Глава 3. Грим 17 page. Прочтение образа Скарпиа, при котором от этого типа позволительно ждать любых подлостей, вполне возможно

Прочтение образа Скарпиа, при котором от этого типа позволительно ждать любых подлостей, вполне возможно, однако это вряд ли сослужит добрую службу актеру, играющему Каварадосси. Кроме того, ослабляется драматизм выкрикнутых им слов ("Победа, победа!.."), когда Марио узнает об исходе битвы при Маренго. Чтобы достичь нужного эффекта, эта фраза должна прозвучать неожиданно, с неподдельной искренностью, что все равно не даст позабыть о грядущей высокой ноте. С лицом, искаженным страданием, испытывая душевные муки, тревожно вглядываясь в будущее и содрогаясь от понимания целей Скарпиа (не говоря уж о появлении Палача и его подручных, не делающих тайны из своего ремесла), Каварадосси чувствует, как его ум и сердце раздирают противоречия.

Все это должно угадываться за внешним спокойствием художника. Только тогда зритель увидит, как он превращается в храброго человека, готового скорее пойти на муки, нежели предать друга. Короче говоря, от артиста требуется тонкая и умная игра. Нельзя просто стоять на сцене и ждать, когда подойдет очередь арии или высокой ноты.

В третьем действии Каварадосси, помещенный в тюремный замок Сант-Анджело и оставивший свою беззащитную Тоску во власти Скарпиа, испытывает ужасные страдания. Понимая, что жить ему осталось всего несколько часов, он поднимается на крепостной вал и, простирая руки над городом, прощается и с Флорией, и с Римом, где еще вчера был так счастлив.

Его прекрасная ария наполнена воспоминаниями. Каждое из них музыка воскрешает с мучительной болью. Едва сдерживая слезы, он произносит душераздирающие слова: "...и вот я умираю, и вот я умираю... И в смертный час мой я так жажду жизни..."

Он уже собирается написать прощальное письмо на том клочке бумаги, что дал ему добрый Тюремщик, как внезапно вбегает Тоска с пропуском в руках. В музыке слышится ликование, и на звучном аккорде они заключают друг друга в объятия.

Поначалу радость и надежда наполняют его сердце. Но после того, как Тоска поведала ему свою историю, в душе Марио воцаряется мука. "Скарпиа смягчился?" - недоверчиво восклицает он. Выданный начальником полиции пропуск - обман, Каварадосси понимает это, но делает вид, что берет его с благодарностью, отдаляя ту минуту, когда Флория сама убедится в тщетности своих попыток спасти ему жизнь.

Его слух ласкают звуки дорогого голоса. "О, говори, я хочу тебя слушать. Звучит так нежно голос твой, о родная!" - какие изумительные слова! Влюбленные вместе мечтают о побеге, о том, как поплывут они на яхте по морю, освещенному лучами заходящего солнца, как легкий ветер понесет их навстречу свободе. Марио хочет быть уверенным в том, что нежных глаз любимой не омрачат слезы, когда он бросит на нее прощальный взгляд, поэтому он поддерживает успокоительную ложь и даже смеется вместе с Флорией, дающей ему шутливые советы, как изобразить смерть и правдоподобно упасть в тот момент, когда прозвучит холостой выстрел. Затем, отказавшись от повязки на глаза, он находит в себе силы взглянуть на Тоску в последнее мгновение своей жизни.

В пьесе Сарду Флория Тоска - бедная пастушка, воспитанная в монастыре бенедиктинок неподалеку от Вероны. Она так хорошо усвоила уроки монашек, что к шестнадцати годам стала юной знаменитостью. Сам папа римский сложил с нее монашеские обеты. Он сказал: "Ступай, дитя мое. Ты своим пением будешь трогать человеческие сердца и заставишь не раз проливать слезы, я тебя не удерживаю".

Красота ее соблазнительна, властна, горделива, но Флория, кроме того, очаровывает окружающих и своим изяществом, грациозностью. Естественная и непосредственная в каждом жесте. Тоска являет пример того, сколь благотворно влияние римского общества, в котором она живет, окруженная всеобщей любовью и восхищением. Одевается она со вкусом: украшая себя драгоценностями, соблюдает меру. В ее поступках и мимолетных капризах, которым она предается импульсивно, будто опасаясь, как бы они не покинули ее навсегда, сохранилась почти детская невинность. Очевидно, ей нравятся пространные и поэтические описания, полные счастливых воспоминаний и приятных ощущений, и надо сказать - ей повезло: Пуччини написал для нее изумительную музыку!

Как и всякую женщину, Флорию вдохновляют восхищенные взгляды публики, ласкающие ее подобно лучам солнца и позволяющие певице раскрыться во всем своем блеске. Поэтому я не считаю, что Тоска должна входить в церковь сердитой и растрепанной, терзаемой подозрениями, как если бы ее привела туда ревность. В партитуре это место снабжено такой пометкой: "Andantino sostenuto dolcissimo e con tutta l'espressione". Это противоречит другой композиторской ремарке: "Con una specie di violenza" ("С оттенком ярости"), относящейся к более позднему моменту, когда Флория отталкивает от себя Марио.

Первое появление героини допускает различные интерпретации, но я обычно предпочитаю вариант, подсказанный самой музыкой, где слышится ритм изящного экипажа или легкого галопа маленькой лошадки на прогулке. (Великая Клаудиа Муцио почти вплывала на сцену на волшебных триолях Пуччини. Я видел ее лишь однажды в юности, но никогда не забуду эту потрясающую гармонию движения и музыки.)

Свои первые слова - она даже не поздоровалась - Тоска произносит отчужденным и нервным тоном: "Я слышала сама и шаги, и шелест платья..." Но как только Марио отвечает: "Полно! Тебя люблю я!", ее лицо озаряет улыбка, легкая тень недоверия рассеивается.

Но подозрения, и гораздо более мрачные, возникают опять, когда она узнает в изображенной на полотне женщине маркизу Аттаванти. (Лично я думаю, что у нее все же были некоторые причины для ревности, поскольку сбивчивые объяснения Марио не очень-то согласуются между собой.) Однако в конце концов художнику удается успокоить Флорию.

Позднее, в той же картине, Скарпиа делает Тоске недвусмысленные предложения, оскорбительные для ее чести. Ей стоит немалых усилий подавить в себе эмоции и любезно принять от него святую воду, а значит, и завуалированный таким образом упрек: она ведь вошла в церковь, не перекрестившись. Скарпиа умело играет на ее ревности, и Флория неизбежно попадается в подстроенную для нее ловушку.

Образ Тоски станет гораздо более интересным, если мы увидим, как борется она в душе со своими подозрениями, вместо того чтобы кинуться сломя голову в расставленные Скарпиа сети при первом же намеке на измену Марио.

Флория покидает церковь, сжимая в руке веер, полная решимости объясниться с Каварадосси, и не замечает, что за ней по пятам следуют Сполетта и его агенты.

Очевидно, на вилле художника она узнает нечто такое, о чем и не догадывалась. Поэтому во втором действии, беседуя со Скарпиа, Флория ведет себя осмотрительнее и проявляет осторожность. Но тайный страх мучает ее, и она обнаруживает свою слабость, когда, войдя в кабинет начальника полиции, порывисто бросается к Марио. Для Скарпиа этого вполне достаточно, чтобы уяснить ситуацию, и Флория легко становится жертвой его изощренных интриг.

Борьба между шефом полиции и певицей слишком неравная, и Тоска в конце концов теряет самообладание. Когда Скарпиа вынуждает ее раскрыть местонахождение тайного убежища Анджелотти, Флория познает всю горечь поражения. Садистское, почти безумное удовольствие, которое приносит барону его победа, за-ставляеэ ее сжаться от ужаса и отвращения. Но она вовсе не собирается убивать Скарпиа, хотя мысль об этом и промелькнула в ее голове, когда взгляд женщины упал на кинжал, лежащий на столе.

Флория дрожит от страха и едва не теряет сознание, видя довольного собой, торжествующего Скарпиа, который бросается к ней с пропуском в руках. Оказавшись в его объятиях, она инстинктивно хватает кинжал и пронзает им Скарпиа. В исступлении Тоска выкрикивает слова ненависти в лицо умирающему барону. Но, узрев бездыханное тело у своих ног, она как бы пробуждается от кошмара.

"Он умер!.. - восклицает она и осеняет себя крестом. - В смерти прощенье!.."

Затем в каком-то почти суеверном порыве она ставит зажженные свечи по обе стороны головы Скарпиа и кладет ему на грудь распятие. Потом судорожно подбирает с пола свою накидку и крадучись выходит на последних нотах звучащей в этой картине музыки.

Если образ Тоски глубоко прочувствован певицей, то вряд ли стоит давать ей какие-то добавочные пояснения, рассуждать о деталях. Прожить на сцене ужасную трагедию, выпавшую на долю этой беззащитной женщины, - само по себе тяжкое испытание. Пластическим, вокальным средствам, особенно интонациям, определяющим верную трактовку роли, нет числа. Каждый артист выбирает те из них, которые органически вытекают из его мироощущения и возможностей...

Тоска торопится, нанимает карету и с драгоценным документом в руках летит на крыльях любви в замок Сант-Анджело. Пропуск представляется ей выходом из положения. За ней, однако, поспешают Шарроне, Сполетта и офицер; все они пока еще не знают о смерти Скарпиа.

Флория устремляется к своему возлюбленному и с чувством гордости за себя, к которому примешивается отвращение к Скарпиа, рассказывает о встрече с начальником полиции. Не желая огорчать Тоску, Марио делает вид, что разделяет ее радость. Они мечтают о побеге: скоро все их ужасные испытания останутся в прошлом. До самого последнего момента Флория уверена в том, что предстоящая казнь - всего лишь спектакль, она пребывает в радостном возбуждении. Но когда Тоска с ужасом понимает, что Марио действительно убит, солдаты уже поднимаются к ней по лестнице, чтобы взять ее под стражу.

Тоска ни секунды не колеблется, ей совершенно ясно, как она должна поступить. Она бежит на башню тюремного замка и в последнем страстном порыве, несколько театральном, взывает к богу, к справедливости божьего суда, пред которым предстанут она и Скарпиа. И затем бросается с парапета вниз.

Мелодрама? Да, конечно. И в самом прямом значении этого часто неверно употребляемого слова. Но это и великий театр, понятный всем, у кого в жилах течет настоящая кровь. Вот почему "Тоска" повсюду пользуется такой любовью.

Вспоминаю, как однажды, во втором акте оперы, в тот момент, когда уводят арестованного Каварадосси и Тоска цепляется за него, один из солдат (как и положено по ходу действия) оттолкнул ее, и она, забыв или просто не зная о том, что за ее спиной небольшая ступенька, со всего размаху рухнула на пол. Партию Тоски пела Мария Каллас, ее партнером был я - играл своего давнего знакомца Скарпиа. Находясь на противоположном конце сцены, я спросил ее глазами: "Ударилась?", и актриса, также взглядом, успокоила меня. Но, сообразив, что из этой оплошности может получиться выразительная мизансцена, я подошел к Флории и небрежно протянул ей свою левую руку. Она мгновенно поняла, что от нее требуется, приподнялась на коленях и, взяв меня за руку, с мольбой в голосе спела свой вопрос: "Кто спасет его?.." Последовал мой ироничный ответ: "Кто? Вы!.." Я отпустил ее ладонь, и Тоска в порыве отчаяния упала навзничь. Ее движение выражало такую беззащитность, было проникнуто таким страданием, что по залу прокатился гул сочувствия. Певице не нужно было ничего объяснять, делать какие-либо намеки. Каллас моментально схватила ситуацию и блестяще завершила то, что я начал.

Когда твоей партнершей была Мария, театр переставал быть театром, он становился самой жизнью...

В январе 1964 года оперой "Тоска" в постановке "Ковент-Гарден" ознаменовалось возвращение великой Каллас на сцену (после двух- или трехлетнего ее отсутствия). Это стало событием мирового значения. Невозможно передать ощущения того незабываемого вечера. Думаю, для такого чувствительного человека, каким была Мария, выступление после длительного перерыва, скорее всего, обернулось настоящей пыткой. Трудно представить испытание более тяжкое, чем возвращение на сцену актера, чье имя не сходит с газетных полос, - это пострашнее дебюта. Вы попадаете под перекрестный огонь пытливых взглядов, вас рассматривают, вас критически оценивают. Триумф или распятие?.. Никогда не знаешь, как распорядится судьба: одарит успехом или заставит изведать горечь поражения.

Театр "Ковент-Гарден" жил в безумном напряжении и страхе: вдруг Каллас откажется от выступления в последний момент? У Сандера Горлински, ее менеджера, ни на что больше не оставалось времени. Присутствие посторонних лиц на всех репетициях категорически воспрещалось. Газеты ограничивались лаконичными сообщениями, подтверждавшими, что все идет нормально.

В связи с этой обстановкой секретности мне вспомнился один забавный инцидент. На репетиции второго акта Мария отсутствовала - легкая простуда. Вместо нее играл Джон Копли. Так уж случилось, что одна знатная, титулованная леди зашла в этот момент в театральную кассу. Сообразив, что репетиция идет полным ходом, она упросила сержанта Мартина позволить ей хоть краешком глаза взглянуть на знаменитую диву. Но дверь, когда сержант ее приоткрыл, скрипнула... Бедняга, не теряя респектабельности, которой он славился, начал объяснять, что, конечно, не должен был этого делать даже для такой изысканной дамы. Но может быть, ему разрешат открыть небольшое окошко, выходящее в зал, чтобы она могла по крайней мере услышать одну или две ноты в исполнении знаменитой певицы?

Эту его просьбу решили уважить. Как раз в этот момент Джон Копли, с бородой, в очках, припав к моей груди, исторг мучительный вопль: "Ах! Сил нет больше! Что мне делать?.."

"Какой безупречный голос! - восхищенно простонала леди и, обращаясь к сержанту Мартину, добавила: - Как я вам благодарна!" И она удалилась, вполне довольная услышанным...

Однако по мере того, как приближался день премьеры, забавных эпизодов становилось все меньше. Дэвид Уэбстер в известной мере препоручил Марию моим заботам: я должен был ее уговаривать, подбадривать, поддерживать - словом, окружить таким вниманием, на какое только способен певец в отношении своего коллеги. Никогда, пожалуй, не дорожил я оказанным мне доверием настолько, как в те дни. Мы работали помногу, Мария всегда отличалась необыкновенной добросовестностью. Однако после многочасовых репетиций она звонила мне по телефону, и мы подробно обсуждали наши роли, снова и снова возвращались к тем или иным сценам. На генеральной репетиции, где она выглядела юной девушкой, Мария, одетая в красивое бледно-розовое платье, заказанное для нее Дзеффирелли, испытывала смертельный страх, но пела уверенно, играла превосходно. За кулисами так оглушительно щелкали затворы фотокамер, что казалось, будто мы находимся в бюро, где работают двадцать машинисток. Обстановка накалилась до предела, и даже Дэвид Уэбстер с трудом, я уверен, удерживал на лице свою обычную едва уловимую улыбку.

21 января 1964 года. Вот описание того незабываемого представления, сделанное моей женой Тильдой в ее дневнике на следующее утро: "Что за чудный вечер! Прекрасная постановка, хотя впервые в моей жизни ария "Vissi d'arte" не удостоилась аплодисментов. (Мое мнение таково: публика была настолько очарована зрелищем, что не посмела прерывать действие неуместными овациями. - Т. Г.) Второй акт просто невероятен: два исполина оперного искусства кланялись друг другу перед занавесом, подобно учтивым соперникам. После нескончаемой овации сценой завладели зрители. Я увидела, как сдержанные англичане буквально сходили с ума: они снимали с себя пиджаки, галстуки, бог знает что еще и отчаянно размахивали ими. Тито был неподражаем, а реакции обоих отличались необыкновенной точностью. Безусловно, Мария основательно перетряхнула привычный образ Тоски, придав ему гораздо большую человечность и открытость. Но на это способна только она. Того, кто отважился бы последовать ее примеру, я предупредила бы: остерегитесь!"

Несмотря на головокружительный, не имеющий равных успех, Мария оставалась исключительно нервным и впечатлительным человеком. В день спектакля она непременно звонила мне и говорила, что не сможет петь, у нее пропал голос или ее не удовлетворяет второй акт - его надо от начала до конца переделать. Я по полчаса проводил у телефона, утешал и подбадривал бедную девочку. "Ну что ж, - говорил я, - ты петь не будешь. Тебе пора на покой. В этот раз ты только подыгрывай, а уж вокал я возьму на себя". Или: "Ладно, можешь переделать все, что тебе хочется. Ты же знаешь, мы прекрасно понимаем друг друга". И так далее и тому подобное...

Накануне спектакля, прежде чем выйти на сцену, Мария заходила за мной в гримуборную, и я отводил ее за кулисы, держа в своей ладони ее ледяную руку и нашептывая ей что-то ободряющее. Ручейки пота сбегали по ее шее за вырез платья. После превосходно спетого дуэта с Чиони она уходила за кулисы, пожимала мне руку, желая удачи, и оставалась там до тех пор, пока я не закончу свою первую фразу. Было что-то чертовски трогательное в ее заботливом отношении к коллегам, она не забывала о своих товарищах, даже когда была поглощена собственной ролью.

Мы дали шесть спектаклей в Лондоне и тем же составом выступили в Париже и Нью-Йорке. Вряд ли кто-либо из нас забудет эти гастроли. Я, например, никогда. И не только потому, что спектакли отличались высоким художественным уровнем, но и благодаря нашим необыкновенным отношениям, той атмосфере взаимопонимания, которая объединяла нас.

Марии Каллас посвящены, наверное, десятки книг.

И совсем немного написано о ее ранимой, одинокой и такой непростой натуре. Я смог добавить лишь несколько штрихов. Ее звезда недолго сияла на театральном небосклоне, своим ярким светом привлекая внимание всего мира. Мария обладала неизъяснимой магией, совершенно неповторимой. Я всегда знал: она бессмертна. И ее бессмертие продолжается.

ГЛАВА 17. «ПЛАЩ»

Первую строчку партитуры оперы "Плащ" Пуччини сопроводил такой ремаркой: "Занавес поднимается, прежде чем заиграет музыка".

Это одна из тех находок композитора, которая может оказаться исключительно выразительной и в других случаях, и я с удовольствием использую ее там, где это уместно. А уж в опере "Плащ" подобное начало не вызывает сомнений. Оркестр молчит, действие еще не началось, и публика мгновенно проникается настроением и атмосферой драмы.

Музыка, сочиненная Пуччини, настолько ярка и многокрасочна, что сразу же завладевает слушателем - он погружается в мир, где не осталось места для улыбки. С первых же нот она течет, подобно реке, на которой разворачиваются события мрачной драмы, и контрастная сумеречная атмосфера, отраженная в звуках расстроенной шарманки, с ее мелодией, противостоящей жестоким и кровавым страстям, разыгравшимся на барже, придает этому произведению оттенок благородства.

Это суровый мир, где безжалостная борьба за существование погасила искорку надежды, где страсти, будто ночные тени, ползут по стенам. А когда приходит рассвет, на согбенные спины людей ложится тяжесть однообразных и унылых забот грядущего дня.

Реакции героев замедленны и грубоваты, диалоги не отличаются легкостью, как нелегка сама их жизнь. Жоржетта говорит: "Как трудно быть счастливой". Каждый погружен в свои невеселые думы и почти не обращает внимания на окружающих. Как правило, мечты этих людей примитивны или пронизаны безысходностью. Грузчик Тинка нашел для себя выход. "Вино - это приправа к жизни, - заявляет он. - Когда я пью, я перестаю думать. Думы делают меня несчастным".

Тальпа, другой грузчик, в отличие от своей жены Фруголы в основном помалкивает. Для него жизнь воплощена в привычной очередности изнурительной работы, относительно сытного ужина и сна.

Луиджи, младший и самый жизнерадостный из грузчиков, мечтает о другом. Он влюблен в Жоржетту, жену Микеле, капитана баржи, своего хозяина. Луиджи и Жоржетта родились в одном из предместий Парижа. Они частенько вспоминают о той, другой жизни, оставшейся в прошлом, более счастливой и радостной; эти сами по себе невинные воспоминания опасны, так как они неминуемо вступают в противоречие с мрачным существованием на барже.

Необходимо отдавать себе отчет в том, что действие оперы от начала и до конца разворачивается буквально на двух уровнях. Над причалами и берегами Сены высится Париж, с его мидинетками, счастливыми влюбленными. Продавцом песен. Шарманщиком, беспечными прохожими. Не все они богачи, но на долю каждого выпадают свои нехитрые радости и мгновения счастья.

Внизу, на барже, пришвартованной к берегу реки, - другой мир, в котором лениво, будто вода в Сене, влачат свои дни и ночи смятенные души отверженных. На закате этот мир погружается в сонное забытье, тогда как Париж возрождается к жизни, наполняясь нехитрым вечерним весельем. Лишь вспышка потаенной страсти на какой-то миг озаряет погруженную в темноту баржу.

Издалека доносятся гудки судов, плывущих вверх и вниз под мостами Сены. С набережной - этого подобия горизонта - долетают звуки автомобильных рожков, хохот, веселые песенки о любви; они напоминают тем, кто внизу, что жизнь на этом "верхнем уровне" все-таки интереснее, воздух и тот там чище. Внизу он густой, как туман, и людей изо дня в день посещают одни и те же безотрадные мысли.

В начале действия оперы на барже царит обычная суета. Мужчины заняты погрузкой и разгрузкой, Жоржетта развешивает на палубе выстиранное белье. Она выглядит усталой и раздраженной. Микеле молча сидит на носу баржи. Погруженный в свои думы, он курит трубку и рассеянно смотрит на заходящее солнце. Когда она за чем-то обращается к нему, он встает и осторожно пытается ее обнять, но Жоржетта уклоняется от поцелуя. Уязвленный этим, не говоря ни слова, Микеле спускается в трюм.

Наверху, на набережной, появляется Шарманщик - очевидно, он бредет домой после утомительного дня. Луиджи окликает его, и Шарманщик, установив инструмент на подставке, начинает механическим движением вращать ручку. Мысленно он уже там, где ждут его возвращения. Убогая старая шарманка вполне соответствует покорному выражению лица и добрым глазам ее владельца. Его чуть сгорбленная спина говорит о нелегком жизненном пути. Но Шарманщик не лишен благородства, он производит приятное впечатление, как и тот изящный, хотя и с фальшивинкой, вальс, мелодия которого доносится из музыкальной машинки. Очень непросто художественными средствами выразить "ничтожность" того, что делает на сцене старик, но музыка превосходно передает его смиренную осанку, тонко оттеняя зреющие в душе у Жоржетты и Луиджи мятежные чувства.

Луиджи просит старика сыграть еще что-нибудь, и Жоржетта, вдруг развеселившись, что с ней случается редко, танцует с одним из мужчин, журит его за неуклюжесть и сразу же переходит к Луиджи, когда тот обнимает ее. Они кружатся в страстном танце. Эту сценку прерывает возвращение Микеле; Шарманщик принимает от Луиджи деньги и не спеша уходит.

Почти сразу же после этого эпизода на "другом уровне" исполняется небольшой изысканный скетч, как бы нечаянно вступающий в полное противоречие с тем, что происходит на палубе баржи, где нарастает напряжение. Из глубины сцены медленно выходит Продавец песен в окружении группы хохочущих мидинеток. Один или два раза он останавливается, с тоской в голосе напевая песню, напоминающую лейтмотив Мими из "Богемы". Девушки смеются и комментируют пение, в то время как внизу, на барже, Жоржетта и Микеле обмениваются односложными репликами: это диалог двух людей, бесконечно далеких от беззаботного веселья, царящего наверху.

Когда вся группа вслед за Продавцом песен медленно покидает сцену, появляется жена Тальпы, Фругола, и Микеле, раздраженный тем, что она прервала его разговор с Жоржеттой, тут же уходит.

Фругола - имя, которое объясняет характер занятий этой женщины: именно так называют человека, который бродит по улицам и аллеям парков, подбирая всякий хлам, мусор, роется на свалках в поисках старых вещей. Фругола мечтает о небольшом домике в деревне. Разумеется, ее мечта несбыточна, но она не оставляет жену Тальпы. Как бы то ни было, женщина не унывает, радуется домашнему уюту, проводя время со своим любимым полосатым котом Капралом, которого описывает с неподдельной симпатией, вполне понятной любому человеку, когда-либо в жизни имевшему кошку, куклу или плюшевого медвежонка.

Мне представляется, что Фругола благородна в своей нищете. В ее движениях ощущается еще не совсем забытое изящество, может быть, в прошлом она была артисткой кабаре. Она всюду подбирает цветастые тряпки, и костюм ее достаточно театрален для того представления, которое она сейчас разыграет. Фругола уверена в своих словах и поступках и проявляет необыкновенную щедрость, раздавая направо и налево лучшее из того, что находит среди хлама.

Роясь в своем мешке, она достает из него подобранные ею вещи и сочиняет истории, связанные, по ее мнению, с той или иной тряпкой. Свои рассказы она сопровождает изящными жестами и живой мимикой. Фругола смеется резким смехом, голос у нее с хрипотцой - вероятно, оттого, что она любит иногда пропустить стаканчик рома. Но я категорически возражаю против попыток играть ее этакой потаскушкой, разражающейся грубым хохотом. Она самый чистый из всех персонажей - может быть, не в буквальном смысле, но по своему нраву. Рассказывая о любимом коте, она должна испытывать волнение и излучать нежность. Кошачьи интонации в ее исполнении - это ласковое подражание мурлыканью кота-философа, а не злобное ворчанье. Ничто в партитуре не дает оснований режиссеру повсюду акцентировать ритм паровой машины, который стал едва ли не традицией - причем абсолютно неприемлемой - для постановок этой оперы.

Сидя на палубе в ожидании своего мужа, Фругола рассказывает Жоржетте о том, что страстно мечтает приобрести когда-нибудь домик. Жоржетта, напротив, вспоминает о прошлом, о жизни в Бельвиле, где родились она и Луиджи. Он тоже вступает в разговор, и оба мыслями переносятся в Бельвиль, где молодые люди не знали никаких забот. А мы испытываем душевную боль, понимая, насколько Жоржетта тяготится однообразной жизнью на барже, как жаждет порвать с ней. Ей смертельно надоело плавать по реке вверх и вниз, опротивело это унылое существование, лишенное малейших проблесков радости.

Диалог, в котором Жоржетта и Луиджи обмениваются воспоминаниями, производит впечатление любовного дуэта, несмотря на присутствие Фруголы и грузчиков. На какое-то мгновение Фругола заражается их мечтами о другой жизни, столь красочно ими описанной, но затем, вновь вернувшись к своим собственным грезам, она собирается идти домой вместе с мужем.

Фругола и Тальпа поют по дороге песенку "Я мечтала о маленьком домике". Ее надо исполнять с грустной улыбкой в голосе, придерживаясь ритма музыки. Именно грустную улыбку вызывает у этой четы прекрасная, но несбыточная мечта. Это не тарантелла и не танцевальная народная песня, музыка проникнута печальным, безысходным настроением, которое становится все более отчетливым по мере того, как песня стихает вдали. За улыбкой в голосе угадываются слезы. Научить артиста передавать страдание и горе не так уж сложно, гораздо труднее дается улыбка, скрывающая печаль. Опера, в которой бушуют безжалостные страсти, озаряется изумительным проблеском человечности...

После того как Фругола и Тальпа покидают сцену, влюбленные остаются в опасном уединении. В их сердцах опять вспыхивает страсть. Правда, они выражают ее преимущественно приглушенными полутонами - в любую минуту может вернуться Микеле и стать свидетелем того, как Луиджи пылко ухаживает за Жоржеттой.

Теперь, когда они остались одни, мечты и печаль уступают место смутному порыву чувств, столь же непреодолимому, как и стремление обрести свободу. Поэтических мечтаний уже недостаточно... Но тут появляется Микеле.

Ничто не вызывает у него подозрений, однако душа его неспокойна. Ответы Микеле холодны и отрывисты. Когда Луиджи желает ему спокойной ночи, он отвечает на rallentando: "Доброй ночи" - и спускается вниз.

Страсть влюбленных, исполняющих дуэт, разгорается с новой силой. Луиджи жаждет обладать Жоржеттой. Сходя с ума от ревности, он клянется, что убьет ее мужа. Они договариваются о свидании ночью на палубе, условившись, что, если поблизости никого не будет, Жоржетта чиркнет спичкой. Луиджи уходит, и она жалуется на свою судьбу ("Как трудно быть счастливой"). Затем на палубу вновь поднимается Микеле, чтобы повесить зажженные фонари. С волнением в голосе он напоминает ей о тех днях, когда они оба были счастливы. Любовь к мужу еще не совсем угасла в сердце Жоржетты, она не может забыть, как они радовались когда-то рождению ребенка. Но, раздираемая между жалостью к Микеле и страстью к Луиджи, Жоржетта умоляет его не мучить ее и себя воспоминаниями о счастье, которого уже не вернешь. Невольно возникшее чувство сострадания к мужу становится почти невыносимым для нее, когда он униженно напоминает о разнице в возрасте между ними: "Мои седины - оскорбление для твоей молодости".

Микеле начинает подозревать свою жену в неверности, но предпринимает последнюю отчаянную попытку вернуть ее любовь и понимание: он накрывает Жоржетту своим широким плащом, воскрешая тем самым в ее памяти те времена, когда они любили друг друга, и он, бывало, прижимал ее и ребенка к себе, укрывая их своим плащом.

Голос Микеле исполнен страдания, когда он умоляет жену: "Побудь со мной, ночь так прекрасна!" Его мольбы причиняют ей душевную боль, но она чувствует себя пленницей неотвратимой судьбы и не знает, как поступить и что ответить. Жоржетта высвобождается из его объятий, но ее реплика звучит неубедительно: "Мне так хочется спать".

Тщетно ждет он от нее сочувствия или хотя бы намека на примирение. Не сходя с места, он провожает ее взглядом. Его лицо абсолютно бесстрастно. Но когда Жоржетта исчезает, Микеле, подобно могучему дереву, сраженному молнией, падает и в приступе мучительной ярости выкрикивает одно-единственное слово: "Распутница!"