Глава 3. Глубинная психология о религиозности человека 1 page

В 1902 году на фоне дискуссий о вытеснении религии наукой, о нарастающем процессе секуляризации многие теоретические положения, выдвинутые У. Джеймсом, В. Вундтом, С. Холлом стали предтечей последовавших за ними исследовательских подходов и открытий психологии религии. К тому же научный мир того времени был просто ошеломлен появлением радикально нового подхода к изучению природы человека. Этим подходом стали мысли, взгляды и обобщающие суждения Зигмунда Фрейда (1856 – 1939), касающиеся критики религии, культуры и общества. Излагать их надо именно в таком единстве, так как они настолько тесно переплетены, что попытка анализировать их отдельно скорее приведет к искажению общей картины убеждений Фрейда по данному направлению. Но это единство выгодно для нас, в первую очередь с точки зрения социально философского анализа. Так как Фрейд стремился ничего не оставить без критики человеческого разума и научного понимания, и он всегда был нацелен на то, чтобы представления об отдельном человеке всемирно влияли и на совместную жизнь людей. Особенно хорошо это видно в его взглядах по поводу религиозных и культурных установок и поступков людей. И надо четко понимать, что Фрейд всегда думал о последствиях своих публикаций на эту тему. Фрейд зарекомендовал себя как глубоко нерелигиозный человек, декларируя, что «сам я считаю себя злейшим врагом религии» [61]. Он видел в религиозности, религиозном поведении человека инфантильный реликт, закрепленный в аффективной зависимости, который порой из-за веры в авторитет приводил к сдерживанию мышления. Вот почему он с таким удовольствием и интересом вскрывал психологические корни религии и религиозности человека. В автобиографии он напишет: «Как я понял много позднее, раннее погружение в библейскую историю, едва я лишь освоил искусство чтения, надолго определило направление моих интересов» [62].

Как большинство философов Фрейд четко не разводит понятия религия» и «религиозность», поэтому достаточно трудно вычленить одно, не затрагивая другое. Этой теме он посвящает несколько специальных работ: «Навязчивые действия и религиозные обряды» (1907), «Тотем и табу» (1913), Будущее одной иллюзии» (1927), «Недомогание культуры» (1930), «Человек Моисей и монотеистическая религия» (1939). Не стоит искать у Фрейда критики религии, общества, культуры в форме, которая исходила бы из представления о них как незыблемой величине. Отправным пунктом научной работы Фрейда был отдельный человек, его личная судьба; из него же он исходил и в своих представлениях о сложных формах человеческих отношений и общества людей. И критика у Фрейда не носит идеологического, то есть мировоззренческого характера, а представляет собой дифференцирующее, взвешенное обдумывание и выстраивание новых схем из отдельных опытов и достоверных научных знаний о психике человека. Предпосылкой и критерием этого является интроспективный метод, исходящий из интерсубъективной и вместе с тем объективной реальности человеческого поведения в мире природы. Метод обращается к психике как к «органу», конвергирующему со всякой реальностью человеческого производства, в котором имеется нечто «бессознательное», ростирающееся в общую для всех людей сферу «Оно». Для Фрейда религиозность проистекает из особенностей психики любого индивида, и в этом смысле она имманентна человеку, психика выступает субстанцией религии [63]. Здесь заложено одно знаменитое, часто цитируемое программное положение Фрейда, важное для понимания его взглядов на религию, общество, культуру: «Где было Оно, должно статьЯ» [64].

Ставя вопрос о религиозности человека, Фрейд квалифицирует её как симптом, то есть как реактивное начало, в сущности тождественное болезненным реакциям человека, находит её инфантильные корни в ранних детских потребностях и переживаниях. В работе «Навязчивые действия и религиозные обряды», написанной в 1907 году для журнала по психологии религии, Фрейд проводит параллель между навязчивыми действиями нервнобольных и «отправлениями…которыми верующий подтверждает свою набожность» [65]. Для Фрейда совпадения не случайны и дают, как он полагает, право на «суждение по аналогии». Аналогия, пожалуй, является главным методом в исследовательском арсенале ученого. Частое употребление сравнений по аналогии объясняет их ценность утверждать известное подобие всех вещей при одновременном различии, то есть единство всего при разнообразии всякого. Однако здесь следует подчеркнуть, что Фрейду не свойственен онтологический подход к рассмотрению этих отношений. И все же понятия Фрейда можно постичь лишь исходя из его мышления по аналогии. Здесь невольно видишь маленького «Зиги», когда они с няней ходили в костел и мальчик, сопереживая, смотрел, как она преклоняет колени, кропит себя святой водой, шепчет молитвы и крестится, о есть совершает действия, казавшиеся ему достойными подражания [66]. Как Фрейд скажет позднее, эти переживания и религиозные отправления не стали для него «приобретением на долгое время», но были «аналогом невроза, ерез который проходит культурный человек на пути от детства к зрелости» [67]. Но атеизм Фрейда вызывает сомнение, и некоторые исследователи считают, что атеистические убеждения, подобно религиозным не менее чувствительны к психологическому объяснению. Предлагается восемь важных факторов, которые с одной стороны лежат в основе отношения Фрейда к религии, с другой стороны могут быть идентифицированы как специфические характеристики его анализа религиозности: дискомфорт от суеверных и мистических тенденций внутри самого себя; амбивалентность по отношению к Еврейской традиции; глубокий конфликт с собственным отцом; широкое распространение невротического выражения набожности среди пациентов Фрейда; разочарованность в своей католической няне; амбивалентное отношение к брату Джулиусу, который умер, когда Фрейду было два года; неприятие зависимости, пассивности, смирения и покорности; принятие психоанализа как мировоззрения. Трудно не согласиться и с другим мнением. П. Винтц считает, что неприятие своего отца Фрейдом побудило его придать особое значение Эдипову комплексу, спровоцировало атаки на Еврейскую традицию, и его личное безверие в Бога. И детская травма от «заброшенности» няней, фактически его второй мамы, сформировала во Фрейде «Христианский комплекс» или «религиозный невроз», который он смог преодолеть, объявив религию иллюзией [68]. Фактически Фрейд, следуя им же самим установленным закономерностям, не избежал двойственности инфантильных и невротических переживаний «психологического рока амбивалентности». Анализируя ритуализированное поведение религиозного человека и невротика, Фрейд пишет, что навязчивое действие или церемониал» может охватывать любые виды деятельности, если они повторяются с определенной закономерностью. При этом веления и запреты могут касаться даже мелочей, поскольку в случае отступления, все нужно будет повторять сначала. Поэтому болезненные действия обычно сопровождаются переживаниями страха и сомнения сделать что-нибудь не так. В этом их основное сходство со «священнодействием религиозного обряда» [69]. Кроме этого, общей отличительной чертой навязчивых действий и религиозных отправлений является то, что истинные мотивы поведения остаются бессознательными, фактически, ритуализированные и институциональные действия человека определяются его субъективной готовностью к ним. И для тех, и для других характерно, что совершающий их человек ведет себя так, словно «над ним довлеет сознание вины, о которой он, правда, ничего не знает, то есть бессознательное сознание вины, если так можно выразиться, при всей нескладице подобного соседства слов. Это сознание вины имеет начало в известных душевных процессах раннего детства и постоянно повторяется в случае каждого нового искушения. В свою очередь оно порождает, всегда готовый заявить о себе страх ожидания беды, который через понятие наказания связан с внутренним восприятием искушения. В начале образования церемониала больной еще осознает, что должен сделать то или иное, чтобы не случилась беда, и, как правило, характер поджидающей его беды пока еще известен его сознанию. Связь же между поводом, при котором возникает этот страх ожидания, и угрожающим содержанием от больного уже скрыта. Таким образом, церемониал возникает защитное или подстраховочное поведение, как защитная мера» [70]. Если предосудительные импульсы, например, либидонозные или агрессивные побуждения все-таки прорываются, человек пытается защитить себя, причем набожный человек своим «покаянием, эквиваленты которому обнаруживаются в неврозе навязчивости» [71]. И Фрейд приходит к выводу, который стал знаменитым афоризмом: «Невроз навязчивости следует понимать как патологический эквивалент религиозного образования, невроз как индивидуальную религиозность, а религию – как универсальный невроз навязчивости». Общим для них становится «отказ от осуществления конституционально данных влечений» [72] сексуального (при неврозе) и эгоистического (в случае религии) происхождения. Однако Фрейд в то же время подчеркивает, что все это лишь сравнения, с помощью которых мы пытаемся понять этот социальный феномен.

Таким образом религия, индивидуальная религиозность становятся движущими силами развития человека, а через него общества и культуры в целом, так как принося «божеству» жертву в виде подавленных влечений, человек «освобождается от власти скверных, социально вредных влечений» [73]. С одной стороны, религиозность человека, как и религия, культура, право и мораль берут свое начало, по Фрейду, из общего источника психического бытия человека – Эдипова комплекса. С другой стороны, религиозные представления людей – это проявление и одновременно способ преодоления беспомощности человека перед лицом «неумолимой природы» или «судьбы». Эти идеи являются основополагающими в работах Фрейда. Он рассматривал постоянное воспроизведение Эдипова конфликта следовательно, религиозности) в ряду поколений людей как основу для проекции личного божества, как бессознательную потребность. Разработку данной мысли мы находим в эссе «Воспоминания детства Леонардо да Винчи»: «Психоанализ познакомил нас с тесной связью между комплексом отца и верой в Бога, показал, что личный Бог в психологическом отношении есть ни что иное, как возвеличенный отец, и каждый день демонстрирует нам, что молодые люди утрачивают религиозную веру, как только у них рушится авторитет отца. Таким образом, мы находим корень религиозной потребности в родительском комплексе; всемогущий, справедливый Бог и милостивая природа представляются нам величественными сублимациями отца и матери, скорее даже возобновлением и воспроизведением ранних детских представлений о них. В биологическом отношении религиозность восходит к длительной беспомощности и к потребности в помощи у маленького ребенка, который позднее осознав свое реальное одиночество и слабость перед могучими силами жизни, воспринимает свое положение, как в детстве и пытается отрицать его безысходность через регрессивное обновление инфантильных защитных сил. защита от невротического заболевания, которую дает религия верующим, легко объясняется тем, что она раз и навсегда лишает их комплекса родителей, от которого зависит сознание вины как индивида, так и человечества в целом, тогда как неверующему приходится справляться с этим в одиночку» [74]. Подобно человечеству, отдельный человек может заболеть «бредовыми образованиями», к которым можно причислить религиозные представления [75]. Они также «обязаны своей властью наличию исторической истины, которую они извлекли из вытеснения забытой древности» [76]. Факт убийства в историческом повторении убийство Моисея, затем распятие Христа) был настолько доминантным, что вошел в архаическое наследие. Это, по мнению Фрейда, должно было зафиксироваться на бессознательном уровне и повлиять на формирование навязчивой традиции, присущей религиозным феноменам [77]. Остановимся более подробно на этом моменте. рейдом вначале были написаны четыре статьи: «Страх инцеста», «Табу и амбивалентность чувств», «Анимизм, магия и всемогущество мысли» и Инфантильное возвращение тотемизма», опубликованные в 1912 и 1913 году, оторые вышли в дальнейшем отдельной книгой под названием «Тотем и табу». «Моя психология религии доставляет мне много мучений», – пишет он в письме Юнгу 2 ноября 1911 года [78] и вплоть до глубокой старости стремиться прояснить и сделать более понятными для людей взаимосвязи религиозности, культуры, права и морали. Во введении к четвертому разделу книги «Инфантильное возвращение тотемизма» Фрейд подчеркивает, что как психоаналитик не «пытался выводить нечто сложное, как религия, из единственного источника» [79].

Фрейд предпринимает грандиозную попытку «исторически вывести» феномен тотемизма и распространить его на религиозность человека как возвращение вытесненного психического материала человечества. Сначала Фрейд объясняет происхождение тотемизма как номиналист, то есть тотемизм возник путем наименования. Затем он рассматривает социологические теории, например, теорию соответствия тотема магическому производственному союзу» и, в конце концов, останавливается на психологических теориях. Так тотемное животное торжественно умерщвляется и поедается во время обрядовой тотемной трапезы. Столь публичная совместная церемония являлась «общим делом», празднеством клана, как и религия в целом, а «религиозный долг был частью социальных обязанностей. Жертвоприношение и празднество были присущи всем народам, жертвоприношение всегда сопровождалось праздником, и ни один праздник не обходился без жертвоприношения. Праздничное жертвоприношение дает возможность радостно возвыситься над собственными интересами, подчеркнуть общность между собой и божеством» [80]. Отдельный человек сознает при этом, что происходит запретное действо, «которое может быть оправдано лишь участием всех; никто не может также отказаться от участия в умерщвлениии трапезе» [81].

Следовательно, тотемная трапеза, возможно, первое празднество человечества, была повторением и торжеством в память преступного знаменательного деяния, от которого многое взяло свое начало: социальные организации, нравственные ограничения и религия» [82]. Здесь он спорит ещё и с Э. Дюркгеймом, автором теории происхождения религии из тотемизма. В своих работах Дюркгейм развивал идею, что элементарной формой религии являются не сами по себе некоторые признаки, свойства, не сами по себе некоторые функции, процессы, действия, но их целостная система – «Церковь-тотем» [83]. Фрейд объясняет амбивалентность эмоциональных отношений после убийства братьями отца и идентификации с ним «усилившимися нежными побуждениями. Это случилось в форме раскаяния, возникло сознание вины, которое здесь совпало с испытанным всеми раскаяньем. Мертвый теперь стал еще сильнее, чем был при жизни: все это даже сегодня мы можем проследить на судьбах людей. То, чему он прежде мешал самим своим существованием, они запретили теперь сами, казавшись в психическом состоянии, столь хорошо известного нам из психоанализа «запоздалого послушания». Они отреклись от своего поступка, объявив недоступным убийство заменителя отца тотема, и отказались от плодов этого убийства, запретив себе прикасаться к освободившимся женщинам. Так из сознания сыновней вины создали два фундаментальных табу тотемизма, которые должны были, совпасть с обоими вытесненными желаниями Эдипова комплекса» [84]. По мнению Фрейда, религиозность, как и все религии, имеют то же объяснение – это великое событие, после которого человечество не может обрести покоя, и поэтому должно вновь и вновь переживать чувство вины и раскаяния, передаваемое из поколения в поколение [85].

Таким образом, Фрейдом выделяется два основания феномена религиозности: мотив тотемной жертвы и отношение сына к отцу. При этом Фрейд задает и сам отвечает на вопрос, каким образом божество появляется во время тотемной трапезы – оно само вначале было тотемным животным и лишь на более поздней стадии развития религиозного чувства превратилось из тотемного животного в бога. И Фрейд ссылается на «психоаналитическое изучение отдельного человека»: «каждый создает бога по образу своего отца, то его личное отношение к богу зависит от отношения к физическому отцу и вместе с ним колеблется и меняется, и что бог, в сущности, есть не что иное, ак возвеличенный отец» [86]. Это подводит Фрейда к далеко идущему выводу, которым он пытается анализировать религиозность современного человека. Он находит её на психическом уровне массовой психики, «в которой осуществляются те же душевные процессы, что и в жизни отдельного человека» [87]. Согласно Фрейду, психические процессы продолжаются в следующем поколении благодаря, предположительно, устному преданию и традиции», но также «наследованию психических диспозиций» [88]. Хотя каждый человек, по мнению Фрейда, обладает «в своей бессознательной духовности аппаратом, который позволяет ему толковать реакции других людей, то есть устранять искажения, которые совершил другой человек в выражении своих чувств. Таким путем бессознательного понимания обычаев, церемоний и узаконений, которые оставило после себя первоначальное отношение к праотцу, также и последующим поколениям эти чувства могли передаться в наследие» [89]. Рассматривая религиозность как проекцию определенных психических состояний, Фрейд не останавливается на этом в исследовании сущности религиозности. В работе «Будущее одной иллюзии» он анализирует религиозные представления, которые надлежит преодолеть как «часть инфантилизма» [90]. Религиозные представления, по Фрейду, являются возможно, самой важной частью психического инвентаря культуры» [91]. Это имеет свою особую историю развития и является отличительной чертой психологии человеческой религиозности: «Уже первым шагом достигнуто очень многое, и шаг этот заключается в очеловечивании природы. К безличным силам и судьбам нельзя подступиться, они остаются вечно чуждыми. Но если в стихии бушуют страсти, как в собственной душе, если даже смерть не есть нечто спонтанное, а является актом насилия злой воли,
если повсюду в природе человека окружают существа, каких он знает и в собственном обществе, то тогда можно с облегчением вздохнуть, почувствовать себя среди зловещего мира, как дома, можно психически переработать свой бессмысленный страх. Человек может быть по – прежнему беззащитен, но он уже не парализован бессилием, по крайней мере, может реагировать; а может быть, он даже и вовсе не беззащитен, ведь против этих жестоких сверхчеловеческих существ вовне можно применить те же средства, которыми пользуешься в своем обществе: можно попробовать их заговорить, умиротворить, подкупить, лишив подобным влиянием части их силы. Такая замена естествознания психологией не только дает моментальное облегчение, но и показывает путь к дальнейшему овладению ситуацией» [92]. Такая ситуация имеет «инфантильный прообраз» прежде всего в отношениях с отцом. Желание напоминает силы природы и наделяет их личными свойствами, как пишет Фрейд, придает им «характер отца», и как следствие, превращает их в божества, следуя «не только, инфантильному, но и филогенетическому прообразу» [93], то есть, попадая под влияние исторического опыта человечества. Так упрятанный в глубинах психики филогенетический образ грозного праотца сыграл, по мнению Фрейда, решающую роль, став образом для лепки и развития коллективной религиозности [94]. Но беспомощность и неуверенность человека сохраняется и после того, как он познал и покорил силы природы, следовательно, за «богами» сохраняется право «устранить ужас природы, примирить человека с жестокостью судьбы, особенно в таком её проявлении как смерть, а также вознаградить за страдания и лишения, выпадающие на долю людей в совместной культурной жизни» [95]. Для Фрейда наиболее важным является функциональная ценность религиозных представлений и их истина.

Вывод, который он делает, достаточно категоричен – религиозные догматы не заслуживают веры, поскольку их в принципе невозможно проверить. Они не являются «отражением опыта или конечными результатами мыслительной работы; это иллюзии, исполнения самых древних, сильных и насущных желаний человека; секрет их силы в силе его желаний» [96]. Но не всякая иллюзия обязательно является ложной, «то есть неосуществимой или противоречащей реальности» [97], и Фрейд настаивает на высокой достоверности догматов, так как они коренным образом влияют на жизнь отдельного человека и общества в целом. И далее Фрейд возражает против того, чтобы называть человека глубоко религиозным только из-за того, что он испытывает чувство своей «ничтожности и бессилия перед миром» [98]. Эпитета «религиозный» заслуживает только следующий шаг, реакция, когда человек, испытав это чувство, ищет помощи»: «Кто не идет дальше и смиренно довольствуется ничтожной ролью человека в огромном мире, тот скорее не религиозен в истинном смысле этого слова» [99]. Наряду с глубоким уважением к науке и верой в ее прогресс, Фрейд говорит о «любви к людям», которая, по его убеждениям, займет место религии, и тогда решится основная задача человеческой культуры. Это является основным просветительским итогом данной работы Фрейда. Среди тех, кто спорит с этими предположениями Фрейда и сомневается в его научном оптимизме, проявленном уже в самом заглавии «Будущее одной иллюзии», его старинный друг Оскар Пфистер [100]. Либеральный лютеранский пастор и ортодоксальный психоаналитик Пфистер утверждает, что религия – это источник наиболее удивительных этических достижений, изначальная причина великих и благородных стремлений. Религиозность человека обеспечивает глубокое страстное желание людей освободиться от вины для любви, которая преодолевает все жизненные неприятности, неуверенность, одиночество, объединяет видение мира в таинственный союз с божественным. Именно она, говорит Пфистер, возвышает человеческую душу до новых высот, укрепляет дух и делает более значимым существование человека. Верить, что наука сделает религиозное расширение жизни излишним, заключает он, само по себе иллюзия [101].

В следующей работе «Недомогание культуры» Фрейд рассуждает о религиозном чувстве как источнике религиозности: «Я хотел бы сказать, что для меня оно имеет скорее характер умозрения, разумеется, не без сопутствующей эмоциональной окраски, но, впрочем, без нее не обходятся и другие мыслительные акты подобной значимости. Что до меня, то я мог бы не убеждать себя в изначальной природе такого чувства. Потому я и не в праве оспаривать его наличие у других. Вопрос лишь в том, верно ли его толкуют и надо ли считать его «fons et origo» (истоком и причиной) всех религиозных потребностей» [102]. И Фрейд ищет корни этого особого чувства «Самости». «Наше нынешнее чувство Я,– пишет Фрейд,– является, следовательно, лишь уменьшенным остатком широкомасштабного, более того, всеобъемлющего чувства, соответствующего внутренней связанности Я с внешним миром» [103].

Он обозначает проблему сохранения психического содержания, возникшего на ранних стадиях развития, и делает вывод, что оно не всегда разрушается и может сохраняться. Тогда совершенно необязательно источником религиозности является некое безмерное «океаническое чувство», ибо, утверждает Фрейд, «чувство только тогда может стать источником энергии, когда оно само является выражением сильной потребности. То, что религиозная потребность является производным инфантильной беспомощности и пробужденной тоской по отцу, кажется мне бесспорным, тем более что это чувство не просто тянется из детской жизни, а постоянно подкрепляется страхом перед всемогуществом судьбы» [104]. Для Фрейда океаническое чувство скорее представляется первой попыткой религиозного утешения, «способом отвергать опасности, угрожающие Я со стороны внешнего мира». Впрочем, он признается, что ему трудно оперировать «этими едва уловимыми величинами» [105]. Далее Фрейд непосредственно опирается на свою работу «Будущее одной иллюзии», ищет, то он называет религией ту систему заповедей и обещаний, которая является составляющей религиозности всякого «обычного человека». И личный бог, по его убеждению, все-таки лучше «безличного, смутно абстрактного принципа», выступающего в качестве рационалистического акта избавления. Как и раньше Фрейд ратует за замещение религии наукой и искусством в соответствии с изречением Гёте: «У кого есть наука и искусство, у того есть религия; у кого же нет ни того, ни другого, тогда обретет религию!» [106].

К объяснению сущности феномена религиозности индивида Фрейд возвращается в «Человек Моисей и монотеистическая религия». Он анализирует народное предание о Моисее, пишет, что догматы веры в разных религиях, будучи психическими реалиями, несут историческое зерно, историческую истину. История человечества отражается в «архаическом наследии» [107], которое содержит следы воспоминаний, общих для всех людей. И чем воспоминания, фиксируемые в народном предании туманней, тем богаче здесь почва для человеческой фантазии. Для развития невроза, в котором Фрейд усматривает аналогию религиозности, характерно, что он восходит «всегда и везде к очень ранним впечатлениям детства» [108]. Важным в возникновении невроза а, следовательно, религиозности, является то, что переживания, запечатленные в первые пять лет жизни, в той или иной мере забываются. Но при этом наиболее важные для ребенка переживания накладываются на свежие, новые впечатления и стремятся снова стать реальностью, но что-то в человеке противится тому, чтобы пережить эти события ещё раз.

Желания, циркулирующие в виде фантазий между свободной энергией, присущей внутреннему вожделению и желаемым внешним объектом, может восприниматься как возникающее изнутри «инородное тело», которое досаждает человеку. Такой конфликт может зайти настолько далеко, что внутренняя, психическая реальность начинает перекрывать реальность внешнего мира. Желание, возникающие во внутреннем пространстве, выходит за его пределы, и поскольку начале оно направляется не на реальный объект, а на объект фантазии, пространство, которое может заполнить психика, ограниченно. В этом случае бессознательные желания и фантазии человека трансформируют внешний мир, образуя основу для развития феномена религиозности индивида и религиозной традиции человечества в целом. «Традиция, будь она основана на одном лишь устном предании, никогда не приняла бы присущего религиозным феноменам навязчивого характера. Его, как и любое другое сообщение извне, могли бы выслушать, обсудить, а то и отвергнуть, и ему не удалось бы уйти от строгого ока логического мышления. Ему пришлось сначала претерпеть вытеснение, пройти через бессознательное, чтобы по возвращению оказать столь могучее воздействие, подчинить массы своей власти, как мы с удивлением и доселе в полном недоумении наблюдали это в религиозной традиции. И это соображение очень важно, чтобы убедить нас, что все обстоит именно так, как мы попытались изобразить, или хотя бы очень близко к тому» [109].

Фрейд всегда демонстрировал убежденность в возможности переноса результатов изучения индивида на понимание его религиозного поведения и мировоззрения. Всю свою жизнь он философствовал, размышлял, то есть искал рациональное объяснение. В философской теории он всегда оставался критическим реалистом докантианской эпохи. Он верил, что человеческий разум способен на большее, чем простая фальсификация [110]. Он верил в его способность различать интерес и умение проникать в предмет [111]. Подведем итог взглядам Фрейда: религиозность возникла в результате осознания бессмысленности убийства отца и отказа от влечений, которые в дальнейшем были институцианализированы через тотем и табу. Основным психическим инструментом здесь служит желание. В виде внутреннего психического раздражителя оно связывается с внешним стимулом и воспринимается индивидом как инородное тело. Выходит за пределы внутреннего пространства психики и порождает действие в виде проекции фантазии во внешний мир, и завершается расширением мира. Чтобы уменьшить психическое напряжение индивида, общество задействует его в своей культуре через коллективные фантазии и желания в форме личной религиозности.

Следовательно, религиозные представления, будучи наследием многих поколений, в готовом виде преподносятся человеку как данность, как божественное откровение, невзирая на разнообразие религиозных идей в разных культурах и в разные эпохи [112]. И в процессе развития человечества религиозность, являясь эквивалентом невроза, заново присваивается отдельным культурным человеком, чья социальная готовность к этому возникает в результате запрета детской сексуальности. Таким образом, уже в самом процессе формирования, религиозность, по Фрейду, становится не только психологически, но и социально, культурно детерминирована, поскольку общество, общественное сознание не могут существовать без нее. Для Фрейда религиозность проистекает из особенностей психики любого индивида, и в этом смысле она имманентна человеку, психика выступает субстанцией религиозности. З. Фрейд всегда приписывал мыслящему субъекту-человеку способность и потребность выявить в своем мышлении следы социокультурных условий религиозности, о никогда не давал указаний к действию, не предлагал ориентированных на действие социально-философских теорий. Он всегда оставлял за человеком право на самостоятельное решение, личное право быть религиозным или не быть таковым.

Не менее дискуссионной фигурой в мировой науке, нежели З. Фрейд, является К. Г. Юнг (1875 – 1961), швейцарский психолог. Причем разброс точек зрения на философское наследие Юнга простирается от признания его атеистом до обвинения в мистицизме и создании собственной религии. Такое противоречие связано, скорее всего, с противоречием методологических интенций самого Юнга. Многие его идеи, особенно рассуждения религиозного характера, вызывают до сих пор «роптание» из-за смелости и недосягаемости взглядов на природу человеческой психики. «Критическая философия науки стала негативно-метафизической, иными словами, материалистической, на основе ошибочного суждения: материю приняли за реальность, которую можно ощупать и познать. А ведь она всецело метафизическое понятие, гипостазированное некритическими умами. Материя есть гипотеза. Когда произносят «материя», создают, собственно говоря, символ чего-то неизвестного, что может быть как духом, так и чем-либо другим; оно может быть даже богом… Конфликт между наукой и религией есть в действительности превратное понимание обеих. Научный материализм лишь гипостазировал нечто новое, а это интеллектуальный грех. Он дал высшему принципу реальности другое имя и поверил в то, что тем самым создал нечто новое и разрушил нечто старое. Но как ни называть принцип бытия, богом, материей, энергией или как-нибудь ещё, от этого ничего не возникает, а только меняется символ» [113]. И хотя «человек думает, что создает эти идеи, но в действительности они создают его, так что он бессознательно становится простым их рупором» [114]. Как ученый и философ Юнг никогда специально не проводил исследования религиозности как отдельной категории, однако, анализируя его работы, можно составить представление о взглядах Юнга по этой проблематике. Юнг называл свою позицию «феноменологической», когда истинным является не суждение, а факт существования того или иного феномена, в частности, человеческой религиозности: «Я не считаю себя ответственным за тот факт, что человек всегда и везде естественным образом развивал религиозную функцию, и что поэтому человеческая психика с давних пор пропитана пронизана религиозными чувствами и представлениями» [115]. Он определяет религию как совершенно особую установку человеческого ума, соответствующую изначальному использованию понятия «religio» (лат.) – благочестие, святыня, предмет культа. Исходя из этого, Юнг, отталкиваясь от Р. Отто, рассматривает религию как внимательное наблюдение за «нуминозным» [116] динамическим существованием или действием, вызванным непроизвольным актом воли. Нуминозное есть независимое от воли индивида условие, которое устанавливает контроль над человеком, отводя ему скорее роль послушного слуги, нежели господина и творца. То есть религия определяется Юнгом как сосредоточенность человеческого ума на некоторых динамических, психических факторах как таковых, получивших название «высших сил», образов, идей, символов, законов, богов… Религиозный гнозис кажется, мне гигантской попыткой человеческого разума извлечь знание космоса изнутри. В моей картине мира присутствует огромное внешнее и такое же огромное внутреннее начало, а между ними человек, обращенный то к одному, то к другому полюсу…» [117].