Восемнадцатый день войны

Бомбардировка города вражеской авиацией в полдень 10-го июля явилась отрезвляющим моментом, внесшим основательную поправку в психологию жителей, зацикленную самоуверенной пропагандой средств массовой информации. Этот первый акт драмы нарушил их устоявшееся благодушие, отбросил прочь уверенность, что все образуется, что огневое лихо, полыхающее на необъятных просторах страны, не докатится до их домов и усадеб, не ворвется вих скудную и далеко не сытную, но все же мирную жизнь. Лужане надеялись, что минует их судьба несчастных беженцев, проследовавших через наш городок. Все, что происходило в течение тех предыдущих двух недель, бытовало в представлении горожан не как данность, а как случайность. Преисполненные приподнято-розовых надежд, уверенные в слабости врага и одержимые безрассудным оптимизмом, люди верили в скорый разгром гитлеровцев. Даже массовый наплыв в город раненых бойцов и командиров Красной Армии, заполонивших здания интернатов и яслей, спешно приспосабливаемых под госпитали, не отрезвлял наших разгоряченных патриотизмом голов. И поспешно строящиеся оборонительные сооружения на дальних и ближних подступах к городу, и мощные артиллерийские объекты, возводимые в черте Луги, и зенитные батареи, установленные по окраинам исо всей очевидностью заявлявшие о неблагополучии на линии фронта, не смогли излечить наше сознание от инфантильной близорукости.

И вот наступил день, когда все иллюзии и надежды разрушились, словно карточный домик. Война пришла в наши дома, учреждения, на наши улицы, совершенно не согласуясь с желаниями, надеждами и рассуждениями людей, рванула двери наших жилищ. И рухнули, и покатились под уклон несбывшиеся мечтания наши, а всердцах лужан запечатлелась смертельная боль, горечь случившегося, унижение перед лицом ненавистного врага и… паника! Неуемная, сбивающая с толку рассудок, постыдно расползающаяся животным страхом в сознании и лягушачьей липкостью в теле.

Пропустив маневровый паровозик, я перешагнул последнюю колею железнодорожного пути и вышел на тропинку, ведущую к старым овощехранилищам и дальше, к углу Петергофского переулка. Миновав палисад деповского деревянного домика, буйно заросший яркими мальвами, я уже стал приближаться к переулку. Вдруг невесть откуда в мои уши ворвался истошно воющий, оглушительно нарастающий, неведомый доселе моему слуху и непонятный сознанию звук.

Я мгновенно остановился и повернул голову в сторону семафоров, видневшихся над крышами товарных составов южного парка: мне почудилось, что именно с той стороны, от насыпи, из-за ее противоположной стороны ударил в уши этот выворачивающий душу вой. Тут раздался такой оглушительный грохот, что я инстинктивно присел на корточки и тотчас ощутил ступнями ног качнувшуюся под ними почву. Я ухватился за штакетник забора, чтобы не упасть. И снова удар в ноги, оглушительный грохот в ушах, а за насыпью над крышами вагонов в глубину затянутого дымкой неба взметывается стремительный черный султан. Я зажмуриваю глаза и падаю ниц, прижимаясь к ограде. В уши врывается истошный визг и скрежет, один за другимследуютобвальные удары в землю. Тело, сжатое и скрюченное до предела, вскидывается в такт этим ударам вместе с оградой, за которую я цепко держусь.

“Боже мой, что это? Откуда такое?“ – бьется в сознании. Но тут раздался такой удар, что я счел его за рухнувшее с беспредельной высоты небо, всей своей массой ударившееся в землю и обратившее все, что находится в ее недрах, в прах и небытие. Перед моими плотно стиснутыми веками замельтешились фиолетовые, оранжевые, зеленые расплывы, в ушах стоял звон, а спину охватил ледяной холод. В короткие промежутки, следовавшие за очередными ударами в землю, уши мои разрывал истошно воющий, выворачивающий наизнанку внутренности, набирающий силу рев, а затем вновь раздавался взрыв.

Я лежал, уткнув лицо в пожухлую от зноя колючую траву, а руки мои продолжали инстинктивно сжимать до конвульсивной боли в ладонях неоструганную шершавость штакетника. „Что, что все это значит? – билось в сознании. – Откуда это?“ И вдруг, словно молния грозовую тучу, пронзает мысль: „Да ведь это бомбардировка! Авиационный налет! Вражеский налет! Как же это я не догадался сразу? Только отчего же я не заметил в высоком небе вражеских самолетов? И почему я не слышал, как прежде при их появлении над городом, заградительной стрельбы наших зенитчиков? Как они проворонили появление вражеской авиации?“

Обвальный грохот и невыносимый вой продолжались, но уходили куда-то в сторону, медленно удаляясь. Я приоткрыл глаза и повернулся в сторону железной дороги: выбросы земли и пламени уходили влево, по направлению к новому колхозному рынку, к городской электростанции и в северную часть города. Все еще держась за забор, я следил за удалявшимися от меня взрывами. Над крышами городских построек и макушками деревьев вычерчивались силуэты самолетов, низко следовавших друг за другом, заваливавшихся на левую плоскость при поворотах на запад, разворачивавшихся в сторону солнца. Они шли в мою сторону от прядильно-ткацкого комбината илитейно-механического завода.

Взрывы прекратились. Избавившись от смертоносного груза, самолеты уходили к югу, придерживаясь линии железной дороги. Онинеслись надо мной, покачивая серыми плоскостями, отмеченными белыми нордическими крестами на концах и желтой паучьей свастикой на хвостовом элероне. Это были знакомые мне по осоавиахимовским буклетам и плакатам двухмоторные бомбардировщики Ю-88. Не менее пятнадцати-двадцати „юнкерсов“ пролетели на такой низкой высоте, что я удивился, как они не зацепились за макушки деревьев и печныетрубытрехэтажных зданий в центре города.

Продолжительность этой драмы едва ли заняла более пяти-семи минут. Когда последний из отбомбившихся самолетов скрылся из моего поля зрения, а звук его моторов растворился в застоявшемся знойном воздухе, наступила такая зловещая тишина, что меня едва не стошнило. Я ощутил в душе смущение, боль и беспредельную тоску от надвигающейся роковой и неизбывной опасности. В единое мгновение был разрушен мир зыбкого самоуспокаивающего благодушия, вера в будущее, надежды на скорую победу над врагом. Я разжал ладони, все еще продолжавшие сжимать шершавый штакетник, поднялся на ноги и огляделся вокруг. Никого нигде. Куда мне направляться? Идти домой или же возвращаться на почту? Затем бегом бросился обратно к линии железной дороги: я же должен находиться на рабочем месте!

Над крышами железнодорожных составовв двух или трех местах валил густой черный дым и выбрасывались языки багрового пламени. В стороневокзалалевее входных семафоров – у инфекционной больницы, а возможно, у артели „Обувщик“ – пожар неистовствовал особенно яро. Длинные, почти не шевелящиеся в воздухе языки огня выбрасывались кверху вертикальными свечками, опадали к земле и с удвоенной силой взметывались снова в небо. С той стороны доносилось ровное размеренное гудение с легким потрескиванием, словно там работали моторы колонны автомашин. Еще два пожара виднелись левее Воскресенского собора: то ли в районе городской электростанции на Загородной улице близ речной излучины, то ли ближе, у железнодорожной водокачки внизу Новгородской улицы.

Отвокзала доносились тревожные сигналы локомотивов, подававших сигналы бедствия. По тропинке, идущей от Базарной площади, спешно спускались с насыпи люди и исчезали в густом ольшанике, подступавшемк Петергофскому переулку. Убыстряя шаг, я достиг наконец линии железной дороги. Со стороны вокзала бежал мужчина с деревянным сундучком в руке, по виду железнодорожник.

– Что в городе? – остановил я его.

– Горит здание напротив ресторана „Пале-Рояль“. Там бомба угодила то ли в машину с солдатами, то ли в сам дом. Горят и дом и машина. Убитые и раненые есть.

Перешагивая рельсы, как и двадцать минут тому назад, я увидел стоящие в целости эшелоны, в том числе и тот состав, в котором вагоны и платформы с военной техникой были заполнены солдатами. Только сейчас их мало находилось в вагонах, большинство разбежалось по территории парка, а теперь они выползали из-под вагонов, появлялись из-за стрелочных будок, карабкались по откосамжелезнодорожного полотна. Паровоз был прицеплен к составу еще до бомбежки и попыхивал дымком, но машинисты в кабине отсутствовали.

Обойдя посапывающий паровоз, я очутился на краю насыпи, обращенной к городу. То, что представилось моим глазам, повергало в тревогу и страх перед неизбежным. Вся видимая с высоты железнодорожного полотна центральная часть Луги с улицами и проулками, примыкающими к Базарной площади, являла собой растревоженный людской муравейник. Здесь царил хаос, безумие, непонятица. Массы людей метались по площади и улицам в разных направлениях, оглашая воздух истерическими криками, призывами о помощи, бранью и какими-то зычно подаваемыми командами.

А фоном этой человеческой возбужденности и сумятицы, добавляя шума и грохота, были неистовствующие пожары. Я их заметил и в южной и в северной частях города. Справа от меня, метрах в трехстахза рынком,затем далее, в сторонеЛангиной горы, и ближе, ужелезной дороги, клубилисьстолбы дыма и пепла. И в левой стороне, где-то увокзала, хлебокомбината или в районе нового колхозного рынка у костела, горизонт ощеривался выбросами дымных протуберанцев. Город пылал. Полыхало, как я заметил, семь или восемь очагов огня. Сильные языки пламени выбрасывались из-за колокольни Воскресенского собора, обезглавленного в 1936 году и переоборудованного под танцевальный зал. В той стороне что-то рушилось и обваливалось.

Я шел Базарным переулком. Навстречу мне слева и справа бежали по булыжной мостовой и гаревым дорожкам люди с перекошенными от ужаса лицами – мужчины, женщины, красноармейцы. Грохоча по камням коваными железными ободьями, подпрыгивая на колдобинах, неслась телега, запряженная лошадью, но без возницы. Из мешка, брошенного в телегу, струился ручеек то ли сахара, то ли поваренной соли. За плетеным высоким забором слева вскидывались язычки пламени, шаловливо карабкаясь по щепяной крыше деревянного сарайчика, упрятавшегося в глубине дворика. Бревенчатый дом,словно удивляясь случившейся суматохе, глядел на Базарную площадь, на суматошно несущихся людей, на залитую солнечным светом улицу окнами с выбитыми стеклами, в которых мирно покачивалисьтюлевые занавески. За вышибленной рамой на столе – опрокинутый горшочек с цветущей геранью и миска с ломтями ржаного хлеба.

Стеклянное крошево хруститпод моими ногами, словно снег в январскую стужу. Большинство бегущих по переулку вместе со мною сворачиваютнаправо к Базарной площади и следуютв сторону объятого пожарами Володарского проспекта. Мимо продуктового магазина Пищетреста, находящегося на углу Кирова и Базарного рядомс почтой, мчится красная пожарная повозка, запряженная парой рослых лошадей с бочкой и ручным насосом. Трое пожарных в сверкающих на солнце медных касках стоят в повозке, удерживаясь за поручни. Один из них колотит в медный колокол, подвешенный на кронштейне. „Боже мой! – мелькает у меня в сознании, – да имеют ли они представление, что там творится? Что значит их бочка воды для моря бушующего пламени!“

Проезд внутрь почтового двора был разворочен бомбой, ударившей в каменную кладку мостовой, и завален булыжником. Опорный столб въездных ворот, выложенный из красного кирпича, валялся в груде песка, камней и штукатурки. Сорванная с петель половина железных ворот была отброшена к глухой стене почтового флигеля. Я прошел за угол магазина „Прибой“, чтобы взглянуть, что творится на главной улице города –проспекте Володарского.

Сразу за углом в пяти метрах, ощетинившись железными траверзами, лежал телефонный столб, перекрывший Киевскоешоссе. Дальше перспективу проспекта скрывали дымы многочисленных пожарищ, сшибленные телефонныестолбы и поваленныеназемь деревья. Пожары полыхали метрах в трехстах от Ямбургской до Болотной улиц. Горели деревянные постройки: жилые дома, сараи, учреждения. Горели не всплошную, но создавалось впечатление, что горит все подряд. Перспектива улицы клубилась облаками черного дыма. Он закручивался в сизо-багровые спирали, выбрасывался кверху языками желтого пламени, словно его выталкивала из земли колоссальная сила сжатой стальной пружины. В мглистом от духоты и дыма пространстве кувыркались блеклые тлеющие ошмотья и головешки.

Вероятно, город полыхал и в северной части, которая закрывалась от глаз церковным парком. И только, как я успел заметить, заречная и зажелезнодорожная окраины пребывали в тишине и покое. В них пока еще царили благодатный мир и очарование.