Глава VI. Ущелье встретило нас неприветливо

Ущелье встретило нас неприветливо. На поляне, пока мы грузили наши запасы на подводы, заиграло в росных травах щедрое солнце, а здесь все еще стоял предрассветный сумрак. Нужно было закинуть голову назад, чтобы увидеть высоко-высоко над собой свет дня. Но и здесь жизнь брала свое. Меж гигантских камней зеленел кустарник, тонкие стволы деревьев тянулись кверху.

Дорога к нашей «отметке» шла от ущелья направо, круто вверх. Заметить, где она начиналась, было не легко: сама природа замаскировала поворот к ней кустарником и деревцами. Даже к концу нашего пребывания в горах, случалось, партизаны проскакивали мимо этих «ворот», ведущих к нашей резиденции. Правда, в дальнейшем мы и сами тщательно маскировали это место.

Кто и когда проложил эту каменистую дорогу? Несомненно, люди суровые, мужественные и мудрые, — шла она под отвесными скалами, но так, что обвалы не грозили ей, делала смелые повороты, но такие, что даже машина Гени все же могла пройти по ней.

Горы, горы и горы. Вершины их похожи на гребни застывших гигантских волн. То поднимаются они мертвым пиком к небу, то сияют на солнце яркой зеленью лугов. Чем дальше мы шли, тем выше и круче поднимались на горизонте горы.

Дорога потянулась вдоль реки Афипс. Река изгибается замысловатыми, причудливыми петлями. Подчас она описывает почти полные окружности и вдруг поворачивает назад и снова [61] вьется, кружит, и, кажется, нет ста метров, где бы она текла прямо.

В кружеве белой пены она бежит по цветным камням. Камни просвечивают сквозь янтарную на солнце воду. Нет человека, который не скажет: как все это прекрасно!..

Но мы проклинали прекрасные горные реки: два раза нам пришлось переправляться вброд через Афипс и восемь раз через безыменную реку, скользить на ее камнях, натыкаться на острые коряги, неожиданно проваливаться в ямы.

Впрочем, под конец мы поняли, что виноваты не реки, а мы сами. Человек, за много поколений до нас проложивший эту дорогу, подводил ее каждый раз к речным перекатам (кое-где сохранились даже подводные искусственные кладки). На перекатах вода еле прикрывала камни и не доходила выше щиколоток: не сворачивай в сторону, перейдешь реку, как посуху. Генина машина и прицеп Павлика Худоерко ни разу не застряли в воде. Благополучно грохотали по обглоданным водою камням и наши подводы, лошади уверенно ступали по этим скользким голышам. На нас же самих смотреть было и больно и смешно: потные, обгоревшие на горном солнце, шли мы и молчали…

К концу дня вышли на просторную, великолепную поляну. Где-то близко от нее должна была находиться «отметка 521» — наш будущий лагерь, наш дом, наша горная партизанская крепость.

Евгений ушел искать ее еще из Планческой сразу же после партийного собрания. Мы ждали его возвращения и пока занялись ремонтом одежды, уже изрядно пострадавшей, перетаскали в тень кое-что из скоропортящихся грузов.

Перед вечером разложили костер. У костра собрался весь отряд, за исключением, разумеется, караула. Геня что-то оживленно рассказывал Павлику Худоерко. Женщины вели какую-то свою беседу. Виктор Янукевич горячо что-то доказывал Еременко — на поляне стоял гул от наших голосов.

Закинув руки за голову, запел Петр Петрович. Голос его, чистый и сильный, повторяло горное эхо:

Ты, Кубань, ты наша Родина,
Наш колхозный богатырь,
Многоводная, свободная
Разлилась ты вдаль и вширь…

Песня была партизанам своей, родной. Отряд подхватил её, и пусть не каждый мог похвалиться голосом, но чувство, с каким пели, было единым: [62]

…Если тронет враг кордоны
Нашей Родины святой,
Нарядим коней в дорогу
И пойдем на смертный бой…

На рассвете вернулся Евгений. Он нашел нашу «отметку»: вдали от болот, есть родники, вокруг лес.

Утром мы снова отправились в путь. Теперь шли уже след в след, как учил нас на «лесных семинарах» Мусьяченко. Дорога была уж не та: узкая тропа в густом, темном лесу. Русло высохшей речки. Резкий поворот влево. Три крутых подъема. И наконец, широкая, просторная площадка.

Справа от нее — высокий гребень горы: на него почти невозможно забраться. Слева — глубокий крутой откос: спуститься с него можно только на веревке. У обрыва — небольшой родник.

Евгений привел нас, умылся, поел и снова ушел — надо изучить окрестности лагеря, а мы в тот же день начали обживать свою «крепость»: разбили палатки, наметили места для кухни, столовой, медпункта.

Место всем нравилось, оно и в самом деле было очень живописно.

Взводы вступили в молчаливое соревнование: каждый из четырех стремился сделать свое жилье самым уютным, прочным и удобным.

В первый взвод были подобраны лучшие стрелки — снайперы, автоматчики, пулеметчики и даже артиллеристы (орудий у нас пока не было, но мы надеялись, что раздобудем их). Командовал первым взводом Виктор Янукевич. Вторым — в него входили минеры, связисты, саперы, ремонтники — командовал Ветлугин. Третий — под командованием Сафронова — тоже был стрелковый. Хозяйственная и медико-санитарная части вошли в четвертый взвод, и — надо ли об этом говорить — командиром его был Мусьяченко. Группа дальней разведки, состоявшая из самых подвижных, отважных и хладнокровных бойцов, была выделена особо.

Солнце садилось за горы. Блекли краски, тянуло сыростью из ущелья. В небе загорелись первые звезды.

Было красиво вокруг и несколько таинственно. Неподвижно стояли часовые, как нарисованные на блекнувшем небе. Под впечатлением этой романтической таинственности и выстроился на площадке отряд.

— Приказываю партизанам с завтрашнего дня в целях гигиены остричь волосы, женщинам — коротко подстричься. [63] Всем без исключения чистить ежедневно одежду и обувь. Перед операциями и дальними разведками надевать на себя все чистое: никто не знает, где стережет его вражеская пуля, у русского же воина испокон века тело, как и душа, было чистым. Мыла в отряде достаточное количество. Приказываю каждому партизану тщательно стирать свое белье.

Кто-то хихикнул тенорком в строю — для начала я решил не заметить этого смешка. И уже наутро выяснилось, кто этот весельчак.

Дисциплина в отряде еще не устоялась, и потому мы с комиссаром и Сафроновым решили для начала лично следить, как выполняются все приказы и наряды. На рассвете я отправился проверить часовых. Подхожу к одному — стоит, печально съежившись, в драповом пальто. Главмаргариновцы получили еще в Краснодаре военную выправку. Из них никто не позволил бы себе стоять на часах, согнувшись в три погибели.

Подхожу ближе — так и есть: один из прибывших к нам в отряд в день отступления из Краснодара. Помнится, инженер. На шее галстук, сбившийся набок, и белый когда-то воротничок: по нему проходит различимая даже в скупом предутреннем свете жирная полоса грязи.

— После караула, — сказал я, — побреетесь и немедленно смените рубаху!

— А вы мне ее дадите? — спросил часовой и знакомо хихикнул.

Я понял, кто передо мною стоит, и сказал мягко:

— Сегодня же ознакомьтесь с уставом армии — так не разговаривают с командиром. А белье тотчас после караула выстирайте.

— Я не прачка! — вспыхнул часовой. — Шесть женщин торчат зачем-то в отряде! И прибыли мы сюда не пижониться, а бить врага.

Помню, кровь прилила к моему лицу, но я умел себя сдерживать и сказал безразлично:

— Поговорите с женщинами: может быть, они и урвут свободную от наряда минутку, чтобы обчистить вас. Лучше всего обратитесь к Марии Янукевич…

Комиссар и Сафронов присутствовали при этом разговоре. Потом вижу: вбежала в палатку, где помещалась партийная организация, Мария, а следом за нею шел злополучный тенорок. Вид у него был немногим бодрее, чем у боксера в момент нокаута. [64]

Мария требовала, чтобы его… немедленно исключили из партии!

Лицо Сафронова, большое, слегка отечное, выражало самое искреннее на вид огорчение. Только в голубых ясных глазах посверкивали искорки смеха.

— Неужели придется сразу исключать? Такая неприятность! — сказал он, вздыхая. — Но товарищ не может же прийти на партийное собрание в столь нечистоплотном виде…

Сафронов неторопливо засучил рукава, достал из своего рюкзака мыло и сказал тенорку:

— Снимайте, товарищ, рубаху — я постираю. Пока она высохнет на солнышке, вы позанимайтесь с Марией. Она устав Советской Армии знает хорошо и научит вас следить за оружием, а стреляет лучше меня, особенно из пулемета…

Не берусь сказать, что чувствовал в это время инженер.

В тот же вечер после ужина комиссар провел собрание. Горячо и действительно от всего сердца он говорил и о чувстве товарищества, и о дисциплине, и о тяжестях физической работы, которая ждет нас всех в отряде. Под конец комиссар задал тот же вопрос, который и я, и покойный Марк Апкарович задавали партизанам в памятную ночь перед выходом из Краснодара:

— Может быть, кто-нибудь из вас раскаивается, что пошел в партизаны? Еще не поздно сознаться в этом. Мы найдем возможность переправить любого из вас через горы, к своим.

Нет, никто не хотел покидать отряд. И провинившийся передо мною и перед Марией товарищ нашел в себе достаточно мужества, чтобы перед лицом всего отряда признать свои ошибки. К чести отряда надо сказать: никто никогда не вспоминал об этом эпизоде.

В станице Смоленской обосновался небольшой гарнизон врага. Евгений видел, как гитлеровцы шатаются по улицам в одних трусах, без курток.

Знакомый станичник казак, к которому огородами пробрался с ночи Женя, рассказал, что немцы стараются заводить со смольчанами знакомство. Но до Смоленской уже дошли слухи, что в Краснодаре фашисты стреляют даже в детей, — станица держится по отношению к врагу настороженно. Многие казаки стараются припрятать оружие.

Возвращаясь к лагерю, Женя наткнулся на лесного объездчика. Поговорили о том о сем. Оказывается, двенадцать лет живет человек в предгорьях и район наш знает как свои пять пальцев. [65]

Евгений спросил его о дороге. Объездчик уверенно посыпал: «течеи, ерики, хмеречи». Евгений недолюбливал проводников, но тут решил воспользоваться услугами объездчика, почуяв в нем страстного краеведа.

Прежде всего объездчик указал в окрестностях лагеря несколько родников и кабаньих троп. Жене стали известны теперь броды через Афипс, он разобрался в местных наименованиях.

Еще когда мы шли сюда, на нашем пути попадались высохшие русла множества ручейков и речушек, наполняющихся водой только зимой и весной. Как паучьи лапы, расходились они с верхушек гор, петляли, пересекались друг с другом.

Мы с Евгением говорили тогда, что в них хорошо будет прятаться от погони, они обычно очень глубоки.

Так вот эти русла и есть ерики.

Хмеречами называют густые заросли кустов или молодой лесок, вокруг которого раскинулся старый лес. Встречаются они не часто, но зато хмеречи — прекрасное место для засады. Это решили мы иметь в виду.

А вот что такое течеи, Евгений так толком и не узнал: его проводник иногда называл течеями суженные речушки, а иногда — высохшие ерики.

Но Евгения главным образом интересовало другое: как ориентируются старожилы, пробираясь по нашей глухомани? Теперь он это узнал. Хотя объездчик все время и твердил о ериках, хмеречах и течеях, но сам не раз путался в их лабиринте и ориентировался днем по вершинам гор, а ночью — по звездам. Ни картой, ни компасом местные старожилы не пользовались.

Евгений меня заверил, что через месяц, если мы останемся в этом районе, он будет ориентироваться не хуже, чем старые лесные объездчики.

— Одним словом, кое-что мы уже знаем! — говорил Евгений с мягкой улыбкой. — Знаем кое-что! И вскоре начнем действовать! Мы с тобой не учли, в какой мере нам помогут в любую минуту станичники, сколько среди них активных друзей — тех, что будут нам помогать. Я уж не говорю о подростках — ребята просятся в отряд, дай им немедленно работу! — но и в стариках, в молодых казаках заговорил дух прадедов-запорожцев. Нет, гитлеровцам не поставить на колени кубанцев! А после первых же наших операций в любой станице нам будет обеспечена агентурная разведка.

«Евгений прав: прежде всего, разведка, разведка и еще раз [66] разведка! Перед каждой, даже незначительной операцией мы будем проводить самую тщательную разведку», — думал я.

Пусть наблюдение за объектом будущей диверсии длится даже несколько дней, пока разведчики не изучат каждую тропинку, каждую лощину, каждую извилину проволочных заграждений, расположение пулеметных гнезд, силу вражеского гарнизона и его распорядок дня. Разведчики обязаны вести подробные дневники своих наблюдений. Эти записи мы проверим данными агентурной разведки. И тогда наши минеры-диверсанты придут на операцию, как в свой дом, где знаком каждый закоулок, каждая половица, где нет и не может быть неожиданностей. Только так мы сможем бить немцев наверняка, без промахов, насмерть и с малой кровью с нашей стороны…

* * *

В ущелье, в начале дороги, ведшей на нашу «отметку», постоянно лежали в кустах двое часовых. Они следили, чтобы никто чужой не ступил на «нашу» дорогу, и тщательно маскировали ее. Мы помнили предупреждение горкома партии: конспирация прежде всего!

И вот не успел отряд обосноваться на своей «отметке 521», ровно через пять суток после нашего ухода из Краснодара прибегает ко мне часовой из ущелья:

— Товарищ командир! Какие-то верховые ездят по ущелью!

Сафронов, комиссар и Евгений просили меня не спускаться вниз. Пошли Евгений с комиссаром.

Оказалось, за мною прислали связных из штаба куста партизанских отрядов. Они-то и гарцевали на конях по ущелью. Дел у меня в отряде было много, но приказ есть приказ. Мы вышли с Евгением одновременно. Он отправился с двумя разведчиками на юг, в сторону Новороссийска, я же — в штаб куста, в глубину гор. В штабе мне сообщили, что положение на фронте тяжелое. Немцы рвутся к Баку и Туапсе. Каковы их главные силы и где они в данное время расположены, пока неизвестно. Задача партизан — в решающий момент закрыть горные проходы к Черному морю.

С сознанием всей важности этой задачи, всей трудности ее выполнения я и вернулся в свой отряд. Евгения еще не было.

Я рассказал комсоставу без утайки все, что услышал в штабе.

Выполнение приказа командования требовало от нас большой [67] подготовки: мы сами должны чувствовать себя хозяевами в горах, знать каждую тропку, уметь ходить по ней вдвое быстрее, чем враг. Сафронов предложил, чтобы каждый из нас продумал, как должен готовиться отряд к встрече крупных сил врага. Когда же вернется Евгений, устроить «военный совет».

Женя пришел только на другой день, шестнадцатого августа, поздно вечером. Добытые им сведения были гораздо обширнее моих.

Крупные силы врага, наступавшего в направлении Новороссийска, были остановлены. Там, защищая любимый черноморский порт, стояли насмерть моряки-черноморцы. Другие силы врага с боями прорывались к Туапсе. Скоро мы очутимся у них в тылу.

Одна вражеская колонна двигалась к горам, чтобы через горные проходы выйти к морю. Шла она по руслу реки Афипс, в верховьях которой мы и находились. Здесь нам, как черноморцам у Новороссийска, предстояли жестокие схватки.

Шли по Афипсу гитлеровцы осмотрительно, высылая вперед разведки и оставляя в тылу заслоны: они уже знали о существовании партизан. Ждать врага, судя по темпам, с какими он двигался, нам нужно было через несколько дней.

Решено было: не теряя ни часа, изучить всем отрядом русло Афипса и окрестности нашего лагеря…

Каждый взвод жил в обширной палатке. Помимо таких четырех палаток посреди нашей поляны стояла пятая: столовая — с утра до ужина, после же ужина — клуб, в котором комиссар ежевечерне вел политзанятия с отрядом. Выше, на склоне горы, помещался командный пункт: здесь жили мы с комиссаром и моя семья. Здесь и происходил шестнадцатого августа наш «военный совет».

Закончился он поздно. Утомленные за день выполнением нарядов, Елена Ивановна и Геня уснули сразу же; через несколько минут послышалось и ровное дыхание комиссара. Не спал один Женя.

Не сговариваясь, мы оба встали и тихо вышли из палатки.

— Растревожился, папа? — шепотом спросил Евгений. — Накинь-ка кожанку, сыростью снизу тянет.

Еще лет семь-восемь назад сложились между мною и им эти необычайные отношения, столь не похожие на отношения отцов и детей. Ему тогда шел двадцать первый год, но стали мы, как ровесники, друзьями; разница в возрасте как бы стерлась.[68]

Он заканчивал Краснодарский химико-технологический институт и приехал к нам в Смоленск готовить свой дипломный проект. Я же, будучи тогда директором крупного завода, учился в заочном Московском лесотехническом институте. Работы на заводе было много, времени для учебы у меня оставалось мало. Да и учиться в сорок с лишним лет — это не то, что учиться с детства. Много труднее. Вот тогда-то мы и подружились с Евгением.

Ночами он терпеливо ждал моего возвращения с завода, наливал из термоса два стакана черного кофе, заботливо заготовленного с вечера Еленой Ивановной, и мы садились за письменный стол. Самые трудные задания заочного института оказывались вдруг несложными. Это называлось у нас в семье «рубить папины хвосты».

И в эту ночь, как в те далекие наши студенческие годы, Евгений обнял меня за плечи и сказал:

— Нелегкая, папа, задача — закрыть от гитлеровцев горные проходы, но решить ее необходимо.

Август стоял знойный, погожий, но в прохладе ночей уже чуялось дыхание осени. И звезды сверкали на небе ярче, зеленых же огоньков в траве — светлячков — становилось все меньше. Мы совещались до рассвета и решили: без помощи народа никогда и нигде победы никто не добивался. Евгений завтра же отправится налаживать агентурную разведку: в каждой станице мы должны иметь друзей.

— Думаешь, их будет мало? — говорил Евгений, прижимаясь ко мне, чтобы согреться. — У меня уже есть кое-какие адреса. Кстати, зайду к деду Гавриле, он во многом поможет — вся округа ему знакома. Захвачу с собой несколько человек из дальней разведки. Заодно изучим и местность вокруг лагеря. На проводников надейся, да сам не плошай. Чтобы закрыть от врага горные проходы, нужно самим знать каждую кабанью тропку в горах на десятки километров вокруг.

Утром он ушел из лагеря. Я долго смотрел ему вслед. Следом за ним тянулись цепочкой его разведчики, лучшие из лучших партизан нашего отряда.

Через час и мы отправились на вылазку.

Два дня провели вне лагеря: бродили по горам, карабкались на кручи, десятки раз переправлялись вброд через Афипс и «афипсики», звериными тропами продирались через глушняк.

— Вот это и есть практический лесной семинар, — усмехнулся Геронтий Николаевич, выдирая из ладони колючки [69] терна. Но я видел — и ему шутка дается нелегко. Тем не менее приучить людей к дальним переходам необходимо.

Вспоминая свой опыт старого партизана, я рассказывал товарищам, как ориентироваться по солнцу, по звездам, по коре дерева, по узору на срезе пня. Петр Петрович учил читать кабаньи следы на тропе: если они свежи, можно идти спокойно — тропа не заминирована. Раз и навсегда мы отучали людей от разговоров в пути, от куренья, кашля и чиханья.

— Захотите кашлять, жуйте рукав и чихайте только в рукав, да так, чтобы и товарищи ни звука не услышали.

Компактно складывать вещи, носить рюкзак, отдыхать, используя каждую минуту на привале, научились в эту вылазку мои партизаны.

Мне помогли наши охотники — Сергей и Данило Мартыненко — и, разумеется, наш «лесной профессор».

И люди шли, карабкались на кручу, переходили быстрые речки, тосковали о табаке, страдали от жажды, на привалах валились пластом от усталости, но экзамен выдержали.

Особенно трудно пришлось бедному Сафронову. Грузный, медлительный, Владимир Николаевич мучился со своим больным сердцем. Но и он держался молодцом.

Вдоль по Афипсу мы прошли на много километров и десятки раз переходили его. Под конец, несмотря на усталость, научились ставить ногу на камни так, что она не скользила.

Стрекотом сойки давали сигнал немедленного и спешного отступления: все кидались в прибрежные заросли, пробирались через них и по новому сигналу опять возвращались все к тому же Афипсу. Но надо было видеть, во что превратилась наша одежда! Клочья ее висели на шипах кустарника, и те из партизан, которые долго лазили по терновнику, снимали с него следы своего пребывания там.

Ветлугин появился из зарослей в столь непристойном виде, что пришлось ему, бедняге, продолжать путешествие в одних трусах. Сафронов выглядел немногим лучше.

Петр Петрович заявил ему, лукаво пряча глаза:

— Каюсь, Владимир Николаевич, насчет швейной машинки я пошутил: ее, к сожалению, мы не захватили из Краснодара. И как теперь обойдемся без нее, ума не приложу…

Сафронов оглядел свои изорванные штаны и сказал с упреком:

— Лучше бы взяли бумаги меньше…

Но швейная машина у нас все же была, так же как и большой запас фильтроткани. Мы здесь же порешили, что заросли [70] будут служить нам хорошим пристанищем при выслеживании врага, и поэтому весь отряд следует одеть в фильтроткань.

Этот поход дал нам многое. Мы познакомились с окрестностями лагеря: нашли удобные тропы, родники, перевалы, броды. Наши партизаны постигли элементарную азбуку переходов, я же увидел, на что способен каждый из них. И сейчас я был спокоен: с такими людьми мы выполним любое задание.

С непривычки все страшно устали. К лагерю подходили молча, охваченные одним желанием — скорее лечь. Но наш комендант Леонид Антонович Кузнецов был неумолим: как ни ворчали наши, он заставил всех помыться, переодеться, поужинать и только тогда разрешил лечь.

Единственное существо, на которое не распространялась власть коменданта, — Дакс. Он неизменно лежал около наших вещей, и даже всемогущий Кузнецов не смел подойти к ним.