Глава VIII

Король и королева предпринимают путешествие к границам государства.

Автор сопровождает их. Подробный рассказ о том, каким образом автор

оставляет страну. Он возвращается в Англию

У меня всегда было предчувствие, что рано или поздно я возвращу себе

свободу, хотя я не мог ни предугадать, каким способом, ни придумать никакого

проекта, который имел бы малейшие шансы на успех. Корабль, на котором я

прибыл сюда, был первый, показавшийся у этих берегов, и король отдал

строжайшее повеление, на случай, если появится другой такой же корабль,

притащить его к берегу и доставить со всем экипажем на телеге в

Лорбрульгруд. Король имел сильное желание достать мне женщину моего роста,

от которой у меня могли бы быть дети. Однако, мне кажется, я скорее

согласился бы умереть, чем принять на себя позор оставить потомство, которое

содержалось бы в клетках, как прирученные канарейки, и со временем, может

быть, продавалось бы как диковинка для развлечения знатных лиц. Правда,

обращались со мной очень ласково: я был любимцем могущественного короля и

королевы, предметом внимания всего двора, но в этом обращении было нечто

оскорбительное для моего человеческого достоинства. Я никогда не мог забыть

оставленную на родине семью. Я чувствовал потребность находиться среди

людей, с которыми мог бы общаться как равный с равными и ходить по улицам и

полям, не опасаясь быть растоптанным, подобно лягушке или щенку. Однако мое

освобождение произошло раньше, чем я ожидал, и не совсем обыкновенным

образом. Я добросовестно расскажу все обстоятельства этого удивительного

происшествия.

Уже два года я находился в этой стране. В начале третьего мы с

Глюмдальклич сопровождали короля и королеву в их путешествии к южному

побережью королевства. Меня, по обыкновению, возили в дорожном ящике,

который, как я уже описывал, был очень удобной комнатой шириною в двенадцать

футов. В этой комнате, при помощи шелковых веревок, я велел прикрепить к

четырем углам потолка гамак, который ослаблял силу толчков, когда слуга,

верхом на лошади, держал меня перед собой, согласно изъявленному мной иногда

желанию. Часто в дороге я засыпал в этом гамаке. В крыше моего ящика, прямо

над гамаком, было устроено столяром, по моей просьбе, отверстие величиною в

квадратный фут для доступа свежего воздуха в жаркую погоду во время моего

сна; я мог по желанию открывать и закрывать это отверстие при помощи доски,

двигавшейся в желобках.

Когда мы достигли цели нашего путешествия, король решил провести

несколько дней во дворце близ Фленфласника, города, расположенного в

восемнадцати английских милях от морского берега. Глюмдальклич и я были

сильно утомлены; я схватил небольшой насморк, а бедная девочка так сильно

заболела, что вынуждена была оставаться в своей комнате. Мне очень хотелось

видеть океан - единственное место, которое могло служить театром моего

бегства, если бы ему суждено было когда-нибудь осуществиться. Я притворился

более больным, чем был на самом деле, и просил отпустить меня подышать

свежим морским воздухом с пажом, которого очень любил и которому меня

доверяли уже несколько раз. Никогда не забуду, с какой неохотой Глюмдальклич

согласилась на эту прогулку и сколько наставлений дала она пажу заботливо

беречь меня; она была вся в слезах, как будто предчувствуя, что должно было

произойти. Мальчик нес меня в ящике около получаса по направлению к

скалистому морскому берегу. Здесь я велел ему поставить ящик и, открыв одно

из окон, начал с тоской смотреть на воды океана. Я чувствовал себя нехорошо

и сказал пажу, что хочу вздремнуть в гамаке, надеясь, что сон принесет мне

облегчение. Я лег, и паж плотно закрыл окно, чтобы мне не надуло. Я скоро

заснул, и все мои предположения сводятся к тому, что паж, думая, что во

время сна со мной не может случиться ничего опасного, направился к скалам

искать птичьи гнезда; ибо и раньше мне случалось наблюдать из моего окна,

как он находил эти гнезда в расщелинах скал и доставал оттуда яйца. Как бы

то ни было, но я внезапно проснулся от резкого толчка, точно кто-то с силой

дернул за кольцо, прикрепленное к крышке моего ящика, чтобы удобнее было

носить его. Я чувствовал, как мой ящик поднялся высоко в воздух и затем

понесся со страшной скоростью. Первый толчок едва не выбросил меня из

гамака, но потом движение стало более плавным. Я не сколько раз принимался

кричать во всю глотку, но без всякой пользы. Я смотрел в окна и видел только

облака и небо. Над головой я слышал шум, похожий на всплески крыльев, и

мало-помалу начал сознавать опасность моего положения: должно быть, орел,

захватив клювом кольцо моего ящика, понес его с намерением бросить о скалу,

как черепаху в панцире, и затем извлечь из-под обломков мое тело и пожрать

его: смышленость и чутье этой птицы дают ей возможность выследить добычу на

большом расстоянии, хотя бы она была скрыта лучше, чем я, огражденный

досками толщиною в два дюйма.

Спустя некоторое время я заметил, что шум усилился, а взмахи крыльев

участились, и что мой ящик закачался из стороны в сторону, как вывеска на

столбе в ветреный день. Я услышал несколько ударов или тумаков, нанесенных,

по моему предположению, орлу (ибо я был уверен, что именно орел держал в

клюве кольцо моего ящика); затем вдруг я почувствовал, что падаю отвесно

вниз около минуты, но с такой невероятной скоростью, что у меня захватило

дух. Мое падение было остановлено страшным всплеском, который отдался в моих

ушах сильнее, чем шум Ниагарского водопада. После этого я в продолжение

минуты был во мраке, затем мой ящик начал подниматься, и в верхнюю часть

окон я увидел свет. Тогда я понял, что упал в море. Благодаря тяжести моего

тела, а также различным вещам и железным пластинам, которыми ящик был

скреплен для прочности по всем четырем углам сверху и снизу, он погрузился в

воду на пять футов. Я предполагал и предполагаю теперь, что на орла,

летевшего с ящиком, напали два или три соперника, надеясь поделиться

добычей, и что во время битвы орел выпустил меня из клюва. Железные

пластины, укрепленные на дне ящика (самые тяжелые из всех), помогли ему

сохранить во время падения равновесие и не дали разбиться о поверхность

воды. Все скрепы были тесно пригнаны; двери отворялись не на петлях, а

поднимались и опускались, как подъемные окна. Словом, моя комната была

закрыта так плотно, что воды туда проникло очень немного. С трудом выйдя из

гамака, я отважился отодвинуть в крышке упомянутую выше доску, чтобы

впустить свежего воздуху, от недостатка которого я почти задыхался.

Как часто возникало у меня тогда желание быть с моей милой

Глюмдальклич, от которой один только час так отдалил меня! По совести

говорю, что среди собственных несчастий я не мог удержаться от слез при

мысли о моей бедной нянюшке, о горе, которое причинит ей эта потеря, о

неудовольствии королевы и о крушении ее надежд. Вряд ли многим

путешественникам выпадало на долю такое трудное и отчаянное положение, в

каком находился я в это время, ежеминутно ожидая, что мой ящик разобьется

или, в лучшем случае, будет опрокинут первым же порывом ветра и первой же

волной. Стоило только разбиться хотя бы одному оконному стеклу, и мне

грозила бы неминуемая смерть; между тем эти стекла были защищены только

железными решетками, поставленными снаружи в ограждение от дорожных

случайностей. Заметив, что вода начинает просачиваться сквозь щели, хотя

они были незначительны, я как мог законопатил их. Я был не в силах поднять

крышу моего ящика, что непременно сделал бы и взобрался бы наверх; там я

мог, по крайней мере, протянуть несколько часов дольше, чем сидя взаперти в

этом, если можно так сказать, трюме. Но если бы даже мне удалось избежать

опасности в продолжение одного или двух дней, то затем чего я мог ожидать,

кроме смерти от голода и холода? В таком состоянии я пробыл около четырех

часов, каждую минуту ожидая и даже желая гибели.

Я уже говорил читателю, что к глухой стороне моего ящика были

прикреплены две прочные скобы, в которые слуга, возивший меня на лошади,

продевал кожаный ремень и пристегивал его к своему поясу. Находясь в этом

неутешительном положении, я вдруг услышал, или мне только почудилось, что по

этой стороне ящика что-то царапается; скоро после этого мне показалось, что

ящик тащат или буксируют по морю, так как по временам я чувствовал как бы

дерганье, от которого волны подымались до самых верхушек моих окон, погружая

меня в темноту. Это поселило во мне слабую надежду на освобождение, хотя я

не мог понять, откуда могла прийти помощь. Я решился отвинтить один из моих

стульев, прикрепленных к полу, и с большими усилиями снова привинтил его под

подвижной доской, которую незадолго перед тем отодвинул. Взобравшись на этот

стул и приблизив, насколько возможно, свой рот к отверстию, я стал громко

звать на помощь на всех известных мне языках. Потом я привязал платок к

палке, которая всегда была со мной, и, просунув ее в отверстие, стал махать

платком с целью привлечь внимание лодки или корабля, если бы таковые

находились поблизости, и дать знать матросам, что в ящике заключен

несчастный смертный.

Но все это, казалось, не приводило ни к каким результатам; однако же я

ясно ощущал, что моя комната все подвигается вперед. Спустя час или более

сторона ящика, где находились скобы, толкнулась о что-то твердое. Я

испугался, не скала ли это, и почувствовал, что ящик качается больше, чем

прежде. Я ясно расслышал на крыше моей комнаты шум, словно был брошен канат,

затем он заскрипел, как если бы его продевали в кольцо. После этого я

почувствовал, что в несколько приемов меня подняли фута на три выше, чем я

был прежде. Я снова выставил палку с платком и начал призывать на помощь,

пока не охрип. В ответ я услышал громкие восклицания, повторившиеся три

раза, которые привели меня в неописуемый восторг, понятный только тому, кто

сам испытал его. Затем я услышал топот ног над моей головой, и кто-то громко

закричал мне в отверстие по-английски: "Если есть кто-нибудь там внизу,

пусть говорит". Я отвечал, что я англичанин, вовлеченный злою судьбою в

величайшие бедствия, какие постигали когда-нибудь разумное существо, и

заклинал всем, что может тронуть сердце, освободить меня из моей темницы. На

это голос сказал, что я в безопасности, так как мой ящик привязан к кораблю

и немедленно явится плотник, который пропилит в крыше отверстие, достаточно

широкое, чтобы вытащить меня. Я отвечал, что в этом нет надобности и даром

будет потрачено много времени; гораздо проще кому-нибудь из экипажа

просунуть палец в кольцо ящика, вынуть его из воды и поставить в каюте

капитана. Услыхав мои нелепые слова, некоторые матросы подумали, что имеют

дело с сумасшедшим, другие смеялись. И в самом деле, я совершенно упустил из

виду, что нахожусь теперь среди людей одинакового со мной роста и силы.

Явился плотник и в несколько минут пропилил дыру в четыре квадратных фута,

затем спустил небольшую лестницу, по которой я вышел наверх, после чего был

взят на корабль в состоянии крайней слабости.

Изумленные матросы задавали мне тысячи вопросов, на которые я не имел

расположения отвечать. В свою очередь, и я был приведен в замешательство при

виде стольких пигмеев, потому что такими казались эти люди моим глазам,

привыкшим долгое время смотреть только на предметы чудовищной величины. Но

капитан, мистер Томас Вилькокс, достойный и почтенный шропширец, заметив,

что я готов упасть в обморок, отвел меня в свою каюту, дал укрепляющего

лекарства и уложил в свою постель, советуя мне немного отдохнуть, что

действительно было мне крайне необходимо. Прежде чем заснуть, я сообщил

капитану, что в моем ящике находится ценная мебель, которую было бы жаль

потерять; что там есть прекрасный гамак, походная постель, два стула, стол и

комод, что комната вся увешана или, лучше сказать, обита шелком и бумажными

тканями и что если капитан прикажет кому-нибудь из матросов принести в каюту

ящик, то я открою его и покажу ему все мои богатства. Услышав этот вздор,

капитан подумал, что я в бреду, однако (я полагаю, чтобы успокоить меня)

обещал распорядиться исполнить мое желание. Затем он вышел на палубу и велел

нескольким матросам спуститься в мой ящик, откуда они вытащили (как я узнал

потом) все мои вещи и содрали обивку, причем стулья, комод и постель,

привинченные к полу, были сильно испорчены, так как матросы по неведению

стали их вырывать. Они сняли некоторые доски для корабельных нужд и, взяв

все, что обратило на себя их внимание, бросили остов ящика в море; получив

теперь много повреждений в полу и стенках, он быстро наполнился водой и

пошел ко дну. Я был очень доволен, что мне не пришлось присутствовать при

этом разрушении, так как уверен, что оно бы очень расстроило меня, приведя

мне на память пережитое, которое я предпочел бы забыть.

Я проспал несколько часов, но неспокойно, так как мне все время снились

только что покинутые мной места и опасности, которых мне удалось избежать.

Все же, проснувшись, я почувствовал, что силы мои восстановились. Было около

восьми часов вечера, и капитан, полагавший, что я долго уже голодаю,

приказал немедленно подать ужин. Он гостеприимно угощал меня, заметив, что

взгляд мой не безумен и речь не бессвязна. Когда мы остались одни, он

попросил меня рассказать о моих приключениях и сообщить, какие

обстоятельства бросили меня в этом чудовищном деревянном сундуке на волю

ветра и волн. Он сказал, что около полудня заметил его в зрительную трубу и

сначала принял его за парус. Так как курс капитана лежал недалеко, то он

решил к нему направиться в надежде купить немного сухарей, в которых у него

чувствовался недостаток. Подойдя ближе и убедившись в своей ошибке, он

послал шлюпку узнать, в чем дело. Матросы в испуге воротились назад,

клятвенно уверяя, что видели плавучий дом. Посмеявшись над их глупостью,

капитан сам спустился в шлюпку, приказав матросам взять с собою два прочных

каната. Так как море было спокойно, то он несколько раз объехал вокруг ящика

и заметил в нем окна с железными решетками. Затем он обнаружил две скобы на

одной стороне, которая была вся дощатая, без отверстий для пропуска света.

Капитан приказал подплыть к этой стороне и, привязав канат к одной скобе,

велел матросам тащить мой сундук (как он его называл) на буксире к кораблю.

Когда его притащили, капитан приказал привязать другой канат к кольцу,

прикрепленному на крыше, и на блоках поднять ящик; но, несмотря на участие

всей команды, меня удалось поднять только на два или на три фута. Капитан

сказал, что они видели мою палку с платком, просунутую в дыру, и решили, что

в ящике заключены какие-то несчастные. Я спросил капитана, не видел ли он

или кто-нибудь из экипажа на небе громадных птиц, перед тем как меня

заметили с корабля. На это он ответил, что когда он обсуждал событие с

матросами во время моего сна, то один из матросов сообщил, что видел трех

орлов, летевших по направлению к северу, но они не показались ему больше

обыкновенных; последнее обстоятельство, я полагаю, объясняется большой

высотой, на которой летели птицы. Капитан не мог понять, почему я задаю

такой вопрос. Затем я спросил его, далеко ли мы находимся от земли. На это

он ответил, что, по самым точным вычислениям, мы находимся от берега на

расстоянии не менее ста лиг. Я сказал капитану, что он больше чем на

половину ошибается, так как я упал в море спустя каких-нибудь два часа,

после того как покинул страну, в которой жил. После моего замечания капитан

снова стал думать, что мозги мои не в порядке, на что он мне намекнул и

посоветовал отправиться спать в каюту, которая для меня приготовлена. Я

уверил капитана, что благодаря его любезному приему и прекрасному обществу я

совершенно восстановил свои силы и что ум мой ясен как никогда. Тогда он

принял серьезный вид и, попросив позволения говорить со мной откровенно,

спросил, не повредился ли мой рассудок оттого, что на совести у меня лежит

тяжкое преступление, в наказание за которое я и был посажен, по повелению

какого-нибудь государя, в этот сундук: ведь существует же в некоторых

странах обычай сажать больших преступников без пищи в дырявые суда и пускать

эти суда в море[81]; хотя он очень бранит себя за то, что принял на корабль

такого преступника, однако дает слово доставить меня в целости в первый же

порт. Он добавил, что подозрения его сильно укрепили нелепости, которые я

говорил сначала матросам, а потом и ему по поводу моей комнаты, или

сундука, мои беспокойные взгляды и странное поведение за ужином.

Я просил капитана терпеливо выслушать рассказ о моих приключениях,

которые я добросовестно изложил, начиная с последнего отъезда из Англии и до

той минуты, когда он заметил мой ящик. И так как истина всегда находит

доступ в рассудительный ум, то этот достойный и почтенный джентльмен,

обладавший большим здравым смыслом и не лишенный образования, был скоро

убежден в моей искренности и правдивости. Однако, желая еще более

подтвердить все сказанное мною, я попросил капитана приказать принести мой

комод, ключ от которого был у меня в кармане (ибо он уже сообщил мне, каким

образом матросы распорядились с моей комнатой). Я открыл комод в присутствии

капитана и показал ему небольшую коллекцию редкостей, собранных мною в

стране, которую я покинул таким странным образом. Там был гребень, который

я смастерил из волос королевской бороды, и другой, сделанный из того же

материала, но вместо дерева на его спинку я употребил обрезок ногтя с

большого пальца ее величества. Там была коллекция иголок и булавок длиною от

фута до полуярда; несколько вычесок из волос королевы; золотое кольцо,

которое королева однажды любезно подарила, сняв его с мизинца и надев мне

на шею как ожерелье. Я просил капитана принять кольцо в благодарность за

оказанные им мне услуги, но он наотрез отказался. Я показал ему также

мозоль, которую собственными руками срезал с пальца на ноге одной фрейлины;

эта мозоль, величиною с кентское яблоко, была так тверда, что по возвращении

в Англию я вырезал из нее кубок и оправил в серебро. Наконец, я попросил его

рассмотреть штаны из мышиной кожи, которые были тогда на мне.

Я едва убедил капитана принять от меня в подарок хотя бы зуб одного

лакея, заметив, что он с большим любопытством рассматривает этот зуб,

видимо, очень поразивший его воображение. Капитан принял подарок с

благодарностью, которой не заслуживала такая безделица. Зуб этот по ошибке

был выдернут неопытным хирургом у одного из лакеев Глюмдальклич, страдавшего

зубной болью, но оказался совершенно здоровым. Вычистив его, я спрятал как

диковину себе в комод. Он был около фута в длину и четыре дюйма в диаметре.

Капитан остался очень доволен моим безыскусственным рассказом и выразил

надежду, что по возвращении в Англию я окажу услугу всему свету, изложив его

на бумаге и сделав достоянием гласности. На это я ответил, что, по моему

мнению, книжный рынок и без того перегружен книга ми путешествий; что в

настоящее время нет ничего, что показалось бы нашему читателю

необыкновенным, и это заставляет меня подозревать, что многие авторы менее

заботятся об истине, чем об удовлетворении своего тщеславия и своей корысти,

и ищут только развлечь невежественных читателей; что моя история будет

повествовать только о самых обыкновенных событиях и читатель не найдет в ней

красочных описаний диковинных растений, деревьев, птиц и животных или же

варварских обычаев и идолопоклонства дикарей, которыми так изобилуют многие

путешествия. Во всяком случае, я поблагодарил капитана за его доброе мнение

и обещал подумать об этом.

Капитан очень удивлялся, почему я так громко говорю, и спросил меня, не

были ли туги на ухо король или королева той страны, где я жил. Я ответил,

что это следствие привычки, приобретенной за последние два года, и что меня,

в свою очередь, удивляют голоса капитана и всего экипажа, которые мне

кажутся шепотом, хотя я слышу их совершенно ясно. Чтобы разговаривать с

моими великанами, необходимо было говорить так, как говорят на улице с

человеком, стоящим на вершине колокольни, за исключением тех случаев,

когда меня ставили на стол или брали на руки. Я сообщил ему также и мое

другое наблюдение: когда я вошел на корабль и вокруг собрались все матросы,

они показались мне самыми ничтожными по своим размерам существами, каких

только я когда-либо видел. И в самом деле, с тех пор, как судьба забросила

меня во владения этого короля, глаза мои до того привыкли к предметам

чудовищной величины, что я не мог смотреть на себя в зеркало, так как

сравнение порождало во мне очень неприятные мысли о моем ничтожестве. Тогда

капитан сказал, что, наблюдая меня за ужином, он заметил, что я с большим

удивлением рассматриваю каждый предмет и часто делаю над собой усилие, чтобы

не рассмеяться; не зная, чем объяснить такую странность, он приписал ее

расстройству моего рассудка. Я ответил, что его наблюдения совершенно

правильны, но мог ли я держать себя иначе при виде блюда величиною в три

пенса, свиного окорока, который можно было съесть в один прием, при виде

чашки, напоминавшей скорлупу ореха, - и я описал ему путем таких же

сравнений всю обстановку и все припасы. И хотя королева снабдила меня всем

необходимым, когда я состоял на ее службе, тем не менее мои представления

всегда были в соответствии с тем, что я видел кругом, причем я так же

закрывал глаза на свои ничтожные размеры, как люди закрывают их на свои

недостатки. Капитан отлично понял мою шутку и весело ответил мне старой

английской поговоркой, что у меня глаза больше желудка, так как он не

заметил у меня большого аппетита, несмотря на то что я постился в течение

целого дня. И, продолжая смеяться, заявил, что заплатил бы сто фунтов за

удовольствие посмотреть на мою комнату в клюве орла и в то время, как она

падала в море со страшной высоты; эта поистине удивительная картина достойна

описания в назидание грядущим поколениям. При этом сравнение с Фаэтоном было

настолько очевидно, что он не мог удержаться, чтобы не применить его ко мне,

хотя я не был особенно польщен им[82].

Побывав в Тонкине, капитан на обратном пути в Англию занесен был на

северо-восток к 44ь северной широты и 145ь долготы. Но так как спустя два

дня после того, как я был взят на борт, мы встретили пассатный ветер, то

долго шли к югу и, миновав Новую Голландию, взяли курс на ЗЮЗ, потом на ЮЮЗ,

пока не обогнули мыс Доброй Надежды. Наше плавание было очень счастливо, но

я не буду утомлять читателя его описанием. Раз или два капитан заходил в

порты запастись провизией и свежей водой, но я ни разу не сходил с корабля

до самого прибытия в Даунс, что произошло 5 июня 1706 года, то есть спустя

девять месяцев после моего освобождения. Я предложил капитану в обеспечение

платы за мой переезд все, что у меня было, но он не согласился взять ни

одного фартинга. Мы дружески расстались, и я взял с него слово навестить

меня в Редрифе. Затем я нанял лошадь и проводника за пять шиллингов,

взятых в долг у капитана.

Наблюдая по дороге ничтожные размеры деревьев, домов, людей и домашнего

скота, я все думал, что нахожусь в Лилипутии. Я боялся раздавить

встречавшихся на пути прохожих и часто громко кричал, чтобы они

посторонились; такая грубость с моей стороны привела к тому, что мне раз или

два чуть не раскроили череп.

Когда я пришел домой, куда принужден был спрашивать дорогу, и один из

слуг отворил мне двери, я на пороге нагнулся (как гусь под воротами), чтобы

не удариться головой о притолоку. Жена прибежала обнять меня, но я

наклонился ниже ее колен, полагая, что иначе ей не достать моего лица. Дочь

стала на колени, желая попросить у меня благословения, но я не увидел ее,

пока она не поднялась, настолько я привык задирать голову и направлять глаза

на высоту шестидесяти футов; затем я сделал попытку поднять ее одной рукой

за талию. На слуг и на одного или двух находившихся в доме друзей я смотрел

сверху вниз, как смотрит великан на пигмеев. Я заметил жене, что они, верно,

вели слишком экономную жизнь, так как обе вместе с дочерью заморили себя и

обратились в ничто. Короче сказать, я держал себя столь необъяснимым

образом, что все составили обо мне то же мнение, какое составил капитан,

увидя меня впервые, то есть решили, что я сошел с ума. Я упоминаю здесь об

этом только для того, чтобы показать, как велика сила привычки и

предубеждения.

Скоро все недоразумения между мной, семьей и друзьями уладились, но

жена торжественно заявила, что больше я никогда не увижу моря. Однако же моя

злая судьба распорядилась иначе, и даже жена не могла удержать меня, как

скоро узнает об этом читатель. Этим я оканчиваю вторую часть моих

злосчастных путешествий.

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПУТЕШЕСТВИЕ В ЛАПУТУ, БАЛЬНИБАРБИ, ЛАГГНЕГГ, ГЛАББДОБДРИБ И ЯПОНИЮ *