Глава 38

Я не вижу птиц. И цветов. И вечного заката. За ослепительно светлой дверью все заполонила зловещая серость. Пустая лодка еще качается в реке, но воду вокруг нее быстро затягивает тонким льдом.

— Если я тебе нужна, так вот она я! — кричу я.

Вокруг меня отдалось эхом: «Я… я… я…»

— Джемма? Джемма!

Из-за деревьев появляется матушка. Ее голос, уверенный и сильный, как будто притягивает меня.

— Матушка?

На ее глазах выступают слезы.

— Джемма, я так боялась… но с тобой все в порядке.

Она улыбается, и все во мне тянется к ней. Я так устала, меня мучает неуверенность, но она пришла… И она поможет мне все исправить.

— Матушка, мне так жаль… Я все ужасно запутала. Ты ведь говорила, что пока нельзя пользоваться магией сфер, и я так и собиралась поступить, но теперь все погибло, и Пиппа…

Я не могу больше сказать ни слова, я даже думать об этом не могу.

— Тише, тише, Джемма, не время плакать. Ты ведь пришла, чтобы вернуть Пиппу?

Я киваю.

— Тогда нам нельзя терять время. Быстрее, пока тварь не вернулась.

Я спешу за ней под серебряную арку, в глубь сада, к центру круга высоких кристаллов, таящих в себе такую огромную силу.

— Положи руки на руны.

Меня вдруг охватывает неуверенность. Почему — я и сама не знаю.

— Джемма, — строго произносит матушка, и ее зеленые глаза щурятся. — Ты должна мне доверять, или навсегда потеряешь свою подругу. Ты действительно этого хочешь?

Я думаю о Пиппе, упавшей в реку, отчаянно барахтавшейся в ледяной воде. Где я ее и бросила. Мои руки тянутся к рунам.

— Вот так, моя дорогая. Все уже забыто. И вскоре мы снова будем вместе.

Я кладу левую ладонь на кристалл. Меня пронзает дрожью. Я так устала от нашего ужасного путешествия, а теперь магия начинает наполнять меня своей силой… Всего случившегося слишком много для меня… Матушка протягивает мне руку. Эта рука передо мной, розовая, живая, с раскрытой ладонью… Мне только и остается, что взять ее. Моя правая рука поднимается. Пальцы тянутся к пальцам матушки. И вот кончики наших пальцев соприкасаются…

«Наконец-то…»

И в то же мгновение тварь, прятавшаяся за обликом моей матушки, взвивается выше кристаллов. С оглушительным воем она хватает меня за руку. Я ощущаю холод, охвативший мою руку до самого плеча, промчавшийся по венам прямиком к сердцу… Тепло стремительно уходит из тела. Я не в силах состязаться с тварью.

Все вокруг летит куда-то. Мы падаем вместе, мимо гор и кипящего неба, сквозь завесу, что отделяет сферы от мира смертных. Тварь кудахчет от восторга.

— Наконец-то… наконец-то…

Эта новая магия захватывает меня врасплох, она заполняет меня, соединившись с моей волей. Она подавляет и ошеломляет, дикая нагота этой силы. Я бы никогда не захотела отказаться от нее. Но я могла бы использовать ее для власти, для победы…

Тварь кудахчет:

— Да… она просто отравляет, не так ли?

Да, о, да… Так вот что ощутили моя мать и Цирцея, вот что они боялись потерять — силу, которой они никогда не могли бы обладать в своем мире. Гнев. Радость. Экстаз. Ярость. Все вместе. И все это теперь мое…

— Мы почти добрались, — шепчет тварь.

Подо мной лежит Лондон, яркий, как дамский веер, нарядный… Город, который мне так хотелось увидеть, когда я жила в Индии. Город, который и теперь притягивает меня. Который может стать моим.

Тварь чувствует мои сомнения.

— Ты могла бы править здесь, — говорит она, едва не лизнув мое ухо.

Да, да, да…

Нет. Только не так. Только не будучи привязанной к твари. Сила и власть никогда не станут по-настоящему моими. Тварь будет властвовать надо мной. Нет, нет, нет! Пусть она победит… Соединись с ней… Я так устала постоянно решать и выбирать. От этого я вся отяжелела. Так отяжелела, что могла бы заснуть навеки. Пусть Цирцея победит. А я забуду о своих родных и друзьях. И просто поплыву по течению…

Нет.

Тварь вдруг как будто ослабела. Ты должна понимать саму себя, знать, чего ты хочешь на самом деле… Так говорила матушка. Чего я хочу… чего я хочу…

Я захотела вернуться обратно. И тварь понеслась со мной. Внезапно Лондон сжался в точку, унесся далеко-далеко. Я тащу за собой тварь, уводя ее из своего мира, назад к горной вершине, к саду за серебряной аркой, к гроту, к рунам.

Меня оглушает визг и вой, и ужасающий крик проклятой твари:

— Ты нас надула!

Она раздувается, превращаясь в призрачную бурлящую стену, достигающую небес. Я никогда не видела ничего более пугающего, и на мгновение меня охватывает такой всеобъемлющий страх, что я застываю на месте. Костлявые руки смыкаются на моей шее, давят все сильнее. Я панически сопротивляюсь, бросаю навстречу им как можно больше магии. Но они отбирают и отбирают у меня энергию…

И вот, когда пальцы скелета вновь стискивают мою шею, я почти уже не могу бороться.

— Да, вот так! Отдайся мне! — бешено воет тварь.

Я не в состоянии думать. Я почти не могу дышать. Небо над моей головой все мутнеет, наливаясь серым и черным. Но между темными тучами вдруг прорезается лоскуток синего цвета. Синего, как платье моей матушки. Синего, как обещание. Как надежда. Матушка вернулась ради меня. И я не могу оставить ее на милость твари.

Черные орбиты пустых глазниц придвигаются ко мне. Вонь гниения наполняет ноздри. На глазах выступают слезы. У меня ничего не остается, кроме слабой надежды, и тогда я шепчу:

— Мама… я прощаю тебя.

Хватка твари ослабевает. Глаза темного существа расширяются, темная тварь разевает пасть, теряя силы.

— Нет! — визжит она.

Я ощущаю, как ко мне возвращается энергия. Мой голос крепнет, и слова вырываются сами собой:

— Я прощаю тебя, матушка! Я прощаю тебя, Мэри Доуд!

Темная тварь визжит, корчась и дергаясь. Я вырываюсь из ее костлявых рук. Тварь уже не может нападать, она уменьшается в размерах. Она воет от боли, но я и не думаю останавливаться. Я снова и снова повторяю те же слова, как некую мантру, а потом хватаю камень и ударяю по первому столбу рун. Он разлетается хрустальным дождем, и я ударяю по второму.

— Стой! Что ты делаешь?! — верещит тварь.

Я расколотила третью и четвертую руны. В это мгновение тварь сменяет облик, превратившись в мою матушку, дрожащую, ослабевшую, лежащую на высохшей траве.

— Джемма, прошу, остановись! Ты убиваешь меня!

Я приостанавливаюсь. Она поворачивает ко мне лицо, залитое слезами.

— Джемма, это же я! Твоя мать!

— Нет. Моя мать умерла.

Я с размаху бью камнем по пятому столбу, так сильно, что сама падаю на спину, ударившись о сухую твердую землю. И тварь, судорожно вздохнув, выпускает дух моей матушки. И сжимается в маленький комок, а потом превращается в тонкий столб кружащегося тумана, стонущего и завывающего, и этот туман уносится вверх и тает в небе. И наступает тишина.

Я лежу совершенно неподвижно.

— Матушка? — тихо зову я.

Я не ожидала ответа, и я его не услышала. Мама теперь действительно ушла. И я осталась одна. Но почему-то я чувствую, что так и должно быть.

Ведь в определенном смысле та матушка, которую я помнила, была такой же иллюзией, как листья, которые мы превращали в бабочек во время нашего первого путешествия в сферы. Мне пришлось дать ей возможность уйти, чтобы самой наконец принять ту матушку, которую я только что открыла для себя. Женщину, способную на убийство, но отчаянно сражавшуюся с тьмой ради того, чтобы вернуться и помочь мне. Испуганную, тщеславную женщину — и могущественного члена древнего Ордена. Но даже после всего случившегося мне на самом деле не хотелось знать все это. Ведь куда легче было бы сбежать в безопасность иллюзий и цепко держаться за них. Но я уже не могла. Мне хотелось испробовать реальность… хотелось, чтобы в моей жизни нашлось место для таких вещей, которых я могла бы касаться, ощущать их настоящий запах, вкус… почувствовать живые руки на своих плечах, испытать гнев и разочарование, нежность и любовь, и все то, что я чувствовала, когда Картик улыбался мне возле своего шатра, и когда мои подруги держали меня за руки и говорили: «Да, мы пойдем за тобой…»

Но самым реальным в этот момент было то, что я оставалась Джеммой Дойл. И я все еще была в сферах. И впервые за долгое время я искренне порадовалась этому.

Мне было о чем подумать, но я уже стою на берегу реки. Бледное лицо Пиппы прижимается к затянувшему воду льду, ее распущенные темные локоны расплываются под его поверхностью. Я хватаю камень и разбиваю лед. Сквозь трещины льется вода.

Чтобы вытащить Пиппу, мне приходится погрузить руки в эту мрачную запретную реку. Вода оказывается теплой, как в ванне. Манящей и спокойной. Меня охватывает соблазн и самой погрузиться в эту воду, но только не сейчас. Я беру Пиппу за руки и тащу изо всех сил, выволакивая из затягивающей ее воды… и вот наконец Пиппа лежит на берегу. Она отплевывается и кашляет, из нее на траву извергается речная вода.

— Пиппа? Пиппа!

Она такая бледная и холодная, и под глазами у нее залегли темные круги.

— Пиппа, я пришла, чтобы вернуть тебя обратно!

Фиолетовые глаза распахиваются.

— Обратно…

Она повторяет это слово тихо, осторожно, и с жадной тоской смотрит на реку, чьи тайны мне одновременно хочется и узнать, и предоставить их самим себе, по крайней мере на время.

— И что со мной будет? — чуть слышно спрашивает Пиппа.

У меня не осталось сил, ни магических, ни обычных, чтобы лгать.

— Я не знаю.

— Значит, я стану миссис Бартлеби Бамбл?

Я молчу. Пиппа гладит меня по щеке холодной влажной рукой, и я понимаю, о чем она думает, — и магия тут ни при чем, просто Пиппа моя подруга, и я люблю ее.

— Пожалуйста, Пиппа… — начинаю было я, но умолкаю, потому что к горлу подступают слезы.

Но я все-таки продолжаю:

— Пожалуйста, Пиппа! Ты должна вернуться. Ты просто должна.

— Должна… чтобы жить так…

— Все может измениться…

Пиппа качает головой.

— Нет, я не умею бороться. Я не такая, как ты.

Пиппа шарит рукой в подсохшей, колючей траве и находит несколько сморщенных ягодок, мелких, как семена. Они ложатся в ее ладонь, словно монеты.

У меня сжимается горло.

— Но если ты их съешь…

— Что говорила нам мисс Мур, помнишь? Нет безопасного выбора. Есть только другой выбор.

Она еще раз бросает взгляд на реку и подносит руку к губам. На мгновение наступает такая тишина, что я слышу и ее дыхание, и свое собственное. А потом вдруг на щеки Пиппы возвращаются краски, волосы завиваются в локоны… Пиппа сияет. А вокруг нас все вновь оживает, и расцветает, и играют золотом листья. На горизонте небо заново окрашивается в розовые тона. А на другой стороне реки возникает рыцарь, ожидающий Пиппу, держащий в руке ее перчатку…

Теплый ветерок прибивает к нашему берегу лодку.

Пора прощаться. Но мне в последнее время выпало слишком много прощаний, их хватило бы на целую жизнь, и потому я молчу. Пиппа улыбается мне. Я улыбаюсь в ответ. Больше ничего и не нужно. Пиппа шагает в лодку, и лодка несет ее через реку. Когда лодка добирается до противоположного берега, рыцарь помогает Пиппе выйти и ведет ее на пышный зеленый луг. Под серебряной аркой стоит маленькая дочка матери Елены, Каролина, и тоже наблюдает за Пиппой. Но вскоре она понимает, что это не те, кого она ждала, и исчезает, продолжая сжимать в руках куклу.

Когда я возвращаюсь, я нахожу Фелисити сидящей на корточках в коридоре перед спальней Пиппы, прижавшись спиной к стене. Фелисити обнимает меня и рыдает. Внизу, в холле, Бригид шаркает ногами, бродя от зеркала к зеркалу и закрывая их полотнищами ткани. Энн выходит из комнаты Пиппы, глаза у нее красные, из носа течет.

— Пиппа… — Ее голос обрывается.

Но ей и незачем договаривать до конца.

Я и сама уже знаю, что Пиппа ушла от нас навсегда.

В то утро, когда хоронят Пиппу, идет дождь. Холодный октябрьский дождь, который превратил ком сырой земли в моей руке в жидкую грязь. Когда подходит моя очередь пройти мимо могилы, мокрый ком выскальзывает из пальцев и падает на блестящий полировкой гроб Пиппы с негромким шлепком.

Все утро школа Спенс являет собой отлично отлаженный механизм. Каждый выполняет свои обязанности тихо и эффективно. Просто удивительно, как взвешенно и осторожно ведут себя люди после чьей-нибудь смерти. Вся нерешительность исчезает в такие моменты, и все делается правильно — будь то хоть смена постельного белья, хоть выбор платья или гимна, и все тихо читают молитвы… И все эти простые и незамысловатые действия подчинены одному: защите живущих от внезапной смерти.

Девушкам первого класса позволено отправиться ради похорон за тридцать миль, в деревенское поместье Кроссов. Миссис Кросс настояла на том, чтобы Пиппу похоронили с сапфировым обручальным кольцом, что, без сомнения, причинило огромное огорчение мистеру Бамблу. Все время, что шла ритуальная служба, он поглядывал на карманные часы и кривился. Викарий низким, гулким голосом рассказывает о красоте Пиппы, о ее безупречной доброте и прочих достоинствах. Мне совершенно незнакома эта плоская, невыразительная картина, изображающая неведомую мне девушку. Мне хочется встать и рассказать о настоящей Пиппе — о той Пиппе, которая могла быть тщеславной и эгоистичной и была погружена в романтические иллюзии; о той Пиппе, которая была в то же время и храброй, и решительной, и щедрой. Но если бы даже я сказала все это, все равно портрет оказался бы неполным. Невозможно знать кого бы то ни было до конца. И это и есть самое ужасное в мире, да, — то, что мы вынуждены принимать других на веру, надеясь, что и они точно так же примут нас. И просто чудо, что мы продолжаем жить в таком сомнительном равновесии. Но все же…

Викарий дочитывает последние благословения. И теперь только и остается, что передать все в руки могильщиков. Они поправляют шапки на головах и вонзают лопаты в грязь, закапывая девушку, которая была моей подругой. И все это время я ощущаю, как он наблюдает за мной из-за деревьев. Я оборачиваюсь посмотреть — и он действительно там, я замечаю краешек его черного плаща. Как только миссис Найтуинг подходит к Кроссам, чтобы высказать свои соболезнования, я ускользаю и подхожу к Картику, прячущемуся за большим мраморным серафимом.

— Мне очень жаль, — говорит он.

Это звучит просто и непосредственно, и без всей этой чепухи насчет Господа, избирающего юных для того, чтобы сделать их своими ангелами, и о том, что кто мы вообще такие, чтобы рассуждать о его неисповедимых путях. Дождь ровно колотит по моему зонту.

— Я позволила ей уйти, — запинаясь, говорю я, радуясь последней возможности исповедоваться вот так. — Наверное, я могла бы приложить больше усилий, чтобы ее остановить. Но я этого не сделала.

Картик выслушивает меня молча.

Расскажет ли он своим Ракшана о том, что я натворила? Для меня это не имеет значения. Я сделала свой выбор. Я теперь отвечаю за сферы. Где-то там поджидает Цирцея, а я должна заново собрать Орден, исправить ошибки и в свое время сделать еще многое.

Картик молчит. И только непрерывный шум дождя служит ответом. Но наконец Картик поворачивается ко мне.

— У тебя лицо грязью перепачкано.

Я небрежно, наугад провожу по щеке тыльной стороной ладони. Картик качает головой, давая понять, что пятно осталось на месте.

— Где? — спрашиваю я.

— Вот тут.

Его большой палец медленно скользит по нижнему краю моих губ, и время как будто останавливается, и нежная сладость этого прикосновения длится целую вечность. Это не какие-то знакомые мне чары, но в этом скрыта такая великая магия, что я едва могу дышать. Картик быстро отдергивает руку, внезапно осознав, что именно он сделал. Но ощущение остается на моей коже.

— Мои соболезнования, — бормочет он, поворачиваясь, чтобы уйти.

— Картик?

Он замирает. Он промок насквозь, черные локоны прилипли к голове.

— Пути назад нет. Можешь сказать им это.

Он насмешливо склоняет голову набок, и я понимаю — он не уверен, что именно я имею в виду: то ли отказ от обладания силой, то ли его прикосновение… Я хочу уточнить, но вдруг соображаю, что я и сама толком не знаю этого. Но в любом случае Картик уходит, бросившись бегом к двуколке, которую я только теперь замечаю вдали, на дороге.

Когда я возвращаюсь к остальным, Фелисити стоит под дождем, глядя на свежую могилу и рыдая.

— Она действительно ушла, да?

— Да, — отвечаю я, сама удивившись уверенности своего ответа.

— А что будет со мной там, на той стороне, после всего этого?

— Я не знаю.

Мы смотрим на плакальщиц, сбившихся в черное озеро в сером море дождя. Фелисити не может заставить себя посмотреть мне в лицо.

— Я иногда вижу что-то, мне кажется. Замечаю нечто краем глаза, и оно дразнит и насмехается, а потом исчезает. И сны. Такие страшные сны… Что, если со мной случилось нечто ужасное, Джемма? Что, если я проклята?

Дождь холодным поцелуем касается моей кожи, когда я беру Фелисити за руку.

— Мы все так или иначе прокляты.