по поведенческому смыслу, которые всегда отражают не только «объективную» ситуацию, но и наличные духовные резервы пострадавшего. Как только она изменит свое отношение к травме и сделает первый шаг к обретению душевного здоровья – от панического бессилия к твердой решимости добиться победы, – сами переживания изменят свое качество. В этом отношении и требуется консультативная помощь, первым результатом которой является понимание пострадавшим активной (деятельностной) природы переживаний и истинного смысла своего травматического конфликта.

Приведенный пример, к сожалению далеко не единичный, иллюстрирует еще одну особенность консультативного подхода к травме. В психотерапии (Фрейд З., 1989; Адлер А., 1993; Юнг К., 1994; Хорни К., 1995; Мясищев В.Н., 1960 и др.) выделяются два условия, совпадение которых и приводит к формированию невроза: сама травма и особый путь развития личности, который называется невротическим. Во-первых, методологически ошибочным, на наш взгляд, является уже сам разрыв двух сторон, органическая связь и взаимодействие которых только и образует содержание проблем консультирования. На наш взгляд, само отнесение конкретной травматической ситуации к классу травм не может быть осуществлено по чисто формальным признакам, без учета особенностей развития личности пострадавшего.

Во-вторых, и невротическое развитие точно так же может быть определено только относительно условий, препятствующих успешному выходу пострадавшего из травматического кризиса, которых практически бесконечное множество. Но если учесть, что невротичность в современном обществе – это статистическая «норма», то реальное значение в решении проблемы профилактики и преодоления последствий травмы начинает иметь достаточно разветвленный массив условий, рассматриваемых во взаимосвязи с особенностями «травмогенной» ситуации, а не стандартный набор симптомов.

Переживания этой ситуации могут консервироваться, «созревать», деформироваться и проявляться в совершенно других внешних и внутренних условиях, по сравнению с теми, в которых были впервые презентированы пострадавшему. Конечно, рассматривая эти условия, мы не должны допустить, чтобы проблема растворилась в их множественности. Изменчивость травматических условий и приобретение ими невротического значения определяются глубинными закономерностями, которые мы и пытаемся, здесь выявить. Все дело в том, что эти условия не являются безличными факторами, действующими «сами по себе», а приобретают «невротическую валентность» именно в связи с особенностями личности пострадавшего и персонификатора.

Элементы одной из возможных групп условий, с точки зрения психотерапии, вообще не содержат в себе ничего невротического. Их единственная общая особенность – недостаточно высокий уровень развития тех сторон личности, опираясь на которые она впоследствии только и могла бы получить возможность «сбросить груз прошлого». В том числе и отмеченная выше сентиментальность, которую уж никак нельзя назвать стороной некоего особого невротического развития.

Другая группа условий отличается противоположностью психологического содержания. Именно высокое развитие личности, ее пристрастность к социальным и культурным ценностям делают личность особенно уязвимой к травматическому взаимодействию, а в периоды перестройки социальных отношений, фактически, предопределяют ей роль жертвы[65]. Но такую гиперсоциализированность и охранительную ответственность личности тоже нельзя априорно связывать с неким патологическим процессом, классифицировать в качестве «отклонения от нормы», которое в интересах дальнейшего развития личности требует срочной коррекции. Психолог-консультант не имеет права способствовать превращению общества в сплошную и беспросветную субкультурную криминальную среду. Действительно патологичными можно скорее считать, если воспользоваться терминологией Э. Берна, особенности развития не самой жертвы, а ее преследователей, социальных невротиков, которые почему-то гораздо чаще, чем пострадавшие, воспринимаются психотерапевтами в качестве «нормы».

Да, представитель криминала, испытывающий потребность в поддержании своего тонуса проклятиями обманутых жертв, может находиться в состоянии эйфории. Он, как правило, не ощущает проблем, о которых ему хотелось бы поговорить с психологом[66]. Но это не значит, что у личности, пострадавшей от его действий, мы должны проницательно предполагать возможность «раннего невротического развития», а социального невротика, напротив, считать «нормально развивающимся».

Личность может развиваться в таких условиях, когда она привыкла брать на себя весь груз групповых и социальных проблем. Это не только «комплекс неполноценности», проявляющийся, в частности, в ощущении окружающих, что если бы данная личность была включена в наблюдаемую ею драматическую ситуацию, то непременно в привычной роли «крайнего». «Больше некого», – чувствует и сам такой человек. Ведь лидерам и другим членам его социальной группы, взявшимся разыграть эту ситуацию в ролях, отправить на страдания кого-то другого было бы эмоционально тяжелее или просто невыносимо. Даже если за этими представлениями стоит полное отсутствие со стороны потенциальной жертвы стремления к лидерству и, как следствие, низкий межличностный статус в первичной группе, такие люди со временем начинают выполнять важную функцию своеобразных «рецепторов социальной боли» в общественном организме. В дальнейшем эта функция может стать для личности важным условием поиска и обретения жизненного смысла. И с этого момента ее уже нельзя рассматривать как некую патологическую странность, препятствующую процессу социальной адаптации.

Так, вся поэзия Н.А. Некрасова одухотворена истинно человеческим ощущением чужой боли и состраданием. Как представитель элиты, он мог бы не обращать внимания на неизбежные в условиях больных общественных отношений драматические роли и травматические переживания, которые лично ему реально совершенно не угрожали. «Найдется другой, чей статус в группе самый низкий, которому и суждено испить чашу лишений, страданий, унижений», – так думают многие и спокойно проходят, расточая либеральные фразы, мимо тех, кто повержен и подавлен. Кто-то должен для них и за них выполнять какую-то грязную каторжную работу, о прекращении которой – пусть даже в отношении самого малого круга несчастных, но все-таки пока существующей – им просто некогда подумать. Им достаточно знать, что это не они, что это «не для них». Так что же, выходит, это и есть спокойная и адаптированная норма? Это и есть психическое и психологическое здоровье?

Цунами уносит жизни сотен тысяч людей. Истинно здоровые личности ужасаются, сопереживают, помогают в беде. Но есть такие, которые активно бросаются использовать чужую беду в качестве своих «новых возможностей»: занимаются мародерством, продажей сирот для рынка педофилии и детской порнографии[67]. Мы убеждены, что именно эти крайне выраженные криминальные типы, которые воспринимают боль другого как необходимое условие собственного благополучия, и есть настоящие социальные невротики. А действительной человеческой нормой являются как раз первые, которые всегда ставят себя на место жертвы и именно с такой точки зрения оценивают социальную ситуацию, результаты «прогрессивных общественных преобразований» и т.д.

Травма вообще не может рассматриваться в качестве результата простой конвергенции двух факторов: наличия невротической личности и эмоционального шока. Самым существенным в понимании сущности психологической травмы является блокирование жизненных смыслов пострадавшего. К сожалению, самой уязвимой стороной в этом отношении, в отличие от типичного социального невротика, оказывается подчас наиболее развитая и глубоко социализированная личность. Тем более, как уже отмечалось выше, травма не может пониматься и как чисто внешнее воздействие какого-то фактора из стандартного ранжированного перечня, составленного социологами или криминалистами.

Конечно же, есть определенное ядро уязвимых для каждой личности смыслов и социальных связей, разрушение которых неизбежно приводит к травме. Но на самом деле травматические обстоятельства представляют собой некую субъективно-объективную «воронку», расширяющуюся по мере развития личности. В ее основании лежат наиболее вредоносные факторы, которые с необходимостью травмируют личность, независимо от уровня и особеностей ее развития. Но даже здесь возможны исключения, которые не стоит рассматривать лишь в качестве курьеза или небольшой статистической погрешности. Дело в том, что эти исключения проливают свет на сущность других, менее болезненных, но более массовых психологических травм.

Возьмем, к примеру, внешнюю угрозу смерти для человека, решившего покончить жизнь самоубийством, или потерю родственника преступником, хладнокровно убившим своих родителей. Для последнего, при достигнутом ко времени совершения преступления уровне личностного развития, актуально «травматично» лишь пребывание в колонии строгого режима, усиленное осознанием пожизненности срока заключения.

В то же время почти каждое взаимодействие в межличностных отношениях может превращаться из позитивного или нейтрального события в травму. Такая динамика особенно характерна для интимных сторон жизни личности, которые неизбежно, в силу своей специфики, недостаточно социально регламентированы. Так, например, в сексуальной сфере, несмотря на бурный вихрь антикультуры в период сексуальной революции, за бросающимся в глаза полем запретов или, напротив, поощрительных санкций остается громадная область, до сих пор нормативно почти не освоенная.

Всю историю человеческой культуры здесь царили манипулятивные игры (Берн Э., 1988). Современные подростки оказываются одинокими и беззащитными перед лицом открывающихся перед ними проблем половой идентификации точно так же, как и сотню лет назад. Разрушение системы ранее более строгих норм практически ничего не дает им в этом отношении. Ситуация нисколько не прояснится, если часть подростков мы назовем невротическими личностями. Точно так же, если у З. Фрейда не было достойного отца, с которым он мог бы в своем стремлении к личному достоинству, славе или превосходству идентифицироваться, то это еще не значит, что он был невротической личностью. Социальное зло поразило семью и межличностные отношения талантливой и бурно развивающейся личности. Кроме проблемы идентификации подростку открываются и другие «сюрпризы». Ранее надежная интуиция, абсолютное доверие к которой было сформировано на протяжении всего предпубертатного периода развития личности (Юнг К., 1994)[68], неожиданно, но неизбежно и тенденциозно дезориентирует значительную часть каждого нового поколения подростков. Интуиция действительно «компенсирует то, что вы не можете ощутить, почувствовать или осмыслить из-за недостатка реальности» (Юнг К., 1994. С. 21), но только в условиях, тождественных тем, в которых она формировалась, а не в совершенно неизведанной области, в которую вступает подросток.

То же самое можно сказать и об адаптивной функции развитых к этому периоду чувств. А интеллект подростка, мы прекрасно это знаем, вообще развивается в условиях мировой системы образования[69] только для решения будущих профессиональных – индустриально-технократических, формально-логических и вычислительных – проблем, к которым средний ученик, как правило, не испытывает никаких теплых чувств. Видимо, именно это обстоятельство и послужило основой для выделения К. Юнгом интеллектуального типа личности, совершенно беспомощного в области человеческих чувств [Там же. С. 24].

Что касается сексуальной революции, то она, с «благословения психоанализа», только крайне упростила половые взаимоотношения и, несомненно, не столько решила важнейшую психологическую проблему, сколько прошла мимо нее. Она создала условия для регламентации лишь примитивного уровня общения, пренебрегая духовным (Добрович А Б., 1987) как отжившим, фантастическим, идеализированным, религиозно табуированным и т.д. Но на примитивном уровне вообще не может проявляться никаких психологических травм, «если руки-ноги целы», если «от тебя не убыло» и т.п. Такое мироощущение всегда, видимо, порождало то плоское разнообразие садистской фантазии, которое наиболее ярко проявилось в средневековых публичных расправах победителей с их врагами[70].

При анализе сексуальной подростковой травмы открывается целый ряд переменных, которые были вне поля зрения при либидозной исследовательской фиксации. Нормативная неосвоенность этой сферы делает развитое мышление подростка бессильным даже в том случае, когда его интеллект достиг уровня освоения формальных операций: отсутствуют необходимые понятия, которые могли бы обеспечить категоризацию проблемных условий на конструктивных уровнях общения (Добрович Л.Б., 1987): конвенциональном, игровом, деловом и, прежде всего, духовном. Точно так же навыки произвольного поведения, приводившие к неизменному успеху в детстве, в подростковом возрасте не только оказываются бесполезными, но и могут стать своеобразными барьерами социальной адаптации. А профилактика формирования перверсий в подростковом возрасте вообще лежит в противоположной стороне от анатомо-физиологического просвещения в духе сексуальной революции.

Усвоение примитивных эротических трансакций типа: «Я тебя хочу!» – не обеспечивает необходимой ориентировки на духовном уровне. Попав в орбиту высших человеческих ценностей, такой индивидуум оказывается дезориентированным, поскольку вооружен (и ограничен) лишь скудным анатомо-физиологическим словарем, бессильным для полноты отражения психологического содержания[71].

Превращение нейтрального или просто неприятного и болезненного события в травму зависит от таких понятий, как «инициатива», «справедливость», «игра», «обман», «принуждение» и т.д. Пожалуй, ключевым здесь является понятие власти, которое, несмотря на глубокие классические исследования А. Адлера (1993) и Э. Фромма (1992) часто смешивается и растворяется в близких, но не тождественных понятиях: «влияние», «воздействие», «превосходство» и т.д.

Логика сравнительного анализа содержания процессов психотерапии и консультирования (Красило А.И., 2004) подвела нас к выводу, что консультант, в отличие от психотерапевта, во-первых, оказывает помощь не только невротику, но – и даже в первую очередь – социализированной личности. Во-вторых, он работает не с клиническим, а с социальным невротиком. Этим и определяются в конечном счете различия в содержании и форме сравниваемых процессов. Причем, если воспользоваться терминологией Э. Берна, социальный невротик одинаково «успешно» может выступать и в роли «преследователя», и в роли «жертвы», взаимодействие которых анализируется нами как развитие взаимоотношении пострадавшего и персонификатора.

Хотя различия между клиническим и социальным невротиком достаточно четко выражены, между ними нет непреодолимой границы. Какой-нибудь психопат, который готов идти «с ножичком» хоть на паровоз, будет прекрасно адаптирован к криминальной среде, паразитирующей на разложении социальных отношений. Такие персонажи, как правило, хорошо справляются с функцией лидера примитивной группы, подчиняя и эксплуатируя окружающих. Патологическое развитие их характера обеспечивает формирование своеобразных суррогатов позитивных лидерских атрибутов, которые обращаются в криминальной среде в качества, необходимые для адаптации преступной личности в условиях примитивной группы. Бездумное «бешенство», неспособность сдержать свои эмоции обращаются в «смелость» и «решительность»; эгоцентризм и стремление к власти оцениваются внушаемым окружением как «сила воли» и т.д.

Но травма не просто «игра третьей степени» (Берн Э., 1988). Таковой она поначалу представляется только крайнему индивидуалисту, не осознающему, что затронута социальная сущность его личности, что ситуация вынуждает отказаться от ряда духовных ценностей, истинного значения которых для своей личности он пока не осознает. Переход от роли жертвы к роли преследователя на самом деле есть начало активной деструктивной социальной деятельности. На этом пути разрушения культурных ценностей психиатры и психотерапевты неизменно сопровождают своих клиентов – профессионально поддерживают и авторитетно поощряют. Но «разложение совести» отнюдь не безвредный эксперимент в области гештальтпсихологии, продвигающий нас в самопознании (Перлз Ф., 1995).

Оба типа невротиков (клинический и социальный) характеризуются отказом от высших человеческих ценностей, которые только и делают индивидуума человеком. У обоих блокировано личностное развитие и перспектива интервенции своей созидательной социальной значимости, В гуманистической психологии существует довольно близкое по значению понятие самореализации (Маслоу А., 1997; Роджерс К., 1999). Если закрепить за другим, также близким к нему по значению понятием самоактуализации ограниченное стремление индивида лишь к экстериоризации своих способностей в ходе творческой деятельности, подчеркивая при этом эгоцентрическое безразличие индивида к социальным результатам, то понятию самореализации можно придать значение отрицания указанного безразличия.

Умение ценить достижения прошлых поколений и желание их сохранить через результаты своей творческой деятельности (Федоров Н.Ф., 1995; Бердяев Н., 1995), собственно, и есть та социальная пристрастность, которая названа нами выше «интервенцией созидательной социальной значимости». Именно это психологическое содержание и соответствует, на наш взгляд, полному значению термина «самореализация». Отношения личности и общества, существенные при анализе травмы, которые иногда оказываются решающими в процессе оказания психологической помощи пострадавшим, не учитываются в существующем («экзистенциально-гуманистическом») значении понятия самореализации. Но значимость результатов самоактуализации индивида для общества – важный атрибут процесса его самореализации. Не любой результат и не от любого индивида общество может принять в качестве вклада в содержание исторически формирующихся ценностей: «Забыть Герострата!»

Личность должна настолько социализироваться и настолько вырасти, чтобы иметь возможность реально что-то предложить обществу. Иначе продукты ее творчества будут рядом сплошных примитивов, эпатажей и курьезов. И если индивид достиг такого уровня потенциальной самореализации, то для него, конечно, будет трагедией и личной драмой тотальное социальное отвержение, которое как бы превращает самые ценные и оригинальные продукты его творчества из «золота» в не нужные никому «черепки». Такова судьба тех, кого объявляли «врагами народа». Травмой для многих представителей творческой интеллигенции была даже предварительная демонстрация возможности подобной перспективы или намек на нее, не говоря уже о прямой угрозе. Это психологически ломало большинство высокоразвитых личностей и делало их послушными в отношении представителей государственной власти.

С другой стороны, конечно, существовали и существуют индивиды, которые стремятся не «сохранить и отдать», а только «взять или разрушить». Их не запугаешь блокированием возможностей самореализации. Подобные угрозы не только не содержат для них ничего травмирующего: для социальных невротиков они вообще оказываются просто бессмысленными и смехотворными. Поэтому в одних и тех же социальных условиях первая группа рассмотренных индивидов падает духом и впадает в депрессию, а представители второй – оказываются совершенно не подверженными стрессу. Дело не в том, что у первых было «невротическое развитие», а вторые оказались нормой, «социально близкими». И конечно же, секрет «железной выдержки» главаря какой-нибудь бандитской группы вовсе не в мифической «силе воли» социального невротика, а в примитивности его личности и наличии защитного эгоцентризма.

Для любого невротика характерен эгоцентризм (Фромм Э., 1992). В отношении взрослого это психологическая загадка. Если эгоизм есть сознательное отрицание альтруизма, то эгоцентризм имеет внесознательную природу. Чувство вины у эгоцентричного индивидуума, в отличие от эгоиста, не подавляется и вовсе не нейтрализуется сложнейшими рационализациями, а просто не возникает. Точно так же эгоцентрик не оправдывается, не защищается, когда ущемляет чьи-то интересы, а парадоксально искренне возмущается, что ему не дают в полной мере осуществить его потребности за счет других людей. Он тоже способен строить сложнейшие когнитивные рационализации собственного поведения; но они не оправдательные, а агрессивно-наступательные. Эгоцентрик компульсивно борется за свою «социальную правоту», поскольку постоянно ее ощущает, независимо от величины ущерба, нанесенного другим. Он неизменно социально активен, в отличие от эгоиста, заботящегося лишь о том, чтобы течением общественной жизни его не смыло в небытие или ситуацию дискомфорта.

Эгоист презентируется окружающим его людям как персонифицированный курьез, в качестве некоего философского исключения, имеющего право на существование. Он не покушается на господство духовных ценностей, отвергая их обязательность только «для себя», и готов принять соответствующие социальные санкции. Он не возмущен и даже проявляет одобрительную заинтересованность, когда другие стремятся к чему-то прямо противоположному. В то время как эгоцентрик преодолевает вытеснение себя из активной социальной жизни, в том числе и в результате полученной психологической травмы, именно через попытку превращения своего антисоциального поведения в социальную норму. Он всегда хочет жить в другом обществе, образующемся из старого путем простого его распада. Таким оригинальным способом он и преодолевает те травматические ситуации, которые частично сам создает своим поведением. Сталкиваясь с барьерами, возникающими на пути его социальной значимости, он ни в коем случае не проявляет себя созидателем, «биофилом» (Фромм Э., 1992, 1995). Его путь – это исключительно путь распада, разрушения и разъедания культурных норм и ценностей.

Стоит задуматься: в каком смысле взрослый человек «не может встать на точку зрения другого»? Что ему мешает? У ребенка это недостаточное развитие интеллекта. А у взрослого? Что стоит за нежеланием субъекта сдерживать свои несоциализированные и потому совершенно неразвитые потребности, оправдывая это врожденным инстинктом, особенно если дело касается сексуальной сферы? Одна из очевидных причин – это невыносимая для данного индивида душевная посттравматическая боль. Но существует еще и социально-психологический аспект данной проблемы.

Видимо, несовершенство современного общества необходимо порождает социально-нормативные провалы и «ловушки», в которые попадают массы индивидуумов. Поскольку травматические переживания массовые, они, в свою очередь, через процессы групповой коммуникации служат источниками формирования определенных социальных шаблонов преодоления, укореняющихся в сфере общественной психологии без каких-либо требований к развитию личности. Эти средства личной защиты антиобщественны по содержанию и эгоцентричны по форме. Именно они в первую очередь и с абсолютной готовностью усваиваются социальным невротиком.

Безусловная пристрастность к достижению социально значимых ценностей изначально формируется в семье. Родители, которые не имеют ни объективных, ни субъективных предпосылок, чтобы усвоить смысл господствующих ценностей, и которые одновременно оказываются не в состоянии открыто протестовать против бессмысленных для них – и потому неизбежно раздражающих – норм, широко используют, будучи естественными воспитателями своих детей, специфическую форму педагогического протеста. Они неосознанно воспитывают детей в духе неприятия данных норм и ценностей, снимая таким образом с себя социальное напряжение и находя в этих педагогических уловках определенное мстительное удовольствие. Именно таким патологическим способом они разрешают свой внутренний социальный конфликт. Отсюда и их эгоцентризм в отношении собственных детей. Родители не видят смысла тратить физические и духовные силы на поддержание и развитие общества, частью которого себя не считают. Поэтому они стараются исключительно «продолжить себя в детях». В результате формируется родительская позиция гиперопеки и воспитательная стратегия делегирования нереализованных жизненных целей своим детям (А.П. Новгородцева).

Подобное поведение может рационализироваться достаточно разнообразно, но, фактически, сводится к оправданию принципа удовольствия за счет пренебрежения интересами окружающих. В таких условиях принцип «Бери от жизни все!» начинает неизбежно подавлять возможные спонтанные созидательные импульсы ребенка в процессе его социализации. Для этого родителям даже не надо что-то специально воспитывать. Чаше всего, напротив, достаточно просто не замечать в поведении ребенка его эгоцентризма[72]. Тем самым как раз активно формируется личностный барьер, препятствующий дальнейшему процессу социальной децентрации ребенка, который и определяет, на наш взгляд, последующее социально-невротическое развитие его личности и детерминирует качество выбора не только в драматических ситуациях психологических травм, но и в условиях любого заурядного социального дискомфорта. Дело здесь не в «инцестуальном комплексе», а в том, что любовь родителей к ребенку связана в единое целое с их агрессивной направленностью против общества. Хотя, конечно, такие родители – при всей их негативной оценке общественно значимых целей – могут внешне (принудительно) принимать участие в поддержании функционирования социальной системы.

Как может образоваться такая извращенная связь между любовью к ребенку и подрывом основ его личностного развития? Ответ простой и очевидный для отечественной методологии – внутренний конфликт, который и создает условия для объединения, казалось бы, несовместимых реальностей. Для действительного объединения необходимо не просто различие, а противоречие тенденций, поскольку только противоположности могут образовывать новое живое единство. Этот вывод вовсе не очередное проявление абстрактно-диалектического формализма: чувства любви и ненависти суть реальные противоположности, которые могут объединяться и переходить друг в друга. В данном случае любовь к ребенку и ненависть к обществу, принуждающему к безличному функционированию. Отчужденная от человека деятельность не имеет для «работника» никакого другого смысла, кроме добывания средств физического выживания.