Пребывание в Кабаенди

После очень тяжелого, вследствие моей болезни, похода к Анзеа и мунду наступил спокойный и сравнительно приятный период жизни в зерибе. Моя лихорадка прошла, но, из‑за недостатка питания и невероятного исхудания в течение нескольких дней, у меня начался отек ног, причинявший мне в последующие дни много неудобств.

Позднее к этому прибавилась легкая экзема на ногах, причинявшая болезненный зуд и появившаяся, вероятно, от болотной воды. В первые дни я был занят многочисленными визитами приветствовавших меня жителей зерибы, различных офицеров, Риган‑аги, Магомеда‑эфенди, донколанцев и др., что сильно тормозило мою работу. Мулазим Магомед‑эфенди, старый житель Каира, во время моего отсутствия хорошо снабжал Коппа из своей кухни; он и теперь присылал нам ежедневно превосходно приготовленный, обильный обед. Крупная красная редиска, белая редька, салат, выращенный в его саду из моих семян, были для нас настоящим лакомством. Видя успехи его садоводства, я отдал ему весь остаток привезенных мной из Европы семян.

Я намеревался присоединиться к экспедиции, которая снаряжалась, как и ежегодно, для похода в область Калика, через Кибби и дальше. Письменно согласовав все необходимое для этого с Багитом, я после длительных переговоров составил с Риган‑агой план похода. Экспедицию возглавлял заведующий зерибой Южная Макарака Магомед‑Абу‑Сед. Направляясь в последний объезд и опасаясь опоздать к выходу экспедиции, я просил офицеров немедленно уведомить меня, как только будут закончены приготовления к этой экспедиции, требующей большого количества вооруженной охраны и носильщиков. Меня заверили, что я успею сделать поход к Анзеа и вернуться обратно еще до выхода экспедиции Абу‑Седа. Однако, вернувшись, я, к глубокому своему сожалению, узнал, что экспедиция уже ушла. Таким образом, мое горячее желание обследовать эти до сего времени мало изведанные европейцами области осталось неосуществленным. Магомед‑эфенди сообщил мне, что меня намеренно не взяли с собой из опасения, что со мной может случиться что‑нибудь неприятное. Ведь целью экспедиции был военный и грабительский поход, со всеми его случайностями.

Моей первой заботой в Кабаенди было приведение в порядок и чистка моей коллекции. В хранившихся в тукле ранее собранных мною вещах вся кожа и шкуры покрылись плесенью. Но солнце и свежий воздух скоро очистили то, что могло испортиться из‑за недостатка воздуха в закрытой со всех сторон хижине. Больше труда стоило сохранить привезенные мной лишь недавно два тюка рогов и очистить их от всюду проникающих и все разъедающих червей. Сперва я попробовал сделать это при помощи смазки основания рогов крепким отваром красного перца.

Однако несколько дней спустя я увидел, к своей крайней досаде, что эти живучие вредители продолжают свое дело и что едва ли хоть одна пара рогов осталась неповрежденной. Особенно досадно было, что даже мощные рога буйвола, подаренные мне Риган‑агой, были подточены, и их задняя поверхность была как бы нашпигована куколками червей, вылезающих из маленьких дырочек; я уже боялся, что придется их выбросить. Все же я решил сделать еще одну попытку уничтожить прожорливых и ненавистных мне червей. С этой целью я подверг рога значительному подогреву в густом дыму на огне, постоянно поддерживаемом на рекубе. Брошенная в огонь трава дала угарный дым. Эта процедура помогла. После того как рога сильно нагрелись и весь жир, остававшийся в шишках, вытек, я увидел маленьких злодеев мертвыми и обуглившимися в их дырочках. В дальнейшем мне удавалось таким способом сохранить новые приобретения продолжительное время.

С 2 мая я начал вести регулярные записи моих метеорологических наблюдений. Со времени моего возвращения дожди стали реже, но небо большей частью оставалось облачным. Рано утром термометр показывал 20°, к полудню он поднимался до 28–30° и падал к вечеру до 22–23 °C. С 10 мая погода оставалась неизменно ясной, не было видно ни одной дождевой тучи. Состояние моего здоровья было вполне удовлетворительное, аппетит – прекрасный, и после перенесенной лихорадки я чувствовал себя здоровее, чем раньше. Нанесение маршрутов моего похода в Макарака, вычисление и черчение карты длительное время было моим основным занятием, которое прерывалось только наблюдением над выполнением домашних работ. Мой организм отдыхал в спокойном ночном сне под противомоскитной сеткой. Я согревался от ночной прохлады огнем, который Копп и я поддерживали в рекубе.

Ежедневно к зерибе приходили негры различных племен с зерном, подлежащим сдаче правительству. Урожай был весьма удовлетворительный; я сам видел во время моих объездов большие запасы дурры у туземцев. Однако было ясно, что негры умышленно затягивают сдачу подати натурой. Для урегулирования этого дела к соответствующим шейхам было послано несколько донколанцев. Поля уже вскапывались и обрабатывались для нового посева, пока еще дождь не размягчил почву. Наша жизнь текла в размеренном порядке. Рано вечером – в постель, на рассвете – уже на ногах; я будил своих людей, которые должны были приступить к дневной работе.

С начала года мы еще не получали календаря, присылка которого из Хартума, видимо, задержалась, и праздников, например Пасху, не отмечали. Я надеялся, что, благодаря регулярному ведению дневника, мои даты в порядке; я знал даже, когда бывали воскресенья, хотя на наш образ жизни это не имело влияния; они лишь фиксировались памятью. Да какое могло быть воскресенье здесь, в Макарака!

На реке Собат

Моя третья поездка по округу Макарака началась 27 мая.

Я был на ногах уже на рассвете; носильщики также явились вовремя; запаздывали лишь две служанки, которые были мне нужны для приготовления лепешек кисра. Наконец я узнал, что они задерживаются из‑за отсутствия одежды, и выдал им по куску материи – тирка. Два человека шли с винтовками, Абу‑Гомар шел рядом со мной с парой легких арабских башмаков, в которых я переходил через болота и реки, за нами следовали мои слуги Морджан и Ахмет, наблюдавшие за носильщиками. Целью похода в первый день было селение влиятельного вождя макарака Дали Согаир (т. е. маленький, молодой Дали). С ним я познакомился еще в Кабаенди и окрестил его, вследствие его большого пристрастия к мериссе, «Абу‑Мерисса».

От Кабаенди мы прошли значительное расстояние обработанными полями. На больших тыквенных бахчах посеяны были различные сорта тыквы, из них один превосходный сорт, особенно любимый мной; в большинстве же это были бутылочные тыквы, из которых изготовлялись сосуды различной величины и формы. Семена тыквы туземцы размалывают на так называемом мукгала – камне для размола, после чего они идут в пишу.

Мы перешли через маленький хор Эндури и вскоре подошли к речке Toppe, протекающей по каменному руслу в двадцать шагов шириной. Переход был трудный. Высокий берег круто снижался и вел к остроконечным, беспорядочно нагроможденным камням, так что я опасался за своего осла. Прыгая с камня на камень, мы перешли через воду, едва достигавшую фута в глубину. В двадцати минутах ходьбы от Toppe жил шейх Фонго, обширная усадьба которого произвела на нас хорошее впечатление. Здесь мы задержались около ¾ часа; я купил маленький нож и медные полукольца, врученные мне супругой Фонго. Разбогатев на несколько кур, мы пошли дальше к зерибе Дали, которая находилась отсюда в получасе ходьбы на юго‑восток.

Мы перешли хор Энгафу, миновали многочисленные разбросанные деревушки макарака и подошли к хижинам Дали, черного Фальстафа. Он вышел ко мне сам с приветствием и предоставил нам для жилья рекубу. Она была большая, вместительная и, судя по еще золотистой соломе на крыше, новая, по существу, большой тукль без боковых стен, что давало свободный доступ свету и воздуху; большая соломенная крыша защищала от солнца и дождя. Зериба Дали была одним из самых больших поселений, встреченных мной у негров. Большинство хижин стояло вдоль изгороди из бамбуковых жердей и терновника. На большой площади посредине находились гуту – зернохранилища, моя рекуба и отдельные тукули для особых целей.

В сопровождении моего толстого хозяина я осматривал его резиденцию. Хижины для женщин и прислужниц малы, с низким входом, глиняными стенами и колоколообразной крышей; помещение для жилья находится на одном уровне с землей или немного выше. Тукули вождя, его сына и некоторых других сильно отличаются типом строения. Прежде всего они выделяются величиной. Внешняя круглая стена из глины подымается сравнительно высоко вверх и дает возможность различить устройство более высокого этажа. И в действительности жилое помещение находится на высоте полутора метров над землей. Соломенная крыша спускается далеко за край стены, ее концы находятся близко от земли, и крыша образует вокруг хижины покрытое навесом, защищенное от солнца помещение. С одной стороны хижины ступенька ведет к входу, круто поднимающемуся к верхней части стены. У входа несколько сложенных жердей изображают род лестницы; в целом это напоминает собой вход в высокие хлева. Так как крыша спускается очень низко, то пройти через вход можно, лишь согнувшись и карабкаясь на четвереньках.

Дали отодвинул в сторону сплетенную из толстого камыша дверь хижины и пригласил меня в таинственный мрак своего жилища. Неприхотливость негра видна была по обстановке, если это не слишком смелое название, и по накопленным им сокровищам. Что я нашел в хижине этого вождя, слывшего в большом округе самым богатым и сильным? Ангареб, много щитов, четыре метательных ножа (пинга), несколько ножей, связку копий и, как самую большую драгоценность, старую двухствольную винтовку. При скудном свете, проникающем через дверь, я увидел, кроме того, много больших корзин и громадных бурм – горшков, в которых находилась дурра, приготовленная для излюбленной мериссы. Так же как и благородный сэр Джон, мой черный Фальстаф‑Дали больше всего на свете любил крепкие напитки.

Метательные ножи (пинга) азанде

Перед ангаребом – маленькое пустое пространство служило местом для огня, в остальном же верхний этаж был наполнен пивными горшками. Нижний этаж, без двери, оставался неиспользованным пустым помещением, в котором размещались крысы, термиты и бог знает какое еще зверье.

От попытки осмотра другой подобной хижины меня удержала невозможная вонь, которая сперла мне дыхание, когда я начал вползать в хижину на четвереньках. Это была кладовая для сушеного буйволового мяса. Я быстро повернул назад и убежал подальше от этой отравляющей воздух вони.

Мой толстобрюхий хозяин был очень польщен, когда я похвалил его за хорошее управление зерибой, и весело и самоуверенно ковылял около меня. Впоследствии он то и дело заходил в мою рекубу выпить свой стаканчик спирта, разведенного водой. Однако сам он был скуп, и лишь с трудом мне удалось получить от него пару метательных ножей для своей коллекции. Напрасно я убеждал упрямого плута отдать мне красивый кинжалообразный нож с большой ручкой в форме тарелки и предлагал в обмен за него много товаров; этот нож был характерным образцом металлических изделий макарака, а испрашиваемый мной экземпляр отличался еще сплетением рукоятки медной проволокой. Насколько для негров важно их оружие, можно судить уже и по тому множеству названий, которые они дают своим копьям: в соответствии с формой, величиной, количеством зубцов и другими признаками меняется и название копья.

Наконечники копий макарака

Из них я упоминаю следующие: понги, акаталла, ундуга, голло, бодди, нангдия, калеполо, бонду, сагбодди, унмала, амбаве, узонго и моне – большие тяжелые копья для слонов, узкой ланцетообразной формы; минанде, амбира с четырьмя зубцами под заостренным лезвием‑наконечником, анзага – с тремя и катики – с одним зубцом, бали‑бамба – еще одна форма с четырьмя зубцами, и т. д.

Интересно отметить, что наречие азанде, на котором говорят макарака, отличается большим богатством слов. Не говоря уже о таких языках, как, например, арабский, который для отдельных конкретных понятий, имеющих для арабов исключительное значение, как лошадь, лев, верблюд и др., располагает поразительным богатством наименований, отсутствующих в других развитых языках, – но и некоторые негритянские наречия имеют ту же особенность: живущие недалеко от азанде и макарака племена бари и динка имеют множество наименований для скота, в зависимости от его пола, возраста, цвета его кожи.

Я узнал от Дали о некоторых глубоко укоренившихся суеверных представлениях негров, которые имеют большое, часто роковое влияние на их жизнь. Как и большинство негритянских племен в Африке от востока до западного побережья, макарака имеют своих «делателей дождя». Если кому‑нибудь желателен дождь, он обращается к колдуну; конечно, и здесь требуется «положить деньги на бочку». «Делатель дождя» зарывает в землю горшок с волшебными травой и кореньями, после чего неминуемо должен пойти дождь. Это суеверие глубоко укоренилось в народе. Мой осведомитель также свято верил в него; он заверял, что сам получил доказательство силы колдовства, в виде пятидневного дождя. Как я имел возможность наблюдать, некоторые макарака – прекрасные фокусники и, зная суеверность своих соплеменников, используют свои фокусы для личных выгод. Так, например, они проделывают опыты чудесных исцелений: после длинных вводных манипуляций так долго нажимают и мнут кожу пациента в каком‑нибудь месте, пока оттуда якобы не вытягивают пучок волос какого‑либо животного и показывают их больному, которому после этого, по их словам, ничего больше не остается, как выздороветь. Другим глубоко укоренившимся суеверием является вера в «дурной глаз» и порчу– между прочим, суеверие, также сильно распространенное и на юге Европы. Макарака не сомневаются, что человеку, больному истощением, кто‑то подбавил в напиток, мериссу или воду, вредное вещество. Якобы виновного вскоре находят, и он зачастую умирает насильственной смертью. Я сам был свидетелем такого обвинения в зерибе Дали. Ко мне привели женщину и мужчину, исхудавшего, как скелет. Дали рассказал, что женщина уже раньше колдовством извела своих мужа и брата, теперь же она пробовала свое отвратительное искусство на этой жертве. «Батал! Батал! (плохо! плохо!)» – очень оживленно повторял Дали.

Обвиненные в колдовстве негры часто обращаются с жалобами к чиновникам станции, которые, однако, оставляют их без внимания. Избиваемый и избегаемый всеми, виновный изгоняется в степь и там погибает, если с ним еще раньше не расправляются судом Линча.[35]

Нубийцы – донколанцы в отношении суеверности не уступают неграм; мои люди, как и вообще живущие в области донколанцы, верили в колдовство так же, как и сами макарака. Мой слуга Ахмет пришел даже с рассказом об одной женщине в Сеннаре, превращенной в гиену, заверяя, что сам был свидетелем этого случая.

Вблизи зерибы Дали Молодого находится поселение Дали Кебира (т. е. большого, старшего). Он пришел ко мне с визитом. Это был древний, но еще бодрый, держащийся прямо негр с причудливым головным убором, густо усаженным раковинами каури и петушиными перьями. Убор принадлежал к уже прошедшей эпохе, «доброму старому времени» и выглядел очень странно. С саблеобразным ножом в руке старый негр расхаживал гордо, как кабальеро.

Саблевидный нож макарака

Во время моего третьего объезда я имел возможность достаточно наблюдать настоящих макарака или, как они сами себя именуют, идио. Своей прической идио значительно отличаются от всех негров, которых я видел у Белого Нила и на Бахр‑эль‑Джебеле, а также от других племен, живших в области Макарака, за исключением их соплеменников бомбе. Оба этих племени принадлежат к народностям азанде и уже за несколько поколений переселились на свои теперешние места с юго‑запада.

Более или менее сложные прически присущи не всем идио в одинаковой степени. Простой народ, работники – и здесь имеются работодатели и работники – спускают волосы по обе стороны головы от линии пробора, заплетая их в тонкие, более или менее длинные косички; женщины также носят эту простейшую прическу. Богатые же и именитые люди украшают себя искусными прическами. Они носят обычную прическу, выполненную с особой тщательностью и украшенную тонко сплетенной волосяной повязкой на лбу, в которую местами вплетены маленькие медные или железные кольца; или же прическа состоит из парика, изготовленного по личному вкусу заказчика. Дали Молодой, например, носил парик, имевший большое сходство с европейским париком аллонж.[36]И хотя он не стоил тысячи талеров, как введенные в моду во Франции и всей Европе «Королем Солнцем»[37]прекрасные, высоковзбитые, спадающие на грудь и спину сооружения из локонов, все же придавал негру макарака величавый, исполненный достоинства вид, не менее чем парик XVIII столетия в Париже.

Разделенные пробором от лба до темени волосы, заплетенные в широкие косы, спускаются к затылку, где к ним прикреплена деревянная палочка, украшенная медными кольцами и свисающая между лопаток. Благодаря постоянному смазыванию жиром и неизбежной грязи, откладывающейся на парике, косы превращаются в гладкие пряди волос. Некоторые макарака‑щеголи, ровно обрезая волосы, закручивают их, и в результате образуется короткий, 6–7 см в диаметре, валик; последний от жира и грязи делается снаружи гладким и соединяется с прядью, идущей от затылка вперед ко лбу Отдельные пряди и волосы совершенно неразличимы в этом склеенном валике. У некоторых макарака на лице растительность, особенно развитая на подбородке. Это дает им возможность заплетать бороду в косу, которую они охотно удлиняют, вплетая деревянную палочку, или подвязывают ее медными полосками. Как уже сказано, только мужчины проявляют особенную изобретательность в своей прическе.

Щеголь занде. Рис. Швейфурта

На другой день после приезда я пригласил к себе Дали и расспросил о его соседях, чтобы наметить дальнейший план своего похода.

После совещания с Дали я решил сперва посетить шейхов макарака Бассо и Бендуэ, подняться на гору Гурмани, затем пройти к абукайя ойзига, далее к шейху мунду Акайя и оттуда обратно в Кабаенди. Выполнение этого плана было сорвано письмом Атруш‑аги, сообщившим о плохом состоянии здоровья Коппа. Привезший это письмо Мулазим Магомед, утомленный дорогой, остался на день у меня. Атруш сообщал недобрые вести: Копп совсем не принимает пищи и может умереть уже в следующую ночь. Я решил немедленно пойти в Ванди, но пришлось дожидаться следующего дня, так как носильщиков не было на месте. Намеченное «Абу‑Мериссой» в мою честь празднество «фантазия» не состоялось из‑за грозового дождя. Мулазим, с которым я обычно болтал по вечерам в Кабаенди, рано лег спать, я же проработал много часов на прохладном после дождя воздухе.

Во вторник 29 мая мы покинули деревню Дали. Так как тукль Коппа находился вне зерибы, он вышел ко мне навстречу еще до моего въезда в зерибу. Он страшно изменился и похудел. Он провел несколько дней в беспамятстве и бреду и был так слаб, что с трудом делал несколько шагов. Я проводил каждый день многие часы с Коппом; на его выздоровление у меня было мало надежды, дизентерия оказалась для него губительной…

Я оставил с Коппом своего хартумского слугу Ахмета и еще двух служителей, наказав им ухаживать за ним. Самому мне надо было продолжать свои объезды.

Я не хотел идти в третий раз дорогой на Малую Макарака и от Ванди решил следовать прямо на юг, чтобы все же закончить мой прерванный объезд. Утром 2 июня я с моей маленькой свитой оставил зерибу. Через 25 минут мы пришли к хижинам, принадлежащим одной из переселенных Атрушем колонии бари, возделывающих для него поля.

Слева показались вершины гор Рего. Мы перешли несколько мелких притоков реки Еи, промерили с высоты небольшой скалистой горы – Джебель Анами – видимые для нас вершины гор и через полчаса достигли Еи, по левому берегу которой пошли дальше. Река, в этом месте шириной в семьдесят шагов, делает поворот, за которым становится невидимой, и через полчаса опять появляется; в течение этого времени мы пересекали глубокую низину. Далее мы прошли по высокой траве к югу, перешли хор Ламбэ и остановились у шейха племени феджилу Лемми на ночлег. Люди в деревне были сильно взволнованы недавними жестокими избиениями жителей нубийцами Багит‑аги, вызвавшими смерть нескольких негров. Конечно, неудивительно, что это наделало много шума. Один из вождей, которого я пригласил к себе, отказался от похода в деревню Лемми, вероятно, из боязни, что насилие может повториться. Я строжайше запретил своим людям производить какие‑либо реквизиции и для большей безопасности велел поставить ночную стражу. В остальном я нашел хороший прием и сделал для моей коллекции несколько покупок. Виденные мною здесь феджилу не произвели на меня хорошего впечатления: бросаются в глаза тупое выражение их лиц и выдающиеся челюсти; некоторые мужчины были пьяны. Феджилу принадлежат к племени бари, их диалект мало отличается от наречия последних; общий вид и цвет кожи также говорят о родстве с этим племенем. Один обычай отличает их: в то время как бари ходят совершенно нагие, феджилу носят передник, причем используют для этого одеяния все что попадается. В мою коллекцию попали такие образцы передников, как, например, шкура маленького млекопитающего с лапками, кусок кожи с железными подвесками, кусок кожи ящерицы‑варана. Все эти вещи имеют сзади пальцеобразный мешочек, который засовывается под поясной шнур, являясь одновременно крючком и вместилищем для табака. Украшениями служат железные браслеты на запястьях и щиколотках, такие же ожерелья и металлические головные повязки. Оружие, которым они пользуются, – луки, стрелы и копья, – ничего особенного собою не представляют. Бытовые потребности феджилу, по‑видимому, стоят на более низкой ступени, чем у соседних народов: жилища малы и построены с меньшей тщательностью.

Ящерица‑варан

На следующий день я продолжал свое путешествие на юг до Мунду‑Хеф‑Кифо, где мы переночевали. Затем, пройдя северо‑западный край области феджилу, мы перешли рубеж племен мунду и феджилу. Островные поселения последних расположились на границе обитания бари, ниамбара, мунду и какуак.

Под угрозой надвигающихся с юго‑востока макарака‑идио, феджилу обратились за помощью к донколанским торговцам слоновой костью. Последние, под начальством Ахмет‑Атруша, преградили дальнейшее продвижение племени азанде, но поработили также и искавших у них помощи феджилу.

Из‑за высокой травы продвижение по дорогам было довольно затруднительно, особенно в низинах. Воду приходилось доставать из выкапываемых ям, реки нам не встречались; река Еи находилась довольно далеко на восток. Мутная и белая питьевая вода, похожая на разбавленное молоко, была не особенно привлекательна, но лучшей не нашлось даже в деревне шейха Кифо.

Еще в дороге у меня были неприятности с моими людьми, пользовавшимися моим именем для того, чтобы безнаказанно грабить негров (в последней деревне феджилу они украли козу, которую, однако, им пришлось вернуть владельцу, прибежавшему ко мне). Это их поведение не изменилось и в Кифо. Вследствие недостатка в носильщиках я был вынужден оставаться в этой деревне целый день, большую часть которого провел на ангаребе. Боли в голове и спине и слабость в ногах предупреждали о новом приступе лихорадки. Поэтому я ограничивался короткими переходами и продвигался на запад медленно. Мы переночевали у шейха Бату и на следующий день поднялись на невысокую гору Липако, с вершины которой я любовался далекой перспективой и наметил свой дальнейший путь.

По дороге мы встречали много расположенных на возвышенностях деревень макарака‑идио, селения которых тянутся отсюда до главной зерибы Кабаенди.

Зериба вождя Бандуа на речке Ау – одна из самых больших негритянских деревень этой области. Она огорожена хорошей изгородью и древесными насаждениями и имеет приветливый вид. Я послал вперед несколько человек из сопровождавших меня с поклажей, и они по моему поручению приготовили для меня рекубу. Желая отблагодарить жителей за хороший и дружелюбный прием, я устроил вечером у Бандуа «кунго» (празднество с музыкой, танцами, мериссой и пр.). Повод к этому подали женщины. Из соседних хижин они видели, что я дарил бусы женам Бандуа; под вечер ко мне с пением и прыжками явилась группа женщин с просьбой подарить и им бусы. Я исполнил их просьбу, и на радостях они танцевали «кунго» (принимали участие только женщины). Из моей рекубы я наблюдал за веселым празднеством. Вдруг на площади появилась воинственная фигура со щитом и изогнутой саблей, начавшая военный танец. Прыжки и удары саблей по воздуху под прикрытием щита выполнялись с таким рвением и проворством, как будто действительно нужно было уничтожить врага. Казалось, что воин считал меня своим опасным противником, против которого он должен мужественно защищаться, клинок сабли просвистел несколько раз у самых моих ушей, так что я невольно отшатнулся. Тогда с другой стороны выпрыгнул сам вождь Бандуа в воинском наряде, проделал те же прыжки, что и первый танцор, и приблизился к нему в качестве противника. Приближение крадучись, отступление, прыжки и выкрики были так естественны, оба танцора забылись и вошли в такой азарт, что окружающим зрителям пришлось их разнять; по‑видимому, из опыта здесь было уже известно, что танцоры предаются военным играм со страстностью, небезопасной для жизни. Бандуа начал игру в нападение на меня (чтобы оказать мне особую честь), его сабля кружилась перед моим лицом, но вдруг он изобразил, будто увидел своего воображаемого противника побежденным у своих ног, и начал рубить и колоть его, чтобы покончить с ним. Весь в поту, он завершил свое интересное выступление тем, что низко склонился и для оказания мне особой чести положил свою голову на мою руку.

Двадцатиминутная прогулка привела меня к деревне шейха макарака Бассо, которая, кроме солидной ограды от ночных хищников, особенно от гиен, которых здесь очень боятся, была опоясана еще банановыми зарослями, придававшими этой большой деревне приветливый и даже уютный вид. Я сообщил вождю и нубийцам о своем горячем желании до возвращения в Кабаенди пройти в область Абака. Но и здесь, как и в других деревнях, я получил уклончивый ответ – что якобы туда нет дороги, что никто ее не знает и т. п. Сопровождавшие меня нубийцы хотели как можно скорее вернуться к своей ленивой жизни в зерибе и ничего не делали для осуществления моего плана путешествия. Они уклонялись тем более, что были обмануты в своих ожиданиях поживиться у негров во время объезда. Я ясно высказался по этому поводу, пригрозив, что каждого, взявшего что‑либо без моего разрешения, ожидает немедленная смерть.

Из зерибы Бассо я предпринял прогулку к конусообразной горе Гурмани, поднялся на вершину, а на следующий день посетил ближайшее островное поселение абака и ее вождя шейха Бати.

Деревянная скамеечка бонго

На обратном пути в Кабаенди я еще раз заехал к своему толстому другу Дали. Остаток моего спирта настроил толстого шейха особенно дружественно. Рассчитывая в ближайшее время получить из Ладо посылку с разными вещами для обмена, я здесь щедро раздавал разные подарки. Зато я, наконец, получил красивый нож, который мне хотелось приобрести еще при моем прежнем посещении. Правда, мне пришлось не только заплатить очень дорого, но и пустить в ход все свое красноречие при уговорах и, наконец, апеллировать к тщеславию вождя, пообещав ему, что нож будет показан всем великим султанам: «Смотрите, вот нож Дали, величайшего из всех вождей». Я намеревался составить коллекцию копий, но требования возмещения за них были так высоки, что мне пришлось отказаться от этой мысли. Выше я уже сообщил названия и формы копий макарака. Хочу лишь добавить, что некоторые виды их идут исключительно как предметы обмена, особенно для покупки жен. В зависимости от достоинств невесты, требуется от двадцати до тридцати копий «голло» в качестве выкупа у отца.

12 июня я благополучно вернулся в Кабаенди и этим закончил свою третью поездку по округу Макарака, добавив к моим путешествиям новых 145 километров пути.

По возвращении в Кабаенди я поселился на своей прежней квартире. Вещей я не распаковывал, намереваясь в ближайшие дни отправиться в Ванди, чтобы навестить Коппа и договориться с Багит‑агой (караван которого должен был вернуться из Ладо) относительно поездки в Калика. Первый день был посвящен проветриванию, сушке и окуриванию этнографических коллекций.

Однако уже на следующее утро поступили неожиданные сообщения. С молниеносной быстротой по зерибе распространился слух, что в Ладо умер Фадл’Алла, управитель Кабаенди. Чтобы проверить это, я отправился к Риган‑аге и узнал, что слух этот исходит от туземцев, пришедших из Ванди. Во время моего визита к Риган‑аге пришло несколько донколанцев, подтвердивших, что управитель умер.

Началось своеобразное, чисто африканское похоронное торжество. Фадл’Алла, почти всю жизнь проживший в области и по своему положению тесно связанный с местными условиями, жил, как князь, и повелевал сотнями рабов и рабынь, которые внезапно лишились своего господина, вождя и кормильца. Его оплакивали и сожалели об его смерти сотни людей, некоторые – из привязанности к нему по долголетней привычке, другие – из страха перед неизвестным будущим и перед новым суровым и жестоким господином, третьи – просто из страха перед голодом. Африканцам вообще свойственно громкое выражение чувств, поэтому и печаль свою они выражают шумно, особенно женщины. Уже с древних времен громкие причитания женщин составляют основную часть похоронного обряда. Этот обычай неизменно переходит из рода в род на протяжении столетий и даже тысячелетий. Как в старые времена плакальщицы в древнем царстве фараонов провожали покойников к могиле, так и по сию пору этот обычай сохранился во всей долине Нила, откуда он распространился до самого сердца Африки.

Я еще находился у Риган‑аги, когда издали послышался жалобный вой, и группа в шестьдесят‑семьдесят женщин с причитаниями прошла через всю зерибу. Это выражение печали было так чуждо нашему представлению, что непосвященному оно могло в одинаковой степени показаться и проявлением радости. Так, например, женщины поочередно кувыркались, в последующие дни украшали себя зеленью, все время пели под бой барабана, и все это в моих ушах звучало так же, как и во время «фантазии».

Несмотря на то что похоронный обряд был мне вначале интересен, все же бесконечный шум в течение четырех суток стал, наконец, непереносим. Мое жилище, правительственные зернохранилища, станционные склады и др. составляли часть усадьбы Фадл’Аллы и были с ней связаны; так что все похоронные празднества, шум, вой и крики происходили очень близко от меня и не давали мне возможности серьезно работать.

Женщины, разделившись на группы, ходили по зерибе, попеременно катались в пыли или кувыркались, делая вид, что чего‑то ищут во всех углах, и непрерывно крича: «О, мой господин! Где Фадл’Алла? Ложь, ложь!» (что он умер), подлезали на четвереньках под соломенные крыши, время от времени перегруппировываясь и переходя дальше, под непрекращающийся вой, вопли и причитания.

В течение дня только женщины выражали свое горе, подчас вполне искреннее. Вечером раздались звуки барабана, что сделало празднество совсем уж сходным с празднеством «кунго», и к церемонии присоединились также мужчины, мальчики, слуги и рабы Фадл’Аллы. Некоторые рабыни, по‑видимому, близко стоявшие к покойному при его жизни, выражали свое горе с такой страстностью, что становилось страшно за них.

Сильно утомленный, я, наконец, заснул под моей противомоскитной сеткой, несмотря на громкие завывания, но на рассвете был разбужен шумом продолжавшейся церемонии. Удалившиеся на ночь в свои хижины женщины утром опять были вблизи меня, и я проснулся от причитаний перед моим ангаребом.

В это время вернулись из Ванди рабы и рабыни, бывшие с Фадл’Аллой в Ладо, и привезли его вещи. Непрерывное шествие женщин стало более организованным и стройным, они разделились на группы и шли гуськом, змееобразной линией переходя от одного двора к другому. Наконец, похоронное празднество превратилось в настоящий костюмированный бал. Женщины, которым удалось заполучить какую‑либо часть одежды или других вещей покойного, облачились в эти одежды и подчас выглядели просто комично. Можно было увидеть нагую женщину в жилете, другую – в длинном халате, третью – в рубахе покойного; одна из них вооружилась длинным абиссинским мечом Фадл’Аллы. Остальные украсили себя сорванными с изгороди вьющимися растениями; некоторые ходили в процессии с копьями, другие ограничивались палками или маисовыми стеблями. Если прибавить к этому, что участницы празднества посыпали головы пеплом, вымазали им лицо и тело и что во время сильного тропического дождя они валялись в грязи, то можно приблизительно представить себе вид этого беснующегося общества. Чем дольше длился этот шабаш, тем более он принимал характер веселья, – по крайней мере мне так показалось. Некоторые женщины действительно искренно горевали, но большинство имело равнодушный и даже веселый вид. Как не обрадоваться неожиданному случаю, прервавшему будничную скуку их жизни: они могли кричать, гримасничать, плясать и не работать. Благодаря этому последнему, я вдруг оказался на голодном пайке: до сих пор я получал пишу из кухни Фадл’Аллы или Мулазим‑аги; первый умер, и его хозяйство было в беспорядке, а второй уехал, – так что я был вынужден сам, без повара, заботиться о питании своем и моих людей; в этом, однако, мне немного помогал Риган‑ага.

Похоронные торжества длились четыре дня, и в течение этого времени ни я, ни кто‑либо другой в зерибе не имел покоя. Я бы немедленно выехал в Ванди, если бы не ждал Багит‑агу который, по моему предположению, должен был приехать в Кабаенди, чтоб сделать необходимые после смерти Фадл’Аллы распоряжения.

Я прождал несколько дней, но был вызван в Ванди письмом Багит‑аги, так как состояние здоровья Коппа сильно ухудшилось и можно было ждать его кончины. Это сообщение меня не поразило, так как я уже давно сомневался в возможности его выздоровления, но все же не думал, что конец так близок, тем более что несколько дней тому назад получил от Коппа длинное письмо в несколько страниц. Я немедленно собрал все необходимое для отъезда утром следующего дня.

В понедельник 18 июня я очень рано поднялся, но должен был долго поджидать носильщиков. Тем временем солнечные лучи несколько подсушили дорогу и траву после прошедшего ночью дождя, так что запоздалый выезд оказался нам на руку, иначе пришлось бы на осле ехать по скользкой дороге; неподкованный, он постоянно скользил и шел очень неуверенно. Мы шли сегодня к зерибе Ахмет‑аги в Малой Макарака по новой для меня и довольно сносной дороге. В последние годы здесь вошло в обычай во время дождливого периода расчищать высокую траву на дорогах, где чаще ходят (это выполняется специально посылаемыми людьми), так что узкие тропинки, раньше исчезавшие в высокой траве, делались широкими и хорошо заметными. Между прочим, это мероприятие проводилось только на оживленной дороге Кабаенди– Малая Макарака; но когда мудир объезжал свою область, в виде исключения расчищались и другие дороги.

Мы часто встречали возвращающихся в Кабаенди людей. Один солдат остановил меня и сообщил, что Копп умер. Не желая верить этому, я расспросил его о подробностях, но он утверждал, что сам видел похороны Коппа. Таким образом, бедный Копп увеличил собой число тех, которых преждевременно сводит в могилу убийственный климат Африки. Печально продолжал я свою поездку; хотя Коппа я уже не мог видеть, но мое присутствие в Ванди было необходимо для выполнения формальностей, связанных с его смертью, наследством и т. д.

Вскоре я услышал печальную историю последних дней жизни Коппа. В те немногие дни, которые следовали за написанием письма, он становился все слабее и слабее, хотя еще читал пришедшие из Ладо газеты. За день до смерти он, будучи в полном сознании, почувствовал особую слабость в ногах и остался лежать на своем ангаребе. На следующий день он спал полдня и тихо, без особых страданий, заснул вечным сном. Его тело было погребено в глубоко вырытой яме; могила была покрыта грудой терновника, чтобы уберечь ее от гиен. Сообщение о его тихой кончине несколько успокоило меня. Я боялся длительных страданий, которые при его нетерпеливом характере были бы ему очень тяжелы.

С большим неудовольствием я услышал следующую неприятную для меня весть: предназначенная мне посылка из провианта, тканей и табака застряла в Ладо. Помимо недостатка кофе, сахара и других продуктов, я нуждался в тканях и других предметах для обмена.

Утром 19 июня я продолжил свой маршрут и прибыл в Ванди вскоре после полудня. Еще не видя зерибы, мы уже слышали шум происходящего там «кунго». Была последняя декада июня, погода стояла прекрасная и сухая, с редкими короткими дождями, хотя обычно в этот период наступал хариф (дождливый период), почва разрыхлялась, и поля возделывались. Слышны были жалобы на засуху, опасались плохого урожая. Однако уже в последующие дни погода переменилась, и негры с радостью приветствовали ежедневно ливший дождь. По рассказам туземцев, такая длительная задержка периодических дождей была здесь редкостью.

В течение моего трехдневного пребывания в Ванди непрерывно длился «кунго», который, видимо, очень нравился Багиту. В «кунго» принимали участие макарака и мору. Каждое племя имело свои инструменты, производящие шум, и танцевало свои, характерные для него танцы. Мерисса лилась ручьем: можно было видеть, как подтаскивалось подряд двадцатьтридцать бурм (горшков) с мериссой. Танец макарака я уже описал. Танец мору мне показали отдельно.

Большое количество скота, полученного со времени моего прибытия в мудирию (более 1000 голов от похода‑газве Атруша, 200 голов, загнанных по приказу Багита, и присланные из Калика 1400 голов), было заколото в массовом порядке без всякого учета ближайшего будущего. Этот разбойничий народ, хозяйничающий от имени египетского правительства, уничтожил громадные стада скота в негритянских землях, до последней головы. Не думая о завтрашнем дне, они сегодня живут, купаясь в изобилии, но и не каются, когда наступает нужда. Это – неисправимый народ, божье наказание для бедных, которые стонут под их ярмом! О количестве зерна, идущего на мериссу в этой области, может иметь представление лишь тот, кто своими глазами наблюдал эту расточительность. А чиновники и солдаты регулярных войск (джехадие) еще жалуются на пренебрежение к ним и на недостаток мяса.

Период дождей (хариф) установился в начале июля, и ежедневно лили дожди. Во всей области поспешно обрабатывались поля. В Калика дождливый период, по‑видимому, начался раньше, так как люди из экспедиции Абд’Аллы Абу‑Седа рассказали, что там посевы уже взошли, например, телебун (Eleusine coracana)[38]достигает высоты более фута.

Багит пришел ко мне в сопровождении Абд’Аллы Абу‑Седа. В переговорах о предстоящем походе некоторые высказывания Абд’Аллы озадачили меня; оказалось, что он лишь от меня узнал, что поход намечается до реки Кибби и, если она достаточно мелка, чтоб перейти ее, будет продолжен до земли вождя Луггара. Абд’Алла полагал, что до Кибби слишком далеко, сейчас период харифа, трава выросла высоко и т. д. Он совсем не был в курсе моего плана похода. По‑видимому, Багит‑ага сказал ему, что он должен вести меня к области Какуак и углубиться в область Калика лишь на несколько дней, а затем вернуться. У меня в тукле Багит, правда, согласился с моим намерением пройти хотя бы до Кибби. Однако я хотел получить письменное распоряжение, чтобы не быть вынужденным повернуть обратно вблизи водораздела между Нилом и Уэле.

В разговоре с Атрушем я опять вернулся к обычаям погребения у туземцев и получил подтверждение того, что знал раньше. Обычай погребения живых людей в основном практикуется у негров калика. По заявлению Атруша, он был свидетелем, как после смерти зажиточного человека был вырыт длинный ров, в котором могли поместиться, кроме покойника, его ближайшие родственники, скот и даже имущество, причем родственники зарыты были живыми. Случается, что смертельно раненный отравленной стрелой человек отдает распоряжение приготовить могилу и закопать его еще живым вместе с ближними и имуществом.

Как уже сказано выше, макарака высушивают труп над огнем, причем голова и лицо закрываются циновкой. После окончательного высушивания труп подвешивают на сучьях дерева.

Племена мунду и абукайя также практикуют ужасный обычай погребения живых людей, но какуак и другие племена, населяющие мудирию, погребают только покойника, но зато немедленно после смерти.

На негра здесь смотрят, как на вещь или ценный предмет, и не видят в нем сына Адама, т. е. человека. В подтверждение этого расскажу случай с моим хартумским слугой. Рабыня, полученная им от моего бывшего повара за бутылку водки и отданная одному донколанцу для обучения выпечке лепешек кисра, от последнего сбежала (что здесь случается очень часто, почти ежедневно). Ахмет пожаловался Риган‑аге в Кабаенди и в возмещение получил от него другую маленькую девочку и еще маленького мальчика, которых он привел с собой в Ванди.

Похоронное торжество в честь умершего в Ладо Фадл’Аллы, принявшее вид настоящего «кунго», все еще продолжалось, хотя прошло уже пятнадцать дней. Умерший мог быть доволен: много более значительных людей было забыто скорее.

В субботу 7 июля мы опять двинулись. Ахмет‑Атруш взял с собой двенадцать слуг, вооруженных ружьями, двух рабынь и пятнадцать носильщиков; я ограничился двенадцатью носильщиками, моими слугами и их рабами. Поскольку Атруш хотел посетить свою зерибу и скотный крааль, находящиеся у горы Липако у хора Бондам, мы сделали небольшой крюк, чтобы потом попасть в Римо, где должны были находиться нерегулярные войска, донколанцы. Оттуда мы намеревались направиться с Абд’Аллой Абу‑Седом на юг.

Выйдя из Ванди, у хижин островного поселения бари, мы отклонились на запад от прежнего пути к вождю Лемми. Через три с половиной часа мы пришли к шейху макарака Багинне, у которого остановились. При выходе из Ванди я был хорошо настроен и с удовольствием смотрел на хижины, возводившиеся для нашего ночлега. Наконец‑то был сделан первый шаг к долгожданному походу в Калика, к путешествию, от которого я ждал много интересного и откуда надеялся привезти совершенно новый этнографический материал. Сколько мне рассказывали об этой области и ее жителях! Нубийцы в своих рассказах, сильно преувеличенных и фантастических, которые, однако, часто принимаются на веру, наделяют негров калика дьявольскими способностями, опасными для вторгающихся туда чужеземцев. Но особенно плохую репутацию имеют их отравленные стрелы: яд на стрелах калика действует быстро; при приближении экспедиции туземцы зарывают в землю на ее пути отравленные стрелы так, что только кончики их находятся над землей, или же пристраивают стрелы в высокой траве на высоте человека в горизонтальном положении; таким способом они смертельно ранят ничего не подозревающего пешехода. Все же страх перед калика, очевидно, был не так уж велик, если донколанцы совершали к ним свои грабительские походы из года в год.

Я от души радовался, что был в походе, так как жизнь в зерибе удручающе монотонна и делает человека ленивым и вялым. В последние дни в Ванди я не мог освободиться от предчувствия, что в последний момент может возникнуть какое‑нибудь препятствие нашему походу. Но когда мы двинулись, мои страхи сменились спокойным и хорошим настроением. Поэтому привезенное вечером из Ванди курьером письмо с вызовом Атруша поразило меня, как гром среди ясного неба. Он привез с собой письмо, но ни я, ни Атруш не могли прочитать арабскую писанину; мы лишь выведали у курьера, что официальные письма пришли в Ванди не из Ладо, а из Роля. Подумав и переговорив с Атрушем, в ту же ночь мы послали пятерых гонцов в Малую Макарака в расчете, что тамошний векиль Ахмет‑ага Ахуан также получил вызов из Ванди. Атруш, в последние месяцы неоднократно посылавший в Ладо жалобы на плохое управление Багита и его самовольные действия, был очень смущен и взволнован неопределенными известиями.

Вскоре вернулись гонцы из Малой Макарака. Они подтвердили, что Атрушу приказано немедленно вернуться в Ванди. Из Роля прибыло распоряжение, чтобы Багит, Атруш и многие другие явились в мудирию Роль. Кроме того, было передано, что Багит в скором времени двинется к Малой зерибе. Все еще не понимая причины таких распоряжений, мы решили немедленно отправиться в Малую Макарака и там узнать, в чем дело.

Теперь я уж не думал о походе в Римо, а дал указание быстро собрать мои вещи, чтобы присоединиться к Атрушу.

Одиннадцатого июля я двинулся в Кабаенди, чтобы подготовиться к поездке в Роль. В моем дневнике от 10 июля я нахожу следующую запись: «Вечером, когда я пишу эти строки, мои нагие люди снуют с факелами, уничтожая миллионы странствующих муравьев, беспощадно кусающих их ноги. Длинные ряды этих прилежных насекомых покрывают землю, и горе тому, кто, ничего не подозревая, попадет к ним».

В третий раз с часами и компасом проделывал я путь между Малой зерибой, Макарака и Кабаенди. Дни в Кабаенди прошли в приготовлениях к походу, покупках и упаковке. Я чувствовал себя лучше, чем раньше. Лихорадка, так измучившая меня во время объезда в апреле, и затем наступившие в Ладо и Макарака вялость и слабость, так что меня утомляла самая короткая прогулка, сменились чувством полного выздоровления и ощущением своей силы. Однако меня в Африке преследовала одна болезнь: уже в Хартуме, во время жары, я страдал от очень назойливого зуда кожи, вроде крапивной лихорадки, не дававшего мне спать. В походе в Собат зуд этот мучил ночами очень часто, к тому же было ощущение, будто спину мою кололи иголками. В Ладо я также все время ощущал раздражение кожи, – не помогали ни теплые ванны, ни обмывания. Здесь, в Макарака, в первое время я ничего не чувствовал, но позднее вся спина у меня покрылась многочисленными зудящими прыщиками. Теперь я страдал от отдельных прыщиков, вроде укуса комара, появившихся главным образом на теле и на сгибах конечностей. Как в Египте такого рода накожные болезни приписывают воде из Нила, так и здесь считают, что вода является причиной их. Негры часто страдают от этой болезни.