сценарий

Г. ПАНФИЛОВ

Глеб Панфилов — режиссер, сценарист. Окончил Уральский политехнический институт и Высшие режиссерские курсы в 1966 году. Автор фильмов «В огне брода нет», «Начало», «Прошу слова», «Валентина», «Васса», «Тема».

А. ЧЕРВИНСКИЙ

Александр Червинский — сценарист. В 1961 году окончил Московский архитектурный институт. Один из драматургов фильма «Неуловимые мстители». Автор сценариев картин «Исполняющий обязанности», «Верой и правдой», «Блон­динка за углом» и других. Известен также и как театральный драматург, его пьесы «Из пламя и света» и «Счастье мое» широко идут в театрах страны.

Публикуемый ниже сценарий Г. Панфилова и А. Червинского «Тема» мы ре­шили предварить беседой главных создателей фильма — Глеба Панфилова, Александра Червинского, Михаила Ульянова. К сожалению, Инна Чурикова принять участие в разговоре не смогла, поскольку была занята на съемках в Венгрии.

Г. Панфилов. Разговор о сценарии — это, по сути, разговор о самом филь­ме, и я рад, что нам представля­ется такой случай. Мы ведь не успели обменяться мнениями на премьере «Темы», которая состоялась в Доме кино 17 июня 1986 года с опозданием на семь лет. Думаю, я не ошибусь, если скажу за всех: посмотрев карти­ну сегодня, мы были озадачены. Ведь времена меняются, меняется и вос­приятие.

Конечно, я надеюсь, что наш фильм вызовет живой отклик зрителей, осо­бенно тех, кто увидит его впервые. Кинематографисты в основном смот­рели «Тему» во второй, а то и в третий раз. Интерес был специфиче­ским и отчасти подогревался профес­сиональным желанием сравнить впе­чатление семилетней давности с ны­нешним. А для меня к этому приме­шивалась горечь: я ведь смотрел на экран, как мать смотрит на собствен­ное дитя. И не мог не чувствовать, что многое поблекло, померкло, по­тускнело... Многое уже не покажется открытием, как мы надеялись, пото­му что «заимствовалось» за эти годы на экране, и неоднократно.

В искусстве остается только сделан­ное по-настоящему, не на один день — то, что называется художественным. Злободневность «Темы», я считаю, во многом утеряна, а вот актуальность — увы! — нет. Лучше бы ушли в прош­лое те проблемы, что волновали нас, а моральный смысл их стал бы до­стоянием пусть недавней, но все-таки истории. Но раз уж этого не произо­шло, я думаю, что картина и теперь будет смотреться современно.

А. Червинский. Если бы мы начина­ли этот фильм сегодня, сценарий был бы во многом другим. Мы измени­лись, тем более что в эти годы рабо­тали над новыми картинами.

И все же я уверен: сам фильм, его содержание совершенно не устаре­ли. Фильм снят о самом главном: всерьез ли мы живем, всерьез ли отно­симся к самим себе? Об этом я думал и тогда, когда работал (признаюсь, с наслаждением), и сейчас. Сейчас, на­верное, даже больше. Есть, на мой взгляд, в проблематике картины такие аспекты, которые именно теперь-то и стали значимы, принципиальны.

Вот что я имею в виду. Наступило сложное время. Такое, когда по-разно­му проявляются люди. Словами, ко­торые мы раньше говорили только самим себе, теперь мы обращаемся друг к другу. А когда все люди — и правдивые по природе своей, и лжи­вые — беспрерывно и демонстративно говорят о правде, это не вызывает ни уважения, ни доверия. Это даже чревато опасностью: слова теряют ценность, то есть содержание. Так одни кумиры могут смениться други­ми. Будет страшно, если «Тема» сейчас превратится (а такая тенден­ция явно намечается) в некую, так сказать, официально объявленную классику. Ведь направлена она имен­но против этого. Самое печальное было бы, если бы решили, что «Тема» всего лишь опередила время, а мы подхватили то, что носится в воз­духе. Это картина не только социаль­ная и публицистическая. Это правда о нас самих.

М. Ульянов. Казалось бы, история одного писателя и еще нескольких людей, о которых снята картина, локальна. Но она исследует механизм человеческой гибели. Гибели во лжи, в продаже своего «я», в уступках своей совести и компромиссах. А эта тема и не локальна, и не поверхностна. Она глубока и социально очень крупна.

Я позволю себе напомнить, с чего мы начинали. Когда приступали к съемкам, я видел, как мучительно колебался режиссер, выбирая актера на главную роль. И был неподдельно удивлен, когда Глеб Анатольевич предложил пробоваться на роль Ки­ма Есенина мне. Все-таки незадолго до этого я играл Егора Трубникова в «Председателе», Дмитрия в «Брать­ях Карамазовых»... А тут — не то са­тирическая, не то ироническая исто­рия, герой-писатель выведен насмеш­ливо, едко. А иное, вроде монолога «Край мой родимый, край...», просто ошарашивало. Читатель сценария или зритель, наверное, тоже будет ошара­шен. Но сам сценарий мне понравил­ся, а от работы с таким режиссе­ром, как Панфилов, конечно, не отка­зываются.

Потом я понял, почему Панфилов так боялся ошибиться в исполнителе главной роли. Ведь это значило бы ошибиться во всем фильме.

Поначалу мы никак не могли найти общую точку зрения на нашего героя. Я видел в нем единичное явление, эдакий фрукт определенного вкуса, а Панфилов — целый срез жизни. Он хотел вскрыть целую корневую систе­му явления «есенинщины».

Надо сказать, споров у нас не было. Постепенно и я проник в режиссер­ский замысел и понял, что предло­женный материал многозначен и од­новременно конкретен. Например, то, что герой именно Ким, именно Есе­нин — очень точное социальное свидетельство. Это человек определен­ного поколения, обозначенного его именем. Он родился на здоровой, крепкой «земной» поверхности, почве. Допуская мелкие компромиссы, он «уступил» свое творческое кредо, по­степенно превратился в «Есенина» — жалкое подобие, слепок, тень писате­ля. Не случайно Юрий Нагибин (пом­ните ту «Кинопанораму», где шла речь о «Теме»?) отнесся к картине снисходительно, но, в общем, обидел­ся за свой писательский «цех»...

Зря писатели обижаются, ведь на самом деле «есенинщина», к сожале­нию, бытует не только среди них. С таким же успехом можно сказать

с экрана и об ученых, которые изобре­тают кукиш в течение многих лет и претендуют на то, что идут в ногу со временем и соответствуют требова­ниям действительности. Или о других деятелях, которые заняты тем, что де­лают вид. Об этом, кстати, у нас сейчас принято говорить очень откро­венно, впрямую.

А. Червинский. И все-таки Ким Есенин — именно писатель. Другое дело, что картину мы задумывали как рассказ в первую очередь о самих себе. Не о каком-то единичном дурном писателе, которого мы решили изобра­зить в сатирических красках, а о соб­ственном душевном состоянии.

Г. Панфилов. Поговаривают, будто наша картина «антиинтеллигент­ская». Но почему? Разве Саша Нико­лаева — не интеллигентка?

Как вы помните, фильм начинается с надписи, сообщающей о том, что все события и лица вымышлены, всякие совпадения случайны. Этим мы хоте­ли подчеркнуть, что у нас нет конкретного прототипа Кима Есенина. Это, скорее, наше, авторское, пред­ставление о некоем явлении, которое Михаил Александрович сейчас назвал «есенинщиной». Нагибин, как он ска­зал с телеэкрана миллионам людей, не знает таких писателей. И Евту­шенко тоже удивлялся: где это мы видели такого писателя? А вот Евге­ний Иосифович Габрилович во время обсуждения сценария ответил одному обидевшемуся за Кима Есенина писа­телю: «Дорогой мой, не обижайтесь, ради бога, это не про вас написано, а про меня!..»

Между прочим, именно Евтушенко предрек мне судьбу картины, какой она сложится, если я не изменю «направления отъезда» Бородатого, которого играет Любшин. Не понрави­лось ему и то, что в центральной для этого героя сцене Любшин пока­зан только со спины, нет его крупно­го плана. С моей же точки зрения, отсутствие крупного плана у Любши­на необходимо прежде всего худо­жественно. Потому что я хотел пока­зать не одного конкретного человека,

а целый ряд людей, оказавшихся в столь драматической ситуации. Это для меня принципиально: явление мо­жет быть представлено в обобщенном виде, если при конкретности содержа­ния сохранить меру неконкретности в его изображении. Так ведь и с Есе­ниным. Пусть не обижаются писате­ли, нет среди них таких, они все умнее, честнее, талантливее, принци­пиальнее. Это мы о себе говорили, о нас...

А. Червинский. Да ведь любой «цех» обижается, когда о нем снимают фильм, если только он не докумен­тальный. Даже когда авторы настрое­ны совершенно доброжелательно. Это проверено: кинематографисты тоже обижаются, когда о них пишут рома­ны и повести. Всегда говорят: не по­хоже — и все тут! То есть уподоб­ляются людям, от искусства дале­ким — пожарным, милиционерам, торговым работникам, еще кому-ни­будь, — тем, для кого вопрос: «Да где вы видели?!» — и есть аргумент против. Но ведь есть еще законы ис­кусства! И в фильме, по-моему, соблю­дена мера условности в достоверном изображении профессии.

Важно вот что. Писатели в Рос­сии — это не просто «цех». Эта профессия исторически отличается у нас от любой другой. Писатель в Рос­сии — это совесть народа, его слу­шают, ему доверяют, ему верят.

Но одно дело — объективная со­циальная роль, а другое — мнение о самом себе. И что же, мы не знаем таких, кто обмирает от звуков собст­венного голоса, любуется своими реча­ми и поступками, претендует на зна­ние истины в конечной инстанции?

М. Ульянов. Беда, наверное, в том, что писательство, литература стали расхожей профессией. Вот был в Туле один Толстой, а теперь целая писа­тельская организация.

А. Червинский. Толстой всю жизнь мучительно страдал от собственного несовершенства, от невозможности из­менить этот мир. А у нас они все на свете ведают.

М. Ульянов. Нет, это все-таки звучит слишком категорично. Немало и у нас писателей, чьи слова, действия, творчество именно и выражают время, ту боль, которую несет оно с собой. Кто же сравнит Распутина, Астафье­ва, да и многих других, с Кимом Есениным?

А. Червинский. Верно. Или Айтма­това, который растет от романа к ро­ману, которому далеко до самоуспо­коенности, который чувствует боль как свою собственную...

Г. Панфилов. В этом споре, как мне кажется, нет противоречия. По­вторюсь: мы не хотели показывать какого-то определенного человека с именем-отчеством и фамилией. Нашей целью было раскрыть явление. Это и есть внутренний нерв картины. Имен­но он связывает ее с современ­ностью. Ради него мы вкладывали в «Тему» наш труд. Ради него, через семь лет дождались премьеры.

М. Ульянов. Ким Есенин затра­гивает не только писательский, но — много шире! — социальный синдром. Это картина про человека, который хочет казаться лучше, чем он есть, не отставать от времени, внешне соответствуя ему. «Казаться», а не «быть», отстаивать и пы­житься — вот о чем эта картина, и в ней прямо говорится: явление очень опасно.

Проблема эта сейчас, когда мы разгребаем авгиевы конюшни (Геркулесов, правда, маловато, но ведь разгребаем же!), представляется бо­лее чем актуальной, и схвачена она точно. Несколько лет назад это был глас вопиющего в пустыне, а сейчас это картина-борец, направленная пря­мо против того, с чем сегодня борется партия, народ, жизнь.

Г. Панфилов. Художник вообще не должен идти на компромиссы. Для меня «Тема» — часть жизни.

А. Червинский. Тогда закономерен такой вопрос: если бы вы, Глеб Анатольевич, заранее знали в тот самый период, как сложится судьба •фильма «Тема», стали бы вы его снимать?

Г. Панфилов. Да. Безусловно.

Гудел мотор, и плыли за окном машины заснеженные поля, холмы и овраги.

— Боже, сколько красоты кругом, сколько белизны и покоя! — говорил мужской голос.— Край мой скромный, чистый, родной, сколько радости, сколько нежных глубоких чувств принесли сердцу моему твои завьюженные просторы!...

Снежная даль слепила глаза. Усталый человек за рулем смотрел на дорогу.

—...Прими мою любовь и мою признательность, край мой, — про­должал его голос. — Я воскрес душой возле тебя — все существо мое на­полняется твоей красотой. И душа моя, и мой слух, мое зрение, все чувства успокаиваются возле тебя, озаренные тобой, красота моя, счастье мое... Как много добра подарил ты мне, как засиял предо мною мир люд­ской на твоем чистом фоне, как подобрел я сам. Как наполнил меня ты до края желанием творить добрые дела для моего народа. Любовью ты наполнил сердце мое, вдохновил меня на понимание великого... И так далее, и тому подобное, что-то в этом роде... Тут князю подводят коня, и он едет к своей дружине,— приеду, обязательно запишу.

Щелкнула кнопка магнитофона, и заиграла музыка. Это была извест­ная песня Ф. Шуберта из вокального цикла «Зимний путь».

Вот старик шарманщик у ворот стоит, Знай себе играет, весь иззяб, дрожит. Босый на морозе смотрит он в суму, Но никто ни гроша не подаст ему...

Другой голос, тоже мужской, попросил:

— Выключи.

— Не выключу,— ответил первый голос.

— Выключи, тебе говорят!

— Не выключу!

— Мало того, что у тебя вечная хандра, — сказал второй голос,— ты еще этой музыкой хандру нагоняешь!..

— Меня она просветляет,— ответил первый голос.

— А меня угнетает!

— Дубина ты, это же Шуберт! Музыка заиграла громче.

— Останови машину! — заорал первый голос.— Я выйду!

— Нет уж сиди! _t — заорал в ответ второй.— Лучше я выйду!.. Машина встала на обочине асфальтовой дороги в открытом поле.

Из кабины выскочил человек в модной дубленке, в пыжиковой шапке.

Хлопнул дверцей и зашагал прочь в обратную сторону. Обернув­шись, он крикнул:

— Езжайте сами! Без меня... И без Шуберта... С Пахмутовой!.. Голос сидящего в машине сказал:

— Псих, дурак, ненормальный!.. Светка, иди догони его. Женский голос ответил:

— Он меня не послушает. Лучше вы сами.

Задняя дверца открылась, из нее вылез тучный мужчина тоже в дубленке, в пыжиковой шапке. Опираясь на палку, он крикнул:

— Ким!..

Человек, выскочивший из машины первым, шел не оглядываясь.

— Ты что, стекла нажрался?! Мы ж тут околеем без тебя. Вер­нись,— звал человек с палкой.

Ким продолжал идти. Тогда человек с палкой побежал за ним, сильно [припадая на левую ногу.

Ким обернулся, постоял и пошел обратно.

— Однако...— прерывисто дыша, сказал человек с палкой,— ты и шустрый!

Ким молчал.

— Подумаешь, я люблю Пахмутову, а ты Шуберта, что из того? Я, между прочим, люблю еще и тебя, психа. И очень хочу, чтобы ты отключился. Отдохнул, наконец...

— В могиле отдохну! — проходя мимо, мрачно произнес Ким.

— Ох-ох-ох! Мысли-то какие! — заковылял следом человек с палкой.— А кто гениальные пьесы будет лудить?

— Министр или замминистра! Человек с палкой захохотал.

— Выкинь все из башки! — Он едва поспевал за Кимом.— Я и Светка будем тебе стряпать, а ты плюй в потолок, слушай своего Шуберта и отдыхай... Впрочем, мы и так уже отдыхаем. Смотри, простор-то какой!

— Это вы отдыхаете, а я вкалываю. Везу вас восьмой час подряд!

— Ну не злись. Я б тебя сам повез, да права отняли.

— Отняли и молчи... Шуберт ему не нравится! А если я усну за рулем? — Тогда — хрясь и крышка.

— Вот именно — хрясь!

— Ну, не злись... Дай я тебя обниму.

Человек с палкой попытался обнять Кима. Тот высвободился. Помог человеку с палкой забраться в машину. Сел сам. Машина поехала.

Известный драматург Ким Есенин ехал из Москвы в С. на своей машине и уже подъезжал. Рядом с ним — Светлана, аспирантка Института куль­туры, милое существо в темных очках и бедной шубке из фальшивого леопарда, восторженно вглядывалась вдаль.

Там на заснеженной равнине стоял город весь в розовых восходных дымах, седой от инея и снега, со множеством церквей, соборов, кривых затейливых улочек и стаями галок над куполами.

Город стоял в стороне от железных дорог без единой заводской трубы и кочегарки. Ему исполнилось девятьсот — закон охранял его.

— Боже мой, Ким Алексеевич, красота-то какая! — воскликнула Света.— Вот она Русь белокаменная!.. Это же корни! Вот они, наши корни!

Ким морщился от слепящего света и думал:

«Опять я еду куда-то. А зачем?.. Зачем менять место своего пребыва­ния, если я сам не изменюсь уже никогда?.. Стоп! Об этом хватит — надо работать»,— приказал он себе, и мысль его потекла иначе...— Край мой, скромный, чистый, родной, пошли мне силы, разума, ясной мысли и долгих лет счастья! Спасибо тебе за сокровища, которые ты мне пода­рил — за высокое вдохновение, за радость жизни, за великую любовь...»,— тут мысль опять прервалась — Ким увидел в зеркальце красное пол­ное лицо своего друга Пащина, на котором ясно выразилось пятьдесят пять лет, бойкий ум, невоздержанность и доброта.

Пащин спал на заднем сиденье. Одной рукой он придерживал пишущую машинку в футляре, другой — облокотился на внушительную стопку пис­чей бумаги в пачках.

«У Пащина одна нога,— стал думать Ким.— Он старше меня, чревоугодник, пишет черт знает какую ерунду и счастлив. А мне без малого пятьдесят, жених по нынешним временам, известный драматург, обласкан зрителями и начальством. Сижу в президиумах, а счастья нет. Исписался. Псих. Камни в почках. Все меня раздражает. Жизнь прошла зря... Край мой... Край мой скромный, чистый, родной,— снова себя заставил работать Ким.— Ты обновил мою душу, очистил меня от тоски и скорби, обратил меня к красоте. И я стал тем, для чего родила меня мать моя, доб­рым и радостным. Ты напоил мое сердце любовью, миром и счастьем...»

Слева и справа замелькали дома старой постройки, цветы за мерзлыми стеклами, деревья в сугробах, прохожие — машина въехала в город. Мелькнула лошадь, запряженная в сани.

— Лошадь! — снова воскликнула Света.— Смотрите, лошадь! Какая прелесть, санки!..

— Третий поворот налево,— не открывая глаз, проронил Пащин.

Мелькали за окном «икарусы» с туристами. Вот синий «форд», серебря­ный «фольксваген», за ними «Чайка», «Волга», грузовик — в кузове три серые лошади в яблоках, очевидно, для праздника русской зимы,— дви­жение было оживленным.

Ким сбросил газ, затормозил.

— В чем дело? — спросил, все так же не открывая глаз, Пащин.

— Налево знак

— Сворачивай, не бойся.

— Не могу — «кирпич».

— Не бойся. У меня здесь вся милиция — друзья. Ким повернул — свисток.

— Ну вот! Теперь дырку сделают.— Ким выразительно посмотрел на Пащина.— Вся милиция — друзья!..

— Не мороси,— сказал Пащин и не спеша вылез из машины.

Перед ним, будто снеговик из сугроба, возник младший лейтенант ГАИ.

— В чем дело? — строго спросил Пащин. Младший лейтенант застыл от удивления.

— Товарищ Пащин, вы?! — он вытянулся, взял под козырек.

— Я.

— Опять к нам, Игорь Иванович, новую книжку писать?

— К вам, новую книжку писать.

— Что, ностальгия по родным местам? Пащин кивнул.

— А я, вы знаете, графоман — люблю книжки читать,— сказал младший лейтенант, с нескрываемым обожанием глядя на писателя.— У меня все ваши произведения есть. Полное собрание сочинений!.. Особенно люблю — «Прощенья нет» и «Сильных не жалко». Отличная дилогия. Бестселлер!..

— Спасибо.

Из машины показался Ким, пошел не спеша.

— У нас в ГАИ, Игорь Иванович, все ваше творчество любят. Круто пишете. Настоящая литература.

— Спасибо, спасибо, дорогой...

— Автограф, если можно, Игорь Иванович... извините за настырность. К вам, наверно, многие пристают?..

— О чем речь! — охотно согласился Пащин.— Для друга — всегда пожалуйста! — и, незаметно подмигнув Киму, полез за авторучкой.

— А вы права, пожалуйста, сказал драматургу младший лейтенант и взял под козырек.

Ким грустно посмотрел на Пащина. Тот в это время снимал колпа­чок с авторучки.

— Вот здесь, пожалуйста,— сказал ему младший лейтенант, подставляя аккуратненький блокнот.— Это для меня... Младший лейтенант Синицын. Юрием зовут... А здесь,— он перевернул страницу,— для моей пассии...

— Для кого? — не понял Пащин.

— Для пассии моей,— повторил младший лейтенант.— Александрой зовут.

— Невеста, значит?

— Никак нет! Страдаю без взаимности. Пащин поставил автограф и для пассии.

— Ну, а здесь,— младший лейтенант ослепительно улыбнулся и пере­вернул еще страницу.— Для майора...

— Может, хватит, Юра?

— Да что вы, Игорь Иванович! Это ж для Курепова, начальника ГАИ... Он вас знаете как уважает!

Пащин расписался и для начальника ГАИ.

— Вот спасибо!.. А-а-громное спасибо, Игорь Иванович,— поблагодарил младший лейтенант.

— Для друзей — всегда пожалуйста,— ответил Пащин, протягивая руку.— Будь здоров, Юра! Привет майору!

— Есть — привет!

— Ну мы поехали,— Пащин направился к машине.

— Айн момент, Игорь Иванович,— сказал смущенно младший лейте­нант,— извините, я вас малость задержу, — и занялся правами.— Е-се-нин,— прочитал он нараспев,— «Ты меня не любишь, не жалеешь»,— беспри­страстно сверил оригинал с фотографией на документе.

«Вот еще эта фамилия,— подумал Ким,— мой бич со школьной скамьи».

— Мой лучший друг! — сказал Пащин, положив свободную руку Киму на плечо.— Прошу любить и жаловать — знаменитый драматург.

— Знаем, знаем,— улыбнулся младший лейтенант.

— «Вербное воскресение», «Рожь», «Крымский мост», «Сладкая ягода»...

— Видели, видели...

— Лауреат государственных премий,— старался Пащин.

— А правил уличного движения не соблюдают,— сказал младший лей­тенант уже без улыбки.— Знак видели?

— Видел.

— Зачем поехали?

— Понимаешь, Юра, это я его попросил,— вступился Пащин.— Сам он не хотел.

— Понимаю, Игорь Иванович, некрасиво получается,— смущенно сказал младший лейтенант.— Друга подвели...

— Ну, прости, Юра,— широко улыбнулся Пащин.

— Вас-то я прощу, а вот друга вашего не прощу, Игорь Иванович,— сказал честно младший лейтенант, сознавая, что навсегда может потерять расположение любимого писателя.

— Ну, прости его, дорогой!.. Ведь он живой классик! Его студенты в институте изучают!

— Не имею права, Игорь Иванович, у нас все равны!..

— А он равнее! — настаивал Пащин.— Не в службу, а в дружбу, Юра...

— Не просите, Игорь Иванович! — взмолился младший лейтенант.— Вы ж сами учите... Помните, в «Сильных не жалко» капитан милиции Петушков говорит своему другу детства, когда задержал его с поличным?.. «Дружба—дружбой, а служба—службой!..» Так что не обижайтесь на меня, Игорь Иванович... У нас тут режимный город. Интуристы... У нас козы и те давно под кирпич не ходят. А ваш друг поехал. Грубейшее нарушение...— и, повертев в руках водительский талон, младший лейтенант Синицын сделал на нем дырку, после чего с облегчением вздохнул.

Из окна машины на них скорбно смотрела Светлана.

— Я ж говорил! — махнул устало Ким.

— Однако, братец, ты и свинья! — сказал милиционеру Пащин.

— Это кто ж свинья?! — опешил младший лейтенант.— Я, что ли?!

— Ты, милый, ты! — сказал Пащин.— Кто же еще, кроме тебя?!

— А вот это уже совсем некрасиво, Игорь Иванович,— сказал млад­ший лейтенант, возвращая Киму права.— За что вы меня так? Я ведь на посту... Оскорблять работников милиции при исполнении служебных обя­занностей — есть криминал... За это, между прочим, срок полагается.

— Это мне-то срок?! — возмутился Пащин.

— Вам, Игорь Иванович, а то кому же? — ответил младший лейте­нант.— Десять суток, не меньше...

Младший лейтенант Синицын заметно волновался.

— Пугать вздумал? — шагнул к нему Пащин.

— Зачем пугать, я серьезно.

— Ах ты, щенок! — взорвался Пащин.— Молокосос! — И он схватил младшего лейтенанта за обшлага.

— А вот за это, Игорь Иванович, уже год, не меньше,— предупредил младший лейтенант.— Советую не касаться!

Пащин оттолкнул его. Младший лейтенант не удержался и рухнул в снег.

— А вот за это будет до пяти,— сказал он, лежа в сугробе. Ким быстро нагнулся к нему, помог подняться.

— Товарищ младший лейтенант, ради бога, простите его! — сказал он.— Не обращайте на него внимания. Он инвалид войны. У него нервы не в порядке... Давайте поговорим спокойно. Я вам кое-что объясню.

— Слушаю, — отряхиваясь от снега, сказал младший лейтенант, потом добавил:— Кстати, о-про-по, вот и свидетель есть. Дядя Федя! — позвал он.— Иди-ка сюда!..

Подошел дядя Федя в стареньком полушубке, поздоровался со всеми.

— Ты видел, дядя Федя? — спросил младший лейтенант.

— Чего? — спросил дядя Федя озираясь.

— Как меня вот этот гражданин,— младший лейтенант показал на Пащина,— за грудки и в снег?

— Видел. А чего такое?

— Свидетелем будешь.

— Не-е не буду,— покачал головой дядя Федя.— С ними, иностранцами, лучше не связываться!

— Да какие они иностранцы, дядя Федя! — успокоил старика млад­ший лейтенант.— Ты что, своих не узнаешь?.. Видишь «Волга» — москов­ский номер...

— Тогда другое дело,— кивнул дядя Федя.— Тогда согласен. А чего случилось-то?

— Ничего,— сказал младший лейтенант.— Когда надо будет, узнаешь...

— А чего мне теперь делать?

— Иди.

— А куда идти-то?

— Куда шел. Дядя Федя пошел.

— А теперь слушаю вас,— обратился младший лейтенант к Киму.— Вы что-то имели сказать?..

Младший лейтенант старался держаться непринужденно. Однако Ким ви­дел, как руки его дрожали и как он весь вспотел от напряжения.

— Дело вот в чем,— сказал Ким.— Мне довелось на прошлой неделе

встречаться с вашим министром за дружеским столом. И помимо всего прочего речь там зашла знаете о чем? — Ким сделал паузу.

— Не могу знать,— насторожился младший лейтенант и вспотел еще больше.

— А речь там зашла вот о чем,— продолжал Ким.— Об этике поведения младшего командного состава нашей милиции...

— Ясно, — чувствуя намек, кивнул младший лейтенант и, приподняв ушанку, вытер пот со лба.— Хотите меня уволить? — спросил он.

Ким молчал.

— Можете, конечно... Только я прав,— сказал младший лейтенант.— И за правду готов держать ответ хоть перед министром...

— А вот это вы хорошо сказали! — заметил Ким.— Другого я от вас не ждал. И вот министр сейчас был бы вами доволен...

— Рад стараться. Младший лейтенант Синицын застыл по стойке смирно.

— Мы можем ехать? — спросил Ким.

— Желаю творческих успехов!

В машине Пащин трясущимися руками достал тюбик с нитроглицери­ном, положил под язык и глухо спросил:

— У нас водка есть?

— Есть,— оживилась Светлана.

— Сколько?

— Литр.

— Напьюсь,— сказал Пащин.

— Неужели вы целый литр выпьете, Игорь Иванович? — удивилась Светлана.

— Литр не выпью, но отопью много,— ответил Пащин. Ким включил Шуберта.

— Да выключи ты его! — рявкнул Пащин.— Тишины хочу, тишины!.. Ким выключил.

«Я люблю Пащина,— думал он.— Игорь мне как брат... Кто я был бы без него и был бы я вообще? Он спас мне жизнь, выучил... А этот младший лейтенант Синицын — хорош! Обожает Пащина больше, чем Льва Толстого, а прокол мне все-таки сделал, стервец!.. На конфликт пошел с любимым писателем. Даже вспотел, бедняга... Вот они зримые плоды нашей литературы! Младший лейтенант Синицын поступил, как капитан Петушков. И ничего тут не попишешь — факт!.. Наш сегодняшний Пигмалион на протезе с палкой и его Галатея... В сапогах, в ремнях и полушубке... Однако я зол и оттого необъективен... В сущности ведь прав младший лей­тенант, а не мы... Я нарушил — он наказал... Обычная история... Уеду отсюда!.. Отвезу Игоря, перекушу и уеду. Вот опять кирпич! Отвратитель­ный город — невозможно ездить...»

Наконец, они подъехали.

— Тормози! — ожил Пащин.— Приехали...

Машина остановилась у каменного дома с высокими окнами, с войлоком на дверях, водосточными трубами в жестяных кружевах, с поленницей дров во дворе и охрипшей собачонкой.

— Наверняка сортир на морозе,— мрачно произнес Ким.

— Точно! — весело захохотал Пащин.

— А в доме, небось, цветной телевизор?

— И телефон!

«Вот они реалии старого в содружестве с новым,— подумал Ким.— Нуж­ник во дворе, а в доме телефон и цветной телевизор». Они вышли из машины.

— А-уу, баба Маня! — радостно завопил Пащин, ковыляя к дому.

«Завидую Игорю, — думал Ким.— Что за характер! Бодр и весел, буд­то из бани... А у меня настроение испорчено на неделю. Впрочем, ничего удивительного: «дырку»-то сделали мне, а не ему... Да, у него-то права вооб­ще отняли. И было-то это всего третьего дня. И ничего себе — весел. Замечательный характер! Мне бы такой... Боже мой, в правом боку кольнуло. До чего же все плохо! Зачем я поехал?..»

На крыльцо выскочила, накинув серый платок, бледная интеллигент­ная старуха в шелковом платье и, прижав ладони к щекам, запричитала:

— Игорек! Игорек мой родной приехал!.. Дай же мне тебя обнять, друг мой!..

«Ну вот, пошел театр,— тоскливо подумал Ким.— Уеду сейчас же, без обеда...»

— Здорово, старуха! — кричал Пащин, целуя ее.— Замуж еще не выско­чила?.. Вот я тебе жениха привез. Узнаешь?..

— Не может быть! — всплеснула руками старуха.— Ким Алексеевич Есенин...

— Он самый! — хохотал Пащин.— Знакомься, баба Маня, мой сын полка и соратник... Парень-огонь! Ты, старик,— хлопнул он Кима по плечу,— с ней не очень-то вольничай. Баба Маня у нас девица!

— Все такой же балагур, — махнула на Пащина рукой пенсионерка, прощая ему чудовищные шутки.— Все такой же!.. Мария Александров­на,— старуха протянула Киму свою сухонькую ручку.

— Ким Есенин,— представился Ким.— А это Светлана.

— Дочка ваша?

«Идиотка!» — подумал Ким и сказал:

— Это моя ученица...

— Баба Маня, марш в дом, застудишься! — скомандовал Пащин и, выхватив из сумки палку копченой колбасы, замахнулся на нее.— Печь топи!.. Мы тебе мяса привезли, продуктов. Пир устроим!

Ким и Светлана вынимали из багажника продукты. Освободив багажник, Ким хлопнул крышкой и сказал:

— Ну, я поехал.

— Куда?! — застыла с тяжелыми сумками в руках Светлана.

Не выдержав ее отчаянного взгляда, Ким ответил:

— Так, проветрюсь немного.

— А как же я!

— А ты помоги пока хозяйке.

— Только вы не задерживайтесь, пожалуйста! А то я буду очень волно­ваться...

— Хорошо,— улыбнулся ей Ким и подумал: — «Зачем я ее привез? Дурак!..»

Он сел за руль, хлопнул дверцей и резко взял с места.

На почте, куда он приехал, была автоматическая связь с Москвой.

Ким набрал номер и услышал голос Ольги, прежней, разведенной жены своей.

— Алло! Алло! — звала Ольга.

— Ольга, это я,— сказал он.

— Кто «я»?

— Ким.

— Ким? Громче! Ничего не слышу... Откуда ты?

— Я под Ярославлем.

— Что ты там делаешь?

— Ольга, мне очень плохо. Я хочу тебя видеть.

— А я тебя — нет.

— Оля, я одинок. Я хочу, чтобы ты приехала.

— Куда?

— Сюда, ко мне. Ты приедешь?

— Да... То есть, конечно, нет! Почему я должна к тебе приезжать? Мы с тобой три года в разводе.

— Ну и что?

— Как «ну и что»? Я тебе не жена.

— Оля, ты мне больше, чем жена. Ты мне как мать.

— Нахал! — рассмеялась в трубке Ольга.— Ты бы лучше спросил, как твоя дочь.

— Я знаю. Она мне вчера звонила из Новосибирска.

— А сегодня она уже в Сочи.

— Как?!

— Вот так... С мужем. По «горящим путевкам». Звонила мне и просит денег.

— Но ведь я же ей посылал три дня назад. Куда она их дела?

— Как куда? А путевки?.. А билеты на самолет?..

— Лучше бы я тебе не звонил!..

— Впредь будь осторожней!.. Ты там с кем? С очередной девицей?

— С Пащиным я!

— Привет Пащину и девице! Извини, у меня редсовет.

— А куда посылать-то?.. — спохватился Ким.

— Сочи. Санаторий «Орджоникидзе». Она повесила трубку.

«Как всегда, ничего не поняла,— подумал Ким.— Вообразила холостяц­кий загул и веселых девиц. Критикесса!.. Амазонка в климаксе!»

Он вышел на мороз. Поежился от холода.

По дороге неслись четыре русские тройки с иностранными туристами, вероятно, из ГДР. Туристы пели хором по-немецки «Подмосковные вечера».

Ким сел в свою машину. Включил печку и подумал:

«Зачем я живу?.. Зачем пишу пьесы? И главное, в толк не возьму, зачем их ставят театры? Когда есть Гоголь, Чехов, Горький?.. Есть Булгаков, Погодин, Вампилов?.. Если я сам знаю про себя, что давным-давно кончился, а может быть, никогда и не начинался... Все, хватит! Никогда больше ни строч­ки не напишу!..»

Ким вздрогнул — кто-то постучал в стекло. Повернул голову. Это был младший лейтенант Синицын.

«Черт возьми, он меня просто преследует!» — подумал Ким.

— Товарищ Есенин, пустите погреться,— попросил младший лейте­нант, и на молодом лице его возникла искаженная морозом виноватая улыбка.

Ким рассеянно посмотрел на него и открыл заднюю дверцу.

Младший лейтенант молча залег и застыл, греясь.

«И все, о чем мечталось, уже сбылось,— вспомнил Ким.— И что не удава­лось, то удалось. Отсталость наверсталась давным-давно. Осталась лишь усталость. Не мудрено!..»

— И думаешь о смерти уже давно,— добавил он вслух от себя.— Господи, как я одинок! Умру, и ведь никто, ни одна душа не хватится меня — день, два, три, а то и целую неделю...

...Младший лейтенант Синицын, не мигая, смотрел на драматурга. Слушал.

— Неужели не найдется на свете человека, который полюбил бы меня по-настоящему, хотя бы из жалости, из сострадания?! — продолжал Ким.— Однако есть хочется... Пошлость какая — этот прекрасный аппетит при по­стоянных размышлениях о смерти!

— Это точно! — сказал младший лейтенант.— И у меня так же!.. Человек несовершенен...

Ким удивленно взглянул на него. И стало ясно, что он забыл о его присут­ствии.

— Да вы, как я погляжу, философ, товарищ Синицын,— сказал Ким.

— Есть маленько,— ответил младший лейтенант скромно.— Профессия располагает...

— Как же это? — поинтересовался Ким.

— Очень просто... Ночью, скажем, стоишь на дежурстве. Мороз... Звезды в небе с кулак. Созерцаешь. Тишина. Покой. А мозг в это время бешено работает.

— А как же в это время нарушители? — улыбнулся Ким.

— Нарушители? — на секунду задумался младший лейтенант.— А нару­шители спят. Ночь на дворе,— улыбнулся он.

Юмор младший лейтенант понимал.

— А насчет вашего министра — это я все наврал,— сказал Ким.— И за дружеским столом я с ним не сидел, и в глаза его не видел.

— Ясно! — нисколько не удивившись, ответил младший лейтенант.— На понт меня брали?

— На понт.

— Понял.

На противоположной стороне улицы виднелась вывеска в неоновом оформле­нии: «Ресторан «Боярские палаты».

Ким вышел из машины, за ним вылез младший лейтенант.

Драматург закрыл машину на ключ и резко козликом побежал обедать. Младший лейтенант Синицын пошел на пост. Калоши его посвистывали на снегу.

Отобедав, Ким Есенин попал в музей.

«В художественной вещи красота красотой, но сила ее заключается в правде,— думал он, ковыряя в зубах спичкой.— Может быть бессильная красота (эстетизм), но правда бессильная не бывает...»

Ким зашел сюда случайно, приблудившись к группе школьников. Нерв­ный экскурсовод кричал на них, боясь за экспонаты:

— Только без рук, без рук, дети! Ясно?! Не лапать!

Вскоре они ушли.

«Были люди сильные и смелые, и великие артисты были,— продолжал думать Ким.— Но суть русского человека — в правде...» — Он обвел рассеян­ным взглядом пространство музейного помещения, где были выставлены предметы крестьянского быта дореволюционных времен...

...В голубоватом люминисцентном сиянии перед ним висел за стеклом драный овчинный тулуп, а рядом в рамке помещался портрет очень худого небритого мужика, увеличенный с маленькой фотографической карточки.

Мужик глядел прямо перед собой, и от этого казалось, что его сердитый и печальный взгляд преследует посетителя.

«Вот так взгляд! — подумалось Киму.— Колючий, как правда... Кра­сивый...»

Ким отошел в угол.

Мужик смотрел на него.

Ким отправился в другой угол.

«Не столько в красоте, сколько в правде сила русской литературы... Почему я вдруг о литературе?..»

Мужик смотрел на него.

«Однако спать хочется, сил нет. Сейчас рухну,— подумал Ким и, сев на табурет, стоящий у стены, закрыл глаза.— Ну вот, опять в боку кольнуло!.. Мне нельзя вина. Зачем пил! Только чтоб официанта не обидеть...»

Гудели лампы.

Ким открыл глаза, потому что услышал французскую речь.

У витрины с тулупом стояли иностранцы, в своих разноцветных кур­точках, пиджачках и штанишках похожие на старых детей.

Девушка-экскурсовод рассказывала что-то иностранцам. Голос ее звучал спокойно и негромко.

«Французы,— уныло подумал драматург.— Чего лопочут — не пони­маю. И по-английски не понимаю... И по-немецки... Писатель!.. А Пушкин шесть языков знал. А я — ни черта!.. Жертва воспитания — английский со словарем. Грамматику помню, а языка не знаю...»

Ким встал и подошел поближе, чтобы послушать. Но все равно ничего не понял, так как говорила девушка по-французски.

«Вот ведь умеет,— позавидовал девушке Ким, вслушиваясь в спокой­ную музыку ее речи.— И про Пушкина, небось, все знает. И не заигрывает перед иностранцами, не суетится. Молодец!..»

Выражение ее лица было какое-то легкое, жесты скупы и точны. Одета она была в простое шерстяное платье, казавшееся на ней необычайно элегант­ным. При всем том что она была весьма скромная, неяркая девушка.

«Очень естественна,— подумал Ким.— И проста... Нет, не проста, пожа­луй, а именно естественна. И оттого ни на кого не похожа...»

И вдруг сообразил:

«Так она ж француженка! Ха-ха... Как я сразу не понял. Оттого так и есте­ственна и платье носит, как у нас ни одна манекенщица не сможет... В том-то и секрет, что естественна. Нормальный человек. Как это они там в Париже достигают, черт их дери!..»

Убедившись, что она француженка, Ким смотрел на нее уже другими гла­зами и фантазировал:

«Интересуется Россией... Наверное, учится у нас в аспирантуре по обмену. Сейчас таких полно... Вот подойду к ней и познакомлюсь. Чем черт не шу­тит!..»

Теперь девушка читала стихи. Остальные, присмирев, слушали. Она встретилась с Кимом глазами.

Он поспешно улыбнулся ей и тут же смутился.

Она дочитала стихи и пошла к выходу из комнаты. Остальные потяну­лись за ней.

«Жаль, мадемуазель, никогда я вас больше не увижу... И все,— сказал себе Ким.— И оревуар...»

Мужик с портрета смотрел на него в упор.

«Чего уставился, дядя? — подумал Ким.— Почитай, что она уже в Пари­же. А мы с тобой — дома... Прочесть, что ли, как тебя зовут?.. — и прочитал вслух:

— Александр Егорович Чижиков...— потом добавил: — Еще один чижик! И пошел за иностранцами.

В вестибюле старики надевали свои мальчиковые шубки и целовали девушке руки.

Один из них, помоложе, протянул ей пластинку на сорок пять оборотов в ярком конверте.

Все ушли, а она осталась.

«Точно, аспирантка, — решил Ким.— Вот возьму и подойду...»

За стеклянной перегородкой экскурсбюро она капала себе в нос лекарство. У нее был насморк. Кап-кап — и задышала носом.

«Даже насморк у нее особенный — нездешний»,— подумал Ким.

Он следил за ней, не таясь. Ясно было, что она не выделяет его среди других посетителей музея.

Тем временем девушка подошла к окошку кассы, наклонилась, расписалась в ведомости, получила деньги, пересчитала их, положила в сумочку и сказала на чистом русском языке:

— Спасибо, тетя Клава...

«Вот тебе раз! — удивился драматург.— Наша...»

Девушка шла по анфиладе музейных залов. Ким следовал за ней, еще не веря до конца в свою ошибку.

Они оказались в полутемном служебном помещении цокольного этажа, где стояло несколько старинных надгробий, перенесенных в интерьер с местного кладбища для реставрации.

Ким сразу услышал английскую речь и увидел у стены младшего лейтенанта Синицына.

Девушка немедля направилась к нему.

«Опять он!» — мелькнуло в голове у Кима.

Драматург шагнул за надгробие XV века и оттуда, невидимый, стал наблюдать.

Младший лейтенант Синицын выключил портативный магнитофон, и голос мистера Диксона, читавшего очередной урок английского языка, тотчас умолк.

— Хау ар ю? — обратился к девушке с вопросом по-английски младший лейтенант.

— Ты видел? — тихо спросила по-русски девушка, и Киму показалось, что голос ее дрогнул.

Младший лейтенант Синицын кивнул.

— Когда? — еще тише спросила девушка.

— В семнадцать ноль-ноль,— по-военному четко ответил младший лейте­нант и посмотрел на часы.— То есть как раз сейчас... В данный момент.

Она молча опустилась на стул, стоявший у стены,— казалось, ноги изме­нили ей.

Младший лейтенант быстро извлек из глубокого кармана своего тулупа небольшой термос, отвинтил стакан, плеснул в него чаю, протянул девушке.

— Выпей, Саша,— сказал он мягко, даже нежно. Она молча отвела его руку.

— Я все передал и сделал, как ты велела,— сказал младший лейтенант.

— Ну вот и все,— сказала она, глядя в пол.— Это конец... Из глаз ее покатились слезы.

Младший лейтенант Синицын страдальчески смотрел на нее.

«И не просто наша, а местная,— решил Ким.— Стала бы француженка знаться с регулировщиком... И платье у нее наше и насморк... Однако откуда она такая взялась? И вообще что здесь у них происходит?..»

— И это пройдет,— сказал младший лейтенант Синицын. Она его не слышала.

— Ничто не вечно под луной,— продолжал младший лейтенант.— Время исцеляет все.

«Да, он все-таки философ»,— подумал Ким.

Она расстегнула пуговицу на воротнике — очевидно, та стесняла дыха­ние. Потом вдруг поднялась, быстро подошла к окну и с силой, которую в ней трудно было предположить, распахнула его. Ветер и снег ударили ей в лицо, закружили по помещению.

Младший лейтенант Синицын махнул за ней прямо через надгробие. Оказалось, он был очень спортивен.

— Так ведь и простудиться можно, Саша,— сказал он, пытаясь увести ее от окна.

«В самом деле,— подумал Ким.— У самой насморк и меня простудит». Он поежился от холода и поднял у куртки воротник. «И все же что у нее стряслось? — снова подумал он.— Любопытно... Очень любопытно».

Младший лейтенант Синицын не без труда закрыл окно. Саша дрожала.

— Ты где раздевалась? — спросил он, обняв ее за плечи. Она промычала что-то невнятное. Он повел ее.

У выхода они остановились. Она сказала ему:

— Юра, милый, спасибо тебе!

— Да за что, Сашенька?! — искренне удивился младший лейтенант.

— Ты знаешь,— сказала она тихо и поцеловала его в щеку.— Ты на­стоящий друг!

— Да я!.. Для тебя!.. Луну достану! — воскликнул младший лейтенант в приливе какого-то огромного нахлынувшего чувства.— Ты, Сашенька, мой бедный гений! — И, убедившись, что кругом ни души, он стал читать:

— Лай собаки, вдруг слышу, раздался,

И бессонный петух прокричал.

Бедный гений в мозгах застучался,

Сочинять я куплеты начал...

«Что за бред? — удивился драматург.— Неужели она эту муть пишет?.. Так она поэтесса!.. «Бедный гений» — какая безвкусица!» Девушка пошла.

— Когда я тебя увижу? — сказал ей вслед младший лейтенант. Она не ответила.

Он выбежал за ней.

— Прилечу на крыльях! — сказал он, появляясь и светясь от счастья. И вдруг, почувствовав что-то, младший лейтенант приблизился к над­гробию XV века и, заглянув за него, увидел Кима.

— Товарищ Есенин, вы?!

Ким опустил глаза, молча протиснулся мимо, задев младшего лейте­нанта, и быстро ушел.

Ким вышел на центральную площадь к торговым рядам.

Зажглись фонари. При электрическом свете город казался особенно уютным.

«То помираю, то за бабами бегаю,— рассуждал Ким.— Слава богу, что к ней не подошел. Она и этот младший лейтенант Синицын... Ох, и влип бы в ис­торию!..»

Теперь Ким шел вдоль торговых рядов.

В освещенных витринах с морозцем на стеклах виднелись интуристские плакаты с блинами, самоварами и русскими удалыми тройками, разно­цветные лампочки и елки с серебристой алюминиевой хвоей.

«А все-таки интересно,— думал Ким,— что у нее за отношения с этим регулировщиком?.. Что за тайна у них?.. Этот дружеский поцелуй?.. Да ведь это ж пассия его! Александрой зовут,— вспомнил Ким.— Это ж для нее он се­годня у Игоря автограф просил!.. Неужто она за него замуж собралась?.. Нет, пожалуй, непохоже... А впрочем, почему бы и нет... Сейчас не так-то просто мужа найти... Однако она, эта барышня — ничего... Она хоть и наша и местная, но в ней что-то есть — какая-то нездешняя естествен­ность и здешняя славянская грусть, постоянная готовность принести себя в жертву... Этот регулировщик, хоть и влюблен, в подметки ей не годится... Английский учит... Интуристов штрафует на родном языке... Наверняка стишки пишет, имеет разряд по дзюдо! Напорист и неприхотлив... Однако что это я на него?.. Неужели завидую? Да, завидую... Энергии его завидую, на­пору, влюбленности его завидую...»

И тут Ким услышал песню Шуберта. Она доносилась из магазина «Культ­товары».

«Надо же, Шуберт... Совпадение какое!» — подумал Ким и вошел в ма­газин.

Справа, у писчебумажного отдела, по случаю школьных каникул было пусто, а слева, в музыкальном отделе, толпились люди — парни и девушки.

Ким стал пробираться к прилавку...

...Но достиг его в тот момент, когда Шуберт умолк — продавщица сменила пластинку на проигрывателе, и заиграла музыка в стиле «ретро» с очень приятной, легко запоминающейся мелодией.

Толпа покупателей притихла и сомкнулась.

— Не наваливайтесь! Не наваливайтесь! — властно требовала продав­щица, молодая красивая женщина в шелковом черном халате с невероятно пышной прической.

Девушка рядом с Кимом держала в руках красочный конверт от пластин­ки на сорок пять оборотов и читала сопроводительный текст. Ким сразу узнал этот конверт.

Ким посмотрел на девушку. Это была Саша.

— Это вы?! — неожиданно для самого себя сказал вслух Ким.

Она взглянула на него и тут же отвернулась, наверное, решила, что обра­щаются не к ней.

— Заверните, пожалуйста, вместе с Шубертом,— попросила она продав­щицу и отдала ей конверт.

— И мне заверните такую же,— попросил чей-то голос.— Только без Шу­берта...

— Такую же! — заворачивая пластинки, усмехнулась продавщица.— Такая не продается.

— Всюду блат! — сказал покупатель.

— Ошибаетесь,— вмешался в разговор Ким.— Эта пластинка — собст­венность девушки,— кивнул он на Сашу.

— А вы-то откуда знаете? — сказал покупатель.

— Видел, как ее подарили,— решительно ответил Ким.

Саша удивленно посмотрела на него.

— Простите,— сказал Ким смущенно.— Я был невольным свидетелем, как вам подарили эту пластинку в музее...

Она заплатила и вышла из магазина.

— Между прочим, в музее пластинки не дарят! — сказал кто-то.

— Ты, дорогой, ври — да получше! — заметил второй.

— Не наваливайтесь! — крикнула продавщица. Ким поспешил к выходу, так ничего и не купив.

Саши на улице не было.

«Вот так на, испарилась! — решил Ким. Носом в землю и собачкой оборотилась, хоть вот этой...»

Ким увидел пушистую юную дворняжку, которая пробегала мимо.

И вдруг он увидел Сашу за рулем «Жигулей». Очевидно, она ждала, пока разогреется мотор.

«На какие шиши, интересно, она купила автомобиль! — удивился Ким.— Откуда у людей столько денег?»

Машина прыгнула козлом и умчалась.

«Ездит паршиво,— отметил про себя Ким.— Ну, все!.. Больше я о ней не думаю...» — И он пошел искать свою машину.

Когда Ким подъехал к дому учительницы, стало уже совсем темно.

Из двора выскочила собачка, залаяла на него, потом обнюхала, завиляла хвостом.

«Точно такую я уже видел сегодня у магазина,— подумал Ким, глядя на собачку.— Хвост — трубой, ушки — топориком...»

Собачка внимательно смотрела на него.

«Того и гляди — заговорит,— усмехнулся Ким.— А то и барышней обер­нется».

— Ну, собачка, давай! — сказал он вслух.— Обернись девицей, чего тебе стоит... три, четыре...

И тут он услышал музыку. Она доносилась из дома старухи. Это была знакомая мелодия, которую он слышал в магазине. Ким посмотрел — собачка куда-то исчезла. «Вот тебе раз! А где же собачонка?» — удивился он. Ким оглянулся — собачонки не было.

— В самом деле, куда ж она подевалась?.. Мистика какая-то... Гоголь!.. Убежден, что дверь мне сейчас откроет эта милая особа из музея...

Он тронул калитку, прошел вдоль веранды, взошел на крыльцо.

Дверь в сени была распахнута. Ким нащупал звонок. Нажал кнопку.

Внутренняя дверь тотчас открылась, и в освещенном проеме появил­ся знакомый силуэт.

«Она! — мелькнуло у Кима.— Так и есть — она!.. Ну, Пащин, Пащин, и завез ты меня!..»

Ким стоял перед открытой дверью и не входил, соображая, откуда она тут взялась, эта девушка.

— Ким Алексеевич,— улыбнулась Саша.— Это вы?..

— Входите скорей, холодно! Он вошел.

Саша,— представилась она и протянула руку.— Николаева. — Есенин... «Какая у нее нежная, теплая рука, однако...» — подумал он.

— А мы вас заждались... Снимайте шубу и вешайте сюда... «И голос у нее приятный...»

— Мария Александровна, ваш гость нашелся! «Ай-ай-ай,— растерялся Ким.— Она здесь живет!..»

и: И тут его подхватила волна какого-то молодого и давно забытого чувства. У ног крутилась знакомая собачонка. Она гавкала от восторга, прыгала и норовила лизнуть гостя и хозяйку прямо в нос.

— Ветер, Ветер, на место! — строго говорила Саша.— Ветер!.. Ветер не слушал ее.

— Спасибо вам,— сказала драматургу Саша.

— За что?! — удивился Ким.

— За то, что вы так выручили меня в магазине. В коридор выглянула Мария Александровна.

— Ким Алексеевич, дорогой, как вы напугали нас! — воскликнула она, устремляясь к драматургу.— Игорек сказал, что вы человек со странностя­ми... Это так естественно. Но уже вечер на дворе! Мы без вас к столу не садим­ся... Саша, познакомься. Вот он какой — твой герой!..

— Мы уже знакомы,— улыбнулась Саша.

— Почему я герой? — улыбаясь, спросил Ким.

— Вы же ничего не знаете, Ким Алексеевич! — радовалась старушка.— Сашенька же в вас была влюблена школьницей!

— Правда?! — еще шире улыбнулся Ким, охваченный приятным волне­нием.

— Правда,— сказала Саша и ушла на кухню.

— Мы все о вас знаем, Ким Алексеевич,— хлопотала учительница.— Вы родились в тот день, когда умер Маяковский... Игорек рассказывал,— продолжала она,— как нашел вас мальчиком в сожженной деревне. Как были расстреляны ваши родители. Как вас избивали на допросах немцы. Как вы ста­ли сыном полка и прошли с Игорем весь путь до Берлина!..

— И это вы знаете?! — Ким сделал удивленное выражение.

— Не только это! — воскликнула старая учительница.— Мы следим за каждым вашим успехом!.. Сашенька в детстве многие ваши пьесы наизусть знала. Правда, Сашенька?..

— Правда,— откликнулась с кухни Саша, размешивая что-то в каст­рюльке.

«Удивительно,— подумал Ким.— А я и не знал... Что стоило Игорю рассказать мне о ней?.. Она жила здесь, думала обо мне... Верила в меня. И даже была влюблена...»

— А Сашенька что, ваша родственница? — спросил Ким, кладя на вешал­ку шапку.

— Нет,— доверчиво зашептала старушка.— Но она мне как родная... Сашенька долго жила у меня после смерти матери. У меня мои девочки часто жили. Теперь она, конечно, не так близка мне, как бывало. Выросла. Своя жизнь... Но раньше, Ким Алексеевич, когда мы репетировали в драмкружке ваши пьесы... Ах, какое это было время!.. Ваши пьесы — это же целая эпоха! Удивительно зовущие пьесы!.. Саша играла главную роль в «Сладкой ягоде». Помнишь, Сашенька?..

— Помню.

— Баба Маня, заткни фонтан,— сказал, появляясь, Пащин.— Соловья баснями не кормят! — он вяло отмахивался от ласкавшейся к нему собачонки и говорил: — Вермут! Вермут, уйди!.. Вермут!..

— Однако ты уже отпил, и немало,— рассмеялся Ким.

— Но к столу все-таки не присел. Тебя ждал,— ответил Пащин, заорал: — Светка, подъем! Коминтерн молодежи вернулся. Тащи его к столу!

«А здесь неплохо! Тепло, уютно,— думал Ким, сидя за обильным празд­нично накрытым столом и, взглянув на Сашу, с удовольствием отметил: — Была влюблена... Это, конечно, детская любовь, но такое чувство у девочек бывает довольно сильным и оставляет глубокий след в душе». Им овладела лег­кость и некоторая даже развязность. Улыбаясь и азартно потирая руки, он сказал:

— Ну что ж, друзья, по маленькой?

— Какой же он все-таки милый, интеллигентный! — любуясь знаме­нитым драматургом, шепнула Пащину Мария Александровна.— И еще совсем не старый!.. Ему сколько, полвека есть? —спросила она негромко.

Пащин кивнул.

— Неправда! Ему сорок девять с половиной,— возразила Светлана, слышавшая их разговор.— А душой он еще моложе. Ему нет и тридцати!

— Тебе виднее! — хихикнул Пащин.

— О чем это вы там? — поинтересовался Ким, подставляя Пащину свою рюмку.

— Баба Маня в тебя влюбилась,— сказал Пащин.

— Взаимно! — сказал Ким и посмотрел на Сашу.

— Ким Алексеевич, славный мой, давайте я вас поцелую! — восклик­нула старушка, и, не дав драматургу опомниться, она чмокнула его сначала в одну, потом в другую щеку, а потом еще и в лоб.

— Баба Маня, не увлекайтесь! — хохотал Пащин.— Он у нас парень огневой! Сын семнадцатого ордена Красного Знамени артиллерийского полка.

— За здоровье Марии Александровны! — сказал Ким и, высоко подняв рюмку, посмотрел на Сашу.

Светлана нахмурилась.

Дружно чокнулись, стали закусывать.

Саша посмотрела на часы.

— Спешите куда-то? — спросил Ким.

— Нет.

— Ждете кого-то, Саша?

— Жду.

«Выросла... Своя жизнь,— с удовольствием думал Ким.— И вдруг появил­ся я... Как в романе... В последний момент, может быть, накануне свадьбы... «Бедный гений в мозгах застучался»,— вспомнил он и спросил:

— Сашенька, а что значит «бедный гений»?

— Вы знаете о бедном гении? — удивилась она.

— Ничего не знаю. Расскажите...

— Это долгая история. Потом когда-нибудь...

«Однако, она со мной явно сдержанна,— подумал Ким.— Наверное, стес­няется».

Саша опять посмотрела на часы.

«Нервничает, своего регулировщика ждет. Оттого и стесняется»,— решил Ким и спросил:

— Скажите, Сашенька, а младший лейтенант Синицын стихи пишет?

— К сожалению,— сказала Саша.

«Нет, я еще не совсем разучился мышей ловить»,— подумал Ким.

— А вы разве с ним знакомы? — спросила Саша.

— К сожалению... Он мне сегодня дырку на талоне сделал. Саша улыбнулась.

— Почему вы улыбаетесь? — спросил Ким.

— Вы знаете, я с ним познакомилась при таких же обстоятельствах. Год назад, когда я выиграла машину и только начинала ездить.

— Выиграли в карты? — пошутил Ким.

— Разумеется, нет. В лотерею... За тридцать копеек.

— Неужели такое бывает?

— Представьте себе.

— Такая вы счастливая!

— Очень!..

Ким пристально посмотрел на нее и подумал:

«Интересно все-таки, что случилось у нее сегодня?.. Что у нее стряслось? Вот задачка! Интересно решить... Еще бы лучше узнать... Но как?..»

— Я хочу предложить тост за нашего гостя! — произнесла торжествен­но старая учительница.— За вас, дорогой Ким Алексеевич! За ваш талант! Чтоб вам легко писалось. А уж мы с нетерпением будем ждать ваших новых талантливых произведений!..

— Спасибо,— кивнул отогретый драматург.— Спасибо.

— Ведь ваши пьесы помогают нам жить, трудиться... Саша, ты помнишь «Рожь», монолог из второго акта?

— Помню,— сказала Саша.

— Какая страсть в этом монологе! Как нам сегодня это нужно!.. И вообще, если бы вы только знали, как нам сейчас нужны очень острые, проблем­ные пьесы о том, как прекрасна наша советская действительность!..

«Очень живая, неувядающая старушка,— подумал Ким.— Отзывчивая, добрая душа. Идеалистка!.. Надо же — ее еще что-то волнует! А меня уже — ничего».

— Сцена с хлебом, пожалуй, удалась,— сказал он вслух.— Это была искренняя пьеса.— И посмотрел на Сашу.

Саша как-то рассеянно кивнула и ничего не сказала.

Драматург тотчас отметил это, и настроение его стало понижаться.

— Хвалите его, хвалите,— сказал уже клевавший носом, засыпавший за столом Пащин.— Он любит, когда его хвалят...

— А кто ж этого не любит?! — заступилась за драматурга Света. Саша улыбнулась.

— Это не пустые комплименты, Игорь. Я говорю от чистого сердца,— сказала пенсионерка.— Мы, учителя, знаем, как нужны пьесы с такой пробле­матикой.

— Проблема ответственности,— вставила Света.

— И увлеченного отношения к жизни! — подхватила Мария Александ­ровна.

— Это главная тема Кима Алексеевича! — опять вставила Света.

— Замечательная тема!

— Честная!

— И нужная! — сказала учительница.

Видно было, что она получает громадное наслаждение от беседы с писа­телем.

«А «француженка» молчит,— печально отметил про себя Ким.— Регули­ровщика ждет».

— Вы с Игорем у меня поживете? — спросила Мария Александровна, обращаясь к Киму.

— Если не стесним...

— Я буду счастлива! Комнат на всех хватит.

— Меня положишь здесь, на диване,— велел Пащин, не открывая глаз.— А классика со Светкой — в маленькую.

— Я думала...— удивилась Мария Александровна.

— В маленькую,— повторил Пащин. «Зря он сейчас об этом»,— подумал Ким.

— Да, безусловно, в маленькую, — смутилась старая учительница.— Там вам будет спокойно... Вы ведь работать у нас собираетесь?

— Попытаюсь,— сказал Ким.— Буду диктовать. Привык работать вслух.— И про себя подумал: «Как бы не так!.. Не то что работать — думать про работу противно...»

— А что вы пишете, если не секрет? — спросила учительница.

— Нечто из русской истории,— сказал Ким.

— Из истории? — переспросила Саша.

— Собственно, поэтому я и приехал,— сказал Ким, обрадованный тем, что она заговорила.

— Надышаться атмосферой,— сказала Светлана.

— Период? — спросила пенсионерка.

— Киевская Русь,— сказала Светлана.

— Смело! — сказала пенсионерка.— А что в основе?

— «Слово о полку Игореве»,— сказала Светлана.

— Даже так?.. Трудная задача.

— Как трактовать,— сказала Светлана.

— А битвы? Как это будет на сцене?

— Битв не будет. Главное — герой. Его мысли...

— Это очень современно,— сказала учительница.— Саша, ты слы­шишь? — спросила она.

— Слышу.

— Что ж ты молчишь? Ким Алексеевич рассказывает удивитель­ные вещи!

— Я плохо знаю Киевскую Русь,— сказала Саша.

— А я совсем не знаю,— сказал Ким.— В драматургии точное знание не имеет решающего значения.

— А по-моему, имеет,— сказала Саша.

— Шекспир все выдумывал,— сказала Светлана.

— Не все,— сказала Саша.

— Главное — образ героя,— сказала Светлана.— Князь Игорь был герой несмотря на поражение.

— Игорь был совсем не герой,— возразила Саша.— Он был скорее авантю­рист и зря погубил свою дружину.

Светлана посмотрела растерянно на Кима. Ким посмотрел на Сашу.

— Вы так думаете? — спросил он ее.

— Его поход не имел никакого смысла,— сказала Саша.

— Саша, так нельзя! — строго сказала Мария Александровна.— Ты меня огорчаешь... Академик Лихачев считает, что Игорь — герой.

Саша промолчала.

— Саша, почему у вас другое мнение? — поинтересовался Ким.

— Читала.

— Что, интересно?

— Русские летописи.

— А вы знаете старославянский? — спросила Светлана. Саша кивнула и сказала Киму:

— Но вы, конечно, читали об Игоре больше, чем я.

— Безусловно! — строго сказала Мария Александровна.— И ты все-таки не права, Саша...

«Права,— уныло думал Ким.— Ничего я не понял, не успел... Тут просто совпало — аванс и ремонт дачи, но я буду читать. Вникну, черт возьми!

Я ж не халтурщик, в конце-то концов!..»

— И вообще, Сашенька,— сказал он,— Шекспиру было легче.

— Почему?

— Потому что он был гений,— усмехнулся Ким.

— Гению всегда трудней,— сказала Саша.

— Нет,— возразил Ким.— Гений что захотел, то и написал.

— А вы разве не так пишете? — спросила Саша. «Не уважает»,— понял Ким.

— Ким Алексеевич, голубчик, не слушайте ее, пожалуйста! — восклик­нула старая учительница.— Саша, я тебя не узнаю сегодня!.. Вы, Ким Алексе­евич, человек огромного таланта! Смелый, честный, бескомпромиссный!

«А эта — уважает»,— с грустью подумал он.

— Помните, у Маяковского... Светить всегда, светить везде. Вот лозунг мой и солнца!.. Это сказано и о вас. Вы столько сделали!..

«Ну, это уж слишком! — подумал Ким.— Это ты, бабуля, загнула». Настроение у драматурга резко понизилось. Он посмотрел на Сашу.

Она была непроницаема.

Настроение понизилось еще больше. Он сказал:

— К сожалению, Мария Александровна, все, что вы только что сказали, относится не ко мне.

— Да что вы, Ким Алексеевич, голубчик! К вам и только к вам!..

— Нет,— сказал Ким.— Не ко мне.

— Неужели вы серьезно, Ким Алексеевич? — всплеснула руками ста­рая учительница.

— Серьезней некуда,— ответил Ким и снова посмотрел на Сашу.— Я давно уже никому не свечу, к сожалению, и вряд ли это уже смогу. Особенно теперь.

— Не верю!.. В ваших руках факел. Он освещает людям жизнь! Саша улыбнулась.

— Милая Мария Александровна, прекратите, наконец! — не выдержав, оборвал старушку Ким.— Какой факел?.. В моих руках нет даже карманного фонарика!.. Вы мучаете меня! Неужели не понимаете?..

— Чем же я вас мучаю, Ким Алексеевич, голубчик?! — опешила ста­рушка.

— Вашей болтовней!.. Вы рассмешили даже собственную ученицу. Ким показал на Сашу.

Улыбка на Сашином лице тотчас исчезла, она с тревогой посмотрела на свою учительницу.

— Я понимаю вашу улыбку,— сказал он Саше.— Я никудышный драма­тург и ничего серьезного в жизни не написал и уже, наверное, не напишу. Я выдохся и стар...

— Ким Алексеевич, родной! Все это вздор! Вы клевещете на себя! — вскочила со стула пенсионерка.— Вам надо отдохнуть. Вы переутомились!.. Саша, ну что ты молчишь?! Скажи что-нибудь!

— По-моему, Ким Алексеевич прав, и мне добавить нечего,— сказала

Саша.

— Саша, ты ли это?! — поразилась старая учительница.— Откуда у тебя такая черствость и непонимание?! Поражаюсь! Ведь ты моя ученица. Я учила тебя справедливости!..

— Она и справедлива,— сказал Ким.— Вы хорошо ее учили и можете гордиться ею.— Он поцеловал Саше руку.— Вы первая, кто сказал мне правду в глаза. Одно дело, когда знаешь и говоришь про это себе сам, и совсем другое, когда это говорят тебе другие. Спасибо... Не скрою от вас, слышать это очень и очень горько... Но полезно, черт возьми! — Ким заставил себя улыбнуться, поцеловал руку старой учительнице, взял со стола непочатую

бутылку водки и, слегка качнувшись, направился в предназначенную для него комнату.

В дверях он обернулся и произнес: