Глава 3. Народность и проблема «чистого искусства»

Народность и проблема «чистого искусства»

Отметив две стороны в учении Гердера – конкретную, «народоведческую» (литературную) и отвлеченно‑«идеальную» (философско‑историческую), Пыпин начинает вести родословную культурно‑исторической школы от конкретных изысканий Гердера, особенно в области фольклора.

Другая сторона учения Гердера положила начало «эстетическому» принципу в изучении литературы. В этом случае история литературы, по мнению Пыпина, представлялась неполной: в ней получили отражение лишь художественные качества и стороны литературы.

«При новой («народоведческой». – Л. К.) точке зрения, – говорит Пыпин, – важным фактом в литературном развитии явилась деятельность писателей, о которых могла совсем не упомянуть… история эстетическая. Назовем Новикова…

История литературы имеет дело не только с чистым художеством, но также и с массою иных литературных явлений, которые, имея даже лишь отдаленное отношение к художеству, имели значение в ходе образования и нравственных движений общества».

«Идеальная» сторона учения Гердера была развита и углублена в «эстетическом» плане Гегелем и его последователями. Гегель полагал, что в подлинном искусстве выступает и должно выступать не конкретно‑историческое, национальное, а «человеческое».

Подражание устному народному творчеству, стремление писать в народном духе песни, сказания и т. д., по мнению Гегеля, являются всего‑навсего примитивными подделками и по уровню художественности не могут сравняться с произведениями больших художников.

Гегель считал, что возникшее над влиянием Гердера увлечение народным творчеством распространилось не только на художественную литературу, но и на способы ее восприятия.

«Художественные произведения, – пишет Гегель, – должны создаваться не для изучения и не для цеховых ученых, а должны быть понятны и без посредства этих обширных и не всем доступных сведений и служить предметом наслаждения непосредственно сами по себе». «Местный колорит нравов, обычаев, учреждений», по словам Гегеля, «играет подчиненную роль в художественном произведении», которое, существуя для нации, в то же время служит человечеству. Гегель отвергает «историческую верность изображения» в духе Шеллинга; он признает лишь верность художественную, творческую.

Эта концепция Гегеля противоречила методологии историко‑культурной школы, признававшей ценность лишь конкретных изысканий и считавшей фольклор важнейшим источником художественной литературы.

В 1830‑х годах гегельянской концепции искусства придерживался в значительной мере и Белинский. В 1840‑х годах, перейдя на материалистические позиции, Белинский стал рассматривать художественную литературу как выражение жизни общества и народа.

Но Пыпина и других представителей культурно‑исторической школы и последняя формула не удовлетворила.

Признавая, что литература имеет свою, «специальную традицию и способ воздействия», Пыпин утверждает, что для изучения литературы необходимо конкретно привлечь антропологию, этнографию, психологию, мифологию, языкознание, право, искусствоведение, политэкономию, историю культуры и т. д.

Факты этих «сопредельных» наук Пыпин последовательно и добросовестно излагает при изучении творчества писателей и отдельных произведений.

Именно с этой точки зрения Пыпин оценивает критику Белинского как «чисто эстетическую» или «историко‑эстетическую». По мнению Пыпина, историк литературы, литературовед должен привлекать к изучению художественных произведений факты и явления, не относящиеся к художественному творчеству.

«Как бы строго ни были различаемы… области чистого художества от области простого знания… на деле они бывают тесно связаны… И история литературы должна внести в область своих изучений не только произведения чисто художественные, но и те явления письменности не художественной, которые имеют к ним известное культурное и психологическое отношение».

В данном случае у Пыпина речь идет не о самом искусстве, его функциях и специфике, а о способах его изучения.

Утверждая новые принципы и приемы культурно‑исторической школы в литературоведении, Пыпин подчеркивает необходимость широкого, многоаспектного подхода к рассмотрению литературных явлений. Свой историко‑культурный метод он противопоставляет якобы «чисто эстетическому» методу Белинского.

Речь идет здесь не о «чистом искусстве», а о «чистой» науке, «чистом» литературоведении. Что касается самого предмета изучения, т. е. художественной литературы, то в данном случае ее функции, внутренняя специфика Пыпиным не рассматриваются. Для него важен вопрос о принципах ее изучения.

Пыпин и другие ученые культурно‑исторической школы отвергали априорные эстетические нормы не только как каноны художественности, но и как закономерности творчества. В отрицании, в недооценке эстетики как науки о прекрасном в искусстве обнаруживается методологическая слабость историко‑культурной школы, игнорировавшей всякую философию вообще как воплощение абстрактно‑умозрительного, «идеалистического» (в отличие от «народоведческого», конкретного) метода научного исследования.

Отвергая «чисто эстетическую» критику и литературоведение, Пыпин отвергал и «чистое искусство».

Пыпин признавал, что уже Белинскому на его «эстетическом пути» приходилось иметь дело с активным воздействием обстоятельств жизни на литературу при изучении творчества Пушкина и Гоголя.

Понятие «чистое искусство» связано у Пыпина с понятием «чистой формы». В самой борьбе за новые, более совершенные литературные формы Пыпин видел как позитивный, так и негативный моменты.

Связывая интерес к форме с «эпикурейскими» взглядами Пушкина, воплотившимися в идее «художественной красоты», Пыпин пишет: «Пушкин впервые освобождал понятие поэзии от всяких побочных значений и ставил целью поэзии – поэзию».

Созданию новых литературных форм способствовал выработанный Пушкиным новый литературный язык. Изящный язык, пишет Пыпин, стал «безупречным, живым и блестящим орудием» «новой литературы у Пушкина».

Пыпин выступает против абсолютизации значения высказанных Пушкиным мыслей о «чистом» вдохновении, «свободе» творчества. «Эти признания Пушкина были множество раз приводимы в свидетельство его высокого представления о значении поэзии и вместе служили оружием в руках приверженцев теории искусства для искусства, – пишет Пыпин. – Не будем говорить о самой теории: поэт, удовлетворяющий всем требованиям этой программы, должен был бы существовать вне времени и пространства, вне условий человеческого общежития, вне естественного чувства к своему обществу и народу». «Житейское волнение» всегда более свойственно Пушкину, утверждает он.

Пыпин усматривает черты, связывающие Пушкина с Гоголем, в их отношении к задачам искусства. С одной стороны, Пушкин и Гоголь близки, рассматривая искусство как «божественное вдохновение», свободное от «житейской суеты», с другой – у них «различный склад» «художественной натуры». Пушкин – «художественный созерцатель», определивший «начала искусства», Гоголь – писатель, давший «анализ» «русской действительности»; Пушкин и Гоголь характеризуют различные периоды исторического развития или, как говорит Пыпин, связаны с различными уровнями «общественного самосознания». В то же время для Пыпина Гоголь – новый, принципиально важный шаг в развитии взглядов па литературу и искусство. У Гоголя «к общему представлению об искусстве, параллельному с представлениями Пушкина, присоединилось представление нравственного влияния искусства». Пыпин здесь имеет в виду сатирическое изображение Гоголем российской действительности.

К 1840‑м годам Пыпин отмечает в русском искусстве и критике, в том числе и в критике Белинского, победу социально‑исторического направления. Белинский в 1840‑х годах, по словам Пыпина, «видел в литературе уже не одно, так сказать, стихийное проявление художества, но также отражение состояния общества». «К вопросам чистой эстетики присоединились вопросы исторические, экономические», «писатели европейские понимались не только в их художественных достоинствах, но и в их общественном значении».

Пыпин отвергает как «теоретическое толкование» «чистого искусства», будто бы свободного, отвлеченного, служащего только идее красоты, так и «исторические ссылки» на определенные периоды, якобы подтверждающие мысль об отсутствии взаимосвязи между развитием искусства и общества. Ссылаются при этом па искусство второй четверти XIX в. (т. е. на искусство времен николаевской реакции), всестороннее развитие которого якобы противоречило суровым общественным условиям. Пыпин категорически отвергает эту мысль, показывая всю сложность положения литературы в тогдашних условиях.

Многие историки второй четверти XIX в. полагали, пишет Пыпин, что «развитие искусства не зависит от условий общественных и политических, как самое содержание искусства стоит выше этих случайных определений и вместе с тем независимо от каких‑либо практических требований и применений к общественной жизни… Обилие художественного творчества только внешним образом совпадало с исторической эпохой, но не было ее порождением».

Нетрудно обнаружить противоречие в этих рассуждениях Пыпина. Справедливо отвергая «чистое искусство», а также наличие прямой, непосредственной связи между формами материальной действительности и формами искусства, он готов вообще игнорировать связь между данной исторической эпохой и данными формами искусства.

Но Пыпин, несомненно, прав, утверждая, что условия для развития русского искусства во второй четверти XIX в. были подготовлены последними десятилетиями XVIII столетия, Отечественной войной 1812 года и декабристским движением 1820‑х годов.

При этом Пыпин далек от поверхностного патриотизма. Он верно замечает, что в указанный период «внешняя слава сопровождалась внутренним застоем», что государство приобрело политически реакционный характер в «форме официальной народности».

В этих условиях не могло не испытать огромного давления со стороны реакции и искусство: оно не могло остаться «чистым». Если в этих частных случаях оно не осталось неприкосновенным, говорит Пыпин, то очевидно, что и «целое творчество было стеснено: писатель не был свободен ни в выборе тем, ни в способах их обработки, для него была закрыта целая область народного и общественного быта, однако глубоко существенная; а с другой стороны, рядом с этим осталась, без сомнения, неразвитой целая сторона в самом даре художественного изображения».

В условиях реакции искажалась сама природа искусства. «Внешние условия литературы» действовали, пишет Пыпин, «угнетающим образом на самую природу поэтического творчества: художественный замысел мог сразу оказаться немыслимым, и известная доля содержания была устранена из области художества. Все существо художества было связано (в неволе), и было бы странно говорить при этом о чистом и свободном искусстве: метафизическое рассуждение слишком оспаривалось бы наглядными фактами». По мнению Пыпина, это не был период свободы творчества, а период борьбы за существование искусства.

Литература, утверждает Пыпин, должна служить общественным интересам. При этом он отдает предпочтение содержанию перед формой. Важно, чтобы писатель был «близок к народу», каковы бы ни были «форма» и «художественное достоинство» его произведений.

Пыпин вслед за Добролюбовым защищает произведения на народные темы Решетникова и Кокорева от упреков «в недостатке художественности», утверждая, что недостатки в «изяществе обработки» и цельности у этих писателей объясняются новыми условиями в развитии реализма.

В то же время Пыпин не склонен полностью игнорировать художественную форму при важности содержания. Он был особенно требователен к жанровой специфике произведения, которая должна находиться в соответствии с содержанием. Так, он не одобряет того факта, что «Григорович дошел до настоящей идиллии; Потехин – до сенсационной драмы».

В конце 1850‑х годов и в 1860‑е годы развернулась борьба революционно‑демократической критики с представителями «чистого искусства. В этой борьбе Пыпин был близок к революционным демократам. В соответствии с положениями, выдвинутыми Добролюбовым, Пыпин утверждал, что сам но себе талант художника недостаточен при изображении жизни народа. При «отсутствии чутья к народной жизни», при «фальшивом употреблении» таланта нельзя оценить положительно художественное произведение. В данном случае «требования искусства» могут не сходиться с «правдой народной жизни». Здесь Пыпин имеет в виду «чистое искусство».

Вслед за революционными демократами Пыпин решительно отвергает попытки сторонников «чистого искусства» ограничить его предмет, сферу изображения, исключив из нее жизнь крестьян как якобы несовместимую с природой искусства. Пыпин хорошо понял, что споры революционных демократов и сторонников «чистого искусства» не ограничиваются рамками литературы, а касаются социальных проблем.

«В споре о чистом искусстве и Пушкине, быть может, не вполне сознательно для обеих сторон высказалось противоречие не столько литературное, сколько общественное. Основа противоречия была в различном понимании общественного характера литературы», – говорит Пыпин. Но, конечно, Чернышевский и Добролюбов вполне сознательно старались подчинить литературу задачам политической борьбы.

Пыпин полагает, что литература должна служить будущему народа, делу его просвещения, «реальным нуждам русского общества и народа». Отметая упреки в «утилитаризме» подобной точки зрения, он утверждает, что нравственная ценность этого «утилитаризма» более высокая, чем, бывало, в напыщенных фразах о «святыне» искусства.

Идея «чистой» красоты теперь не увлекает, как прежде, говорит Пыпин, единственным достоинством содержания истинного творчества стала мысль о народном благе. Он отмечает, что литературные образы были переосмыслены революционно‑демократической критикой в соответствии с новыми общественными задачами. «В новом свете: Печорин, Онегин у Добролюбова приравнены к Обломову», – пишет Пыпин.

По мнению ученого, из новых критиков только Писарев допускал крайности в оценке Пушкина, так как утратил «историческую перспективу». Восстановлена была «историческая перспектива», по мнению Пыпина, в 1880 г., в дни пушкинских торжеств. Однако к этим восхвалениям Пушкина примешалось оправдание «чистого искусства». Реабилитация Пушкина характеризовалась, таким образом, креном в противоположную сторону. С одной стороны, отголосок «восхвалений чистого искусства (отождествляемого с Пушкиным…), с другой – более искреннее увлечение общественными торжествами», говорит Пыпин. Но так как теория «чистого искусства» обычно противопоставлялась именно передовым течениям, общественным и литературным, то она попросту смыкалась с реакцией. Теория «чистого искусства» «противопоставлялась эстетическому утилитаризму прогрессистов и могла проповедоваться даже самыми настоящими обскурантами» – отмечает Пыпин.

Это очень важное положение Пыпина свидетельствует о том, что отрицание им «чистого искусства» основывалось на исторической практике: теория «чистого искусства» на деле оказалась пособницей политической реакции, обнаруживая тем самым мнимый характер так называемой «чистоты» и свободы. В данном случае Пыпин выступает как союзник революционной демократии.

В конце XIX в. теорию «чистого искусства» взяли на вооружение декаденты, выступив против прогрессивных традиций литературы 1860‑х годов. Пыпин берет эти традиции под свою защиту. Поворот к «чистому искусству» в литературе декадентов он связывает не с подъемом, а с упадком художественного творчества. «Одним из последствий этого поворота был упадок художественного творчества, – говорит Пыпин, – и новейшее явное и скрытое декадентство с его мнимо “чистым” искусством, не сознающее своего происхождения из мутного болота обскурантизма, потерявшее историческую память и весь смысл жизненного долга, и для которого нравственные идеалы, издавна дорогие обществу, стали “забытыми словами”».

Как видно, на протяжении всего своего творческого пути Пыпин остается последовательным противником «чистого искусства», активным проповедником идеи общественного служения искусства, связывая задачи искусства с передовыми стремлениями русского общества.

Этим же целям, по мнению Пыпина, должна служить и наука. Он мечтал установить «взаимодействие… науки и поэтической литературы» в деле служения пароду и обществу.

Пыпин не считал, что прогрессивные общественные тенденции вредят художественности. «Искусство общественное вполне естественно и законно, – писал он, – нередко его упрекали в “тенденциозности”, при которой страдает непосредственность творчества; но всего чаще это бывает фальшивый полемический прием. Искусство общественное вовсе не требует тенденциозности, но предполагает полную возможность соединения высокого достоинства поэтического с общественной идеей, возможность сильного художественного впечатления рядом с благотворным действием на общественное и личное нравственное сознание, и это драгоценно там, где литература по всему складу жизни получает особенную возможность как единственный фактор общественности». Более того, Пыпин полагает тенденциозность именно в тех литературных течениях, которые связаны с теорией «чистого искусства». Он утверждает идею социальной направленности искусства. Общественные тенденции проявляются как в субъективной («метафизической», по терминологии Пыпина), так и в объективной («чистой») поэзии. Эти две крайние поэтические тенденции выражались для Пыпина в творчестве Лермонтова и Пушкина. Пыпин пишет: «Как бы сильно ни была развита в поэте субъективная сторона творчества или “метафизичность” его вдохновения, он тем не менее не сможет уничтожить в себе “дух времени” и, напротив, прямо или косвенно, отразит на себе эти стремления, станет на ту или иную сторону в борьбе, которою совершается общественное развитие. Так было с одним из самых “метафизичных” поэтов нашего времени Лермонтовым. И то же самое было у поэта, увлеченного чистым культом поэтической красоты, Пушкина».

Не противопоставляет Пыпин в этом вопросе Пушкина и Гоголя, которые были, по его словам, «соединены тесной связью с развитием общественного самосознания», хотя и отразили в своем творчестве различные этапы. Пыпин решительно отвергает утверждение сторонников «чистого искусства» о Пушкине как о поэте «чистой» красоты. Пыпин утверждает, что неверно противопоставлять Гоголя как реалиста пушкинскому направлению поэзии, так как в действительности основоположником реализма в России был Пушкин. Для Пыпина сопоставление Пушкина и Гоголя имело значение не только при определении исторических рамок реализма, но было «связано с общим вопросом о значении искусства». Как же решает этот вопрос Пыпин? Он пишет: «Это давний вопрос о том, должно ли искусство служить только самому себе или, напротив, быть связано с содержанием общественного характера; другими словами, предназначено ли оно для эстетического эпикурейства или должно содействовать не только эстетическому, но также нравственному и гражданскому воспитанию общества. В обычных понятиях Пушкин является представителем первого из этих направлений, Гоголь – второго. Должно ли поэтому господствовать в литературе служение чистому искусству или, напротив, стремление развивать в поэзии мотивы общественного характера и были ли дальнейшие успехи нашей литературы достигнуты первым из этих путей или вторым, должно ли считать здравым направлением литературы то, которое стремится к “чистой” красоте, не погрязая в злобе дня, или, напротив, то, которое хочет быть отражением действительной жизни и органом лучших нравственных стремлений общества. Кем же создана новая русская литература?»

Называя Пушкина создателем, «отцом» новой русской литературы, Пыпин утверждает, что характер его творчества определяется «содержанием русской общественной жизни».

Что касается отрицания пушкинской поэзии Писаревым, то Пыпин рассматривает это как единичный факт, вызванный «холодным, мистическим учением чистого искусства». Это, пожалуй, единственный в литературоведении случай, когда теория «чистого искусства» характеризуется как «мистическая».

Такое определение, однако, лишь на первый взгляд кажется парадоксальным. Нереальность, недоказуемость существования такого рода искусства и на самом деле граничит с мистикой. Недаром же Пыпин часто берет термин «чистое искусство» в кавычки. Пыпин не представляет себе художника, творчество которого было бы полностью изолировано от общества, народа, своей эпохи. «Абсолютный художник также немыслим, как немыслим абсолютный человек, существующий вне племенных и общественных отношений, – считает Пыпин. – Всякая литература “национальна”, то есть несет на себе черты племени, общественных особенностей и идеалов».

Таким образом, Пыпин убедительно показал несостоятельность теории «чистого искусства» как в историческом, так и в теоретическом аспектах. Для него искусство – глубоко социальное явление и по своей природе, и по своей функции. И радикальная, и историко‑культурная методологии, таким образом, исключали и самоценность искусства.

Как видно, именно на фоне теории народности отрицание Пыпиным концепции «чистого искусства» выглядело еще более последовательным и резким.

* * *

К началу царствования Николая I, к 1830‑м годам, идея народности получила широкое распространение в России. Она вышла далеко за рамки литературы и наряду с понятиями «самодержавие» и «православие» стала символом официальной правительственной идеологии. Триединство – «православие, самодержавие, народность», – выдвинутое министром просвещения С.С. Уваровым, знаменовало собой нерасторжимость союза монархии и народа и, следовательно, незыблемость самодержавного государственного строя. Меценатство, укрепившееся при царском дворе в XVIII столетии, во многом определявшее деятельность Ломоносова, Сумарокова, Тредиаковского, Державина, приобрело в XIX в. формы систематического регулирования и контроля. Помимо самого императора и членов царской семьи, постоянные контакты с крупными писателями осуществлялись со стороны руководителей министерств просвещения и внутренних дел – С.С. Уварова, А.Х. Бенкендорфа и Л.В. Дубельта. Под пристальным вниманием правительственных структур, столичных губернаторов находились Карамзин, Жуковский, Пушкин, Гоголь. Концепции официальной народности, помимо правительственных изданий, придерживались журналы «Сын отечества» Ф.В. Булгарина, «Библиотека для чтения» О.И. Сенковского и некоторые другие.

В творчестве таких писателей, как Ф.В. Булгарин (роман «Иван Выжигин»), Н.В. Кукольник (либретто к опере «Жизнь за царя»), идея официальной народности проводилась сознательно, а у таких писателей, как А.А. Орлов, являлась недостатком художественного мастерства. Идея народности здесь выступала в назидательно‑дидактической форме: исправлялись такие пороки, как пьянство, невежество героев из простого народа. Такая «народность» была неприемлема для настоящих художников и также сознательно отвергалась, начиная еще с Н.М. Карамзина. Лишь внешним признаком народности для этих писателей была чисто национальная тематика, обязательное изображение людей из народа. Такую «народность» В.Г. Белинский называл «простонародностью». Для него признаком народности являлся «сгиб ума», угол зрения, взгляд писателя: так, Пушкин оставался народным, изображал ли он Испанию, Польшу, Францию или Россию.