Глава VIII. Продолжение описания Глаббдобдриба

Продолжение описания Глаббдобдриба. Поправки к древней и новой истории

Желая увидеть мужей древности, наиболее прославившихся умом и

познаниями, я посвятил этому особый день. Мне пришло на мысль вызвать Гомера

и Аристотеля во главе всех их комментаторов; но последних оказалось так

много, что несколько сот их принуждены были подождать на дворе и в других

комнатах дворца. С первого же взгляда я узнал этих двух героев и не только

отличил их от толпы, но и друг от друга. Гомер был красивее и выше

Аристотеля, держался очень прямо для своего возраста, и глаза у него были

необыкновенно живые и проницательные. Аристотель был сильно сгорблен и

опирался на палку; у него были худощавое лицо, прямые редкие волосы и глухой

голос. Я скоро заметил, что оба великих мужа совершенно чужды остальной

компании, никогда этих людей не видали и ничего о них не слышали. Один из

призраков, имени которого я не назову, шепнул мне на ухо, что на том свете

все эти комментаторы держатся на весьма почтительном расстоянии от своих

принципалов благодаря чувству стыда и сознанию своей виновности в чудовищном

искажении для потомства смысла произведений этих авторов. Я познакомил

Дидима и Евстафия с Гомером и убедил его отнестись к ним лучше, чем, может

быть, они заслужили, ибо он скоро обнаружил, что оба комментатора слишком

бездарны и не способны проникнуть в дух поэта. Но Аристотель потерял всякое

терпение, когда я представил ему Скотта и Рамуса и стал излагать ему их

взгляды; он спросил их, неужели и все остальное племя комментаторов состоит

из таких же олухов, как они[122].

Затем я попросил правителя вызвать Декарта и Гассенди, которым

предложил изложить Аристотелю их системы[123]. Этот великий философ

откровенно признал свои ошибки в естественной философии, потому что во

многих случаях его рассуждения были основаны на догадках, как это приходится

делать всем людям; и он высказал предположение, что Гассенди, подновивший по

мере сил учение Эпикура, и Декарт с его теорией вихрей будут одинаково

отвергнуты потомством. Он предсказал ту же участь теории тяготения, которую

с таким рвением отстаивают современные ученые. При этом он заметил, что

новые системы природы, подобно новой моде, меняются с каждым поколением и

что даже философы, которые пытаются доказать их математическим методом,

успевают в этом ненадолго и выходят из моды в назначенные судьбой сроки.

В продолжение пяти дней я вел беседы также и со многими другими учеными

древнего мира. Я видел большинство римских императоров. Я стал упрашивать

правителя вызвать поваров Гелиогабала[124], чтобы они приготовили для нас

обед, но за недостатком материалов они не могли показать нам как следует

свое искусство. Один илот Агесилая[125] сварил нам спартанскую похлебку, но,

отведав ее, я не мог проглотить второй ложки.

Сопровождавшие меня на остров два джентльмена принуждены были вернуться

по делам домой на три дня. Это время я употребил на свидания с великими

людьми, умершими в течение двух или трех последних столетий, славными в моем

отечестве или в других европейских странах. Будучи всегда большим

поклонником древних знаменитых родов, я попросил правителя вызвать дюжину

или две королей с их предками, в количестве восьми или девяти поколений. Но

меня постигло мучительное и неожиданное разочарование. Вместо

величественного ряда венценосных особ я увидел в одной династии двух

скрипачей, трех ловких царедворцев и одного итальянского прелата; в другой -

цирюльника, аббата и двух кардиналов. Но я питаю слишком глубокое почтение к

коронованным головам, чтобы останавливаться дольше на этом щекотливом

предмете. Что же касается графов, маркизов, герцогов и тому подобных людей,

то с ними я не был так щепетилен и, признаюсь, не без удовольствия

прослеживал до первоисточника своеобразные черточки, которыми отличаются

некоторые знатные роды. Я без труда мог открыть, откуда в одном роду

происходит длинный подбородок; почему другой род в двух поколениях изобилует

мошенниками, а в двух следующих дураками; почему третий состоит из

помешанных, а четвертый из плутов; чем объясняются слова, сказанные

Полидором Вергилием[126] по поводу одного знатного рода: "Nec vir fortis,

nec foemina casta" [Не было ни мужа доблестного, ни жены целомудренной

(лат.).], каким образом жестокость, лживость и трусость стали характерными

чертами некоторых родов отличающими их так же ясно, как фамильные гербы; кто

первый занес в тот или другой благородный род сифилис, перешедший в

следующие поколения в форме золотушных опухолей. Все это перестало меня

поражать, когда я увидел столько нарушений родословных линий пажами, лакеями

кучерами, игроками, скрипачами, комедиантами, военными и карманными

воришками.

Особенно сильное отвращение почувствовал я к новой истории. И в самом

деле, тщательно рассмотрев людей, которые в течение прошедшего столетия

пользовались громкой славой при дворах королей, я понял, в каком заблуждении

держат мир продажные писаки, приписывая величайшие военные подвиги трусам,

мудрые советы дуракам, искренность льстецам, римскую доблесть изменникам

отечеству, набожность безбожникам, целомудрие содомитам, правдивость

доносчикам. Я узнал, сколько невинных превосходных людей было приговорено к

смерти или изгнанию благодаря проискам могущественных министров, подкупавших

судей, и партийной злобе; сколько подлецов возводилось на высокие должности,

облекалось доверием, властью, почетом и осыпалось материальными благами;

какое огромное участие принимали в решениях дворов, государственных советов

и сенатов сводники, проститутки, паразиты и шуты. Какое невысокое

составилось у меня мнение о человеческой мудрости и честности, когда я

получил правильные сведения о пружинах и мотивах великих мировых событий и

революций и о тех ничтожных случайностях, которым они обязаны своим успехом.

Там я открыл недобросовестность и невежество тех, кто берется писать

анекдоты или секретную историю; кто отправляет стольких королей в могилу,

поднося им кубок с ядом; кто пересказывает происходившие без свидетелей

разговоры государя с первым министром; кто открывает мысли и ящики

посланников и государственных секретарей, но, к несчастью, постоянно при

этом ошибается. Там узнал я истинные причины многих великих событий,

поразивших мир; увидел, как непотребная женщина может управлять задней

лестницей, задняя лестница советом министров, а совет министров сенатом.

Один генерал сознался в моем присутствии, что он одержал победу единственно

благодаря своей трусости и дурному командованию, а один адмирал открыл, что

он победил неприятеля вследствие плохой осведомленности, тогда как собирался

сдать ему свой флот[127]. Три короля объявили мне, что за все их

царствование они ни разу не назначили на государственные должности ни одного

достойного человека[128], разве что по ошибке или вследствие предательства

какого-нибудь министра, которому они доверились, но они ручались, что

подобная ошибка не повторилась бы, если бы им пришлось царствовать снова; и

с большой убедительностью они доказали мне, что без развращенности нравов

невозможно удержать королевский трон, потому что положительный, смелый,

настойчивый характер, который создается у человека добродетелью, является

постоянной помехой в государственной деятельности.

Я любопытствовал получить точные сведения, каким способом масса людей

добыла знатные титулы и огромные богатства. Я ограничил свои исследования

самой недавней эпохой, не касаясь, впрочем, настоящего времени, из страха

причинить обиду хотя бы иноземцам (ибо, я надеюсь, читателю нет надобности

говорить, что все сказанное мной по этому поводу не имеет ни малейшего

касательства к моей родине). По моей просьбе вызвано было множество

интересовавших меня лиц, и после самых поверхностных расспросов передо мной

раскрылась такая картина бесчестья, что я не могу спокойно вспоминать об

этом. Вероломство, угнетение, подкуп, обман, сводничество и тому подобные

немощи были еще самыми простительными средствами из упомянутых ими, и

потому, как требовало того благоразумие, я отнесся к ним весьма

снисходительно. Но когда одни из них сознались, что своим величием и

богатством они обязаны содомии и кровосмешению, другие - торговле своими

женами и дочерьми; третьи - измене своему отечеству или государю,

четвертые - отраве, а большая часть - нарушению правосудия с целью погубить

невинного, - то эти открытия, - я надеюсь, мне простят это, - побудили меня

несколько умерить чувство глубокого почтения, которым я от природы проникнут

к высокопоставленным особам, как и подобает маленькому человеку по отношению

к лицам, наделенным высокими достоинствами.

Часто мне приходилось читать о великих услугах, оказанных монархам и

отечеству, и я исполнился желанием увидеть людей, которыми эти услуги были

оказаны. Однако мне ответили, что имена их невозможно найти в архивах, за

исключением немногих, которых история изобразила отъявленнейшими мошенниками

и предателями. Об остальных мне никогда не приходилось слышать ни слова. Все

они появились передо мной с удрученным видом и в очень худом платье, заявляя

в большинстве случаев, что умерли от нищеты и немилости, иногда даже на

эшафоте или на виселице.

Среди них находился человек, судьба которого показалась мне

исключительной. Подле него стоял восемнадцатилетний юноша. Человек этот

сказал мне, что много лет он командовал кораблем, и в морском сражении при

Акциуме[129] счастливая судьба помогла ему пробиться сквозь ряды

неприятельского флота и потопить три первоклассных неприятельских корабля, а

четвертый захватить в плен, что было единственной причиной бегства Антония и

последовавшей затем победы; юноша же, стоявший подле него, был его

единственный сын, убитый в этом сражении. Он прибавил, что в сознании своих

заслуг он явился по окончании войны в Рим ко двору Августа с просьбой

назначить его командиром большого корабля, капитан которого был убит; но

ходатайство его было оставлено без внимания, и командование кораблем было

поручено юноше, никогда не видевшему моря, сыну либертины[130], служанки

одной из любовниц императора. По возвращении на свой корабль достойный

человек был обвинен в нерадивом исполнении служебных обязанностей, и его

судно передано одному пажу, фавориту вице-адмирала Публиколы[131]; после

этого он удалился на бедную ферму, вдали от Рима, где и окончил свою жизнь.

Мне так хотелось узнать, насколько справедлива эта история, что я попросил

вызвать Агриппу[132], который командовал римским флотом в сражении при

Акциуме. Явившийся Агриппа подтвердил справедливость рассказа и добавил к

нему много подробностей в пользу капитана, из скромности преуменьшившего или

утаившего большую часть своих заслуг в этом деле.

Я был поражен глубиной и быстротой роста развращенности этой империи,

обусловленными поздно проникшей в нее роскошью. Вследствие этого на меня не

произвели уже такого впечатления подобные явления в других странах, где

всевозможные пороки царили гораздо дольше и где вся слава и вся добыча

издавна присвоены главнокомандующими, которые, быть может, меньше всего

имеют право и на то и на другое.

Так как все вызываемые с того света люди сохранили в мельчайших

подробностях внешность, которую они имели при жизни, то я наполнился

мрачными мыслями при виде вырождения человечества за последнее столетие;

насколько венерические болезни со всеми их последствиями и наименованиями

изменили черты лица англичанина, уменьшили рост, расслабили нервы,

размягчили сухожилия и мускулы, прогнали румянец, сделали все тело дряблым и

протухшим.

Я опустился до того, что попросил вызвать английских поселян старого

закала[133], некогда столь славных простото нравов, пищи и одежды,

справедливостью своих поступков, подлинным свободолюбием, храбростью и

любовью к отечеству. Сравнив живых с покойниками, я не мог остаться

равнодушным при виде того, как все эти чистые отечественные добродетели

опозорены из-за мелких денежных подачек их внуками, которые, продавая свои

голоса и орудуя на выборах в парламент, приобрели все пороки и

развращенность, каким только можно научиться при дворе.

ГЛАВА IX

Автор возвращается в Мальдонаду и отплывает в королевство Лаггнегг. Его

арестовывают и отправляют во дворец. Прием, оказанный ему во дворце.

Милостливое отношение короля к своим подданным

Когда наступил день нашего отъезда, я простился с его высочеством

правителем Глаббдобдриба и возвратился с двумя моими спутниками в

Мальдонаду, где после двухнедельного ожидания один корабль приготовился к

отплытию в Лаггнегг. Два моих друга и еще несколько лиц были настолько

любезны, что снабдили меня провизией и проводили на корабль. Я провел в

дороге месяц. Мы перенесли сильную бурю и вынуждены были взять курс на

запад, чтобы достигнуть области пассатных ветров, дующих здесь на

пространстве около шестидесяти лиг. 21 апреля 1708 года[134] мы вошли в реку

Клюмегниг, устье которой служит морским портом, расположенным на

юго-восточной оконечности Лаггнегга. Мы бросили якорь на расстоянии одной

лиги от города и потребовали сигналом лоцмана. Менее чем через полчаса к нам

на борт взошли два лоцмана и провели нас между рифами и скалами по очень

опасному проходу в большую бухту, где корабли могли стоять в совершенной

безопасности на расстоянии одного кабельтова от городской стены.

Некоторые из наших матросов, со злым ли умыслом или по оплошности,

рассказали лоцманам, что у них на корабле есть иностранец, знаменитый

путешественник. Последние сообщили об этом таможенному чиновнику, который

подверг меня тщательному досмотру, когда я вышел на берег. Он говорил со

мной на языке бальнибарби, который благодаря оживленной торговле хорошо

известен в этом городе, особенно между моряками и служащими в таможне. Я

вкратце рассказал ему некоторые из моих приключений, стараясь придать

рассказу возможно больше правдоподобия и связности. Однако я счел

необходимым скрыть мою национальность и назвался голландцем, так как у меня

было намерение отправиться в Японию, куда, как известно, из всех европейцев

открыт доступ только голландцам[135]. Поэтому я сказал таможенному

чиновнику, что, потерпев кораблекрушение у берегов Бальнибарби и будучи

выброшен на скалу, я был поднят на Лапуту, или Летучий Остров (о котором

таможеннику часто приходилось слышать), а теперь пытаюсь добраться до

Японии, откуда мне может представиться случай возвратиться на родину.

Чиновник ответил мне, что он должен меня арестовать до получения

распоряжений от двора, куда он напишет немедленно, и надеется получить ответ

в течение двух недель. Мне отвели удобное помещение, у входа в которое был

поставлен часовой. Однако я мог свободно гулять по большому саду; обращались

со мною довольно хорошо, и содержался я все время на счет короля. Множество

людей посещали меня, главным образом из любопытства, ибо разнесся слух, что

я прибыл из весьма отдаленных стран, о существовании которых здесь никто не

слышал.

Я пригласил переводчиком одного молодого человека, прибывшего вместе со

мною на корабле; он был уроженец Лаггнегга, но несколько лет прожил в

Мальдонаде и в совершенстве владел обоими языками. При его помощи я мог

разговаривать с посетителями, но разговор этот состоял лишь из их вопросов и

моих ответов.

Письмо из дворца было получено к ожидаемому сроку. В нем содержался

приказ привезти меня со свитой, под конвоем десяти человек, в Тральдрегдаб,

или Трильдрогдриб (насколько я помню, это слово произносится двояко). Вся

моя свита состояла их упомянутого бедного юноши-переводчика, которого я

уговорил поступить ко мне на службу; по моей почтительной просьбе каждому из

нас дали по мулу. За полдня до нашего отъезда был послан гонец с донесением

королю о моем скором прибытии и просьбой, чтобы его величество назначил

день и час, когда он милостиво соизволит удостоить меня чести лизать пыль у

подножия его трона. Таков стиль здешнего двора, и я убедился на опыте, что

это не иносказание. В самом деле, когда через два дня по моем прибытии я

получил аудиенцию, то мне приказали ползти на брюхе и лизать пол по дороге к

трону; впрочем, из уважения ко мне, как иностранцу, пол был так чисто

выметен, что пыли на нем осталось немного. Это была исключительная милость,

оказываемая лишь самым высоким сановникам, когда они испрашивают аудиенцию.

Больше того: пол иногда нарочно посыпают пылью, если лицо, удостоившееся

высочайшей аудиенции, имеет много могущественных врагов при дворе. Мне

самому случилось раз видеть одного важного сановника, у которого рот до

такой степени был набит пылью, что, подползя к трону на надлежащее

расстояние, он неспособен был вымолвить ни слова. И ничем от этого не

избавиться, так как плевать и вытирать рот во время аудиенции в присутствии

его величества считается тяжким преступлением. При этом дворе существует еще

один обычай, к которому я отношусь с крайним неодобрением. Когда король

желает мягким и милостивым образом казнить кого-нибудь из сановников, он

повелевает посыпать пол особым ядовитым коричневым порошком, полизав

который, приговоренный умирает в течение двадцати четырех часов. Впрочем,

следует отдать должное великому милосердию этого монарха и его попечению о

жизни подданных (в этом отношении европейским монархам не мешало бы

подражать ему) и к чести его сказать, что после каждой такой казни отдает

строгий приказ начисто вымыть пол в аудиенц-зале, и в случае небрежного

исполнения этого приказа слугам угрожает опасность навлечь на себя немилость

монарха. Я сам слышал, как его величество давал распоряжение отстегать

плетьми одного пажа за то, что тот, несмотря на свою очередь, злонамеренно

пренебрег своей обязанностью и не позаботился об очистке пола после казни;

благодаря этой небрежности был отравлен явившийся на аудиенцию молодой,

подававший большие надежды вельможа, хотя король в то время вовсе не имел

намерения лишить его жизни. Однако добрый монарх был настолько милостив, что

освободил пажа от порки, после того как тот пообещал, что больше не будет

так поступать без специального распоряжения короля.

Возвратимся, однако, к нашему повествованию: когда я дополз ярда на

четыре до трона, я осторожно стал на колени и, стукнув семь раз лбом о пол,

произнес следующие слова, заученные мною накануне: "Икплинг глоффзсроб

сквутсеромм блиоп мляшнальт звин тнодбокеф слиофед гардлеб ашт!" Это

приветствие установлено законами страны для всех лиц, допущенных к

королевской аудиенции. Перевести его можно так: "Да переживет ваше небесное

величество солнце на одиннадцать с половиною лун!" Выслушав приветствие,

король задал мне вопрос, которого я хотя и не понял, но ответил ему, как

меня научили: "Флофт дрин клерик дуольдам прастред мирпуш", что означает:

"Язык мой во рту моего друга". Этими словами я давал понять, что прошу

обратиться к услугам моего переводчика. Тогда был введен уже упомянутый мной

молодой человек, и с его помощью я отвечал на все вопросы, которые его

величеству было угодно задавать мне в течение более часа. Я говорил на

бальнибарбийском языке, а переводчик передавал все сказанное мною

по-лаггнежски.

Я очень понравился королю, и он приказал своему блиффмарклубу, то есть

обер-гофмейстеру, отвести во дворце помещение для меня и моего переводчика,

назначив мне довольствие и предоставив кошелек с золотом на прочие расходы.

Я прожил в этой стране три месяца, повинуясь желанию его величества,

который изволил осыпать меня высокими милостями и делал мне очень лестные

предложения. Но я счел более благоразумным и справедливым провести остаток

дней моих с женою и детьми.