Глава 5. Люди не люди 2 page

транслятора. Потом я задремал, и приснились мне, помнится,

какие-то хмурые небритые осьминоги в синих спортивных

костюмах и с зонтиками, они учили меня ходить, а мне было

так смешно, что я все время падал, вызывая их крайнее

неудовольствие. Проснулся я от мягкого и неприятного толчка

в сердце. Что-то произошло. Вандерхузе сидел, напряженно

пригнувшись к экрану, вцепившись руками в подлокотники.

- Стась! - окликнул он негромко.

- Да?

- Посмотри на экран.

Я без того уже смотрел на экран, но не видел пока

ничего особенного. Как и прежде, полыхали и переливались

небесные огни, Комов сидел в прежней позе, далекий айсберг

отсвечивал розовым и зеленым. Потом я увидел.

- Над горами? - шепотом спросил я.

- Да. Именно над горами.

- Что это такое?

- Не знаю.

- Давно?

- Не знаю. Я заметил эту штуку минуты две назад. Думал

- смерч...

Я сначала тоже подумал, что это смерч. Над бледной

иззубренной линией хребта, на фоне радужных полотнищ

поднималось что-то вроде длинного тонкого хлыста - черная

кривая, словно царапина на экране. Этот хлыст едва заметно

вибрировал, гнулся, иногда словно бы проседал и снова

распрямлялся, и заметно было, что он не гладкий, а как бы

суставчатый, похожий на ствол бамбука. Он торчал над

хребтом, до которого было по крайней мере километров

десять, словно кто-то высунул из-за вершин исполинское

удилище. Он придавал знакомому пейзажу на экране нереальный

вид декораций кукольного театра. Смотреть на это было

как-то противоестественно и жутко-смешно, как если бы над

вершинами появилась неправдоподобно-громадная физиономия. В

общем, это было что-то вне всяких масштабов, что-то

невозможное, вне всяких представлений о пропорциях.

- Они? - спросил я шепотом.

- Невозможно, чтобы это было естественное... -

проговорил Вандерхузе. - и невозможно, чтобы это было

искусственное.

Я и сам чувствовал то же самое.

- Надо сообщить Комову, - сказал я.

- Комов отключился, - ответил Вандерхузе. Он наводил

дальномер. - расстояние не меняется. Четырнадцать

километров. И эта штука страшно вибрирует, вся трясется.

амплитуда не меньше сотни метров... Совершенно невозможная

штука.

- Какая же у него высота? - пробормотал я.

- Около шестисот метров.

- Елки-палки, - сказал я.

Он вдруг вскочил и нажал сразу две клавиши: наружного

аварийного радиовызова "всем немедленно вернуться на борт"

и внутреннего сигнала "всем собраться в рубке". Потом он

повернулся ко мне и непривычно отрывистым голосом

скомандовал:

- Стась! Бегом на пост <УАС>. Приведи в готовность

носовую <ПМП>. Сиди и жди. Без команды - ничего.

Я выскочил в коридор. Из-за дверей кают слышались

приглушенные отрывистые звонки сигнала сбора. Навстречу мне

мчалась Майка, на ходу натягивая куртку. Она была в туфлях

на босу ногу.

- Что случилось? - сиплым со сна голосом спросила она

еще издали.

Я махнул рукой и по трапу ссыпался вниз, в пост

управления активными средствами. Меня слегка лихорадило, но

в общем я был спокоен. В известном смысле я был даже горд:

ситуация складывалась редкостная. Настолько редкостная, что

я был уверен: с момента первого старта этого корабля на

пост <уас> никто еще не заходил - разве что работники

космодромов для профилактического осмотра автоматики.

Я повалился в кресло, врубил круговой экран, отключил

автоматику <пмп> и сразу же заблокировал кормовую

установку, чтобы в суматохе не выпалить в надир. Затем я

взялся за верньеры ручной наводки, и изображение на экране

поползло через черное перекрестие перед моими глазами:

прополз клыкастый айсберг, проползла туманная масса над

болотами, прополз Комов - теперь он стоял, озаряемый

сполохами, спиной к нам и глядел в сторону гор... Еще

немного повыше. Вот он. Черный, дрожащий, нелепый,

совершенно невозможный. А рядом - второй, он покороче, но

растет на глазах, вытягивается, гнется... Елки-палки, да

как же они это делают? Какие же это мощности нужны, и что

это за материал? Ну и зрелище!.. Теперь это было так, будто

чудовищный таракан прячется за горами и высунул оттуда свои

усы. Я прикинул телесный угол поражения и установил

перекрестие таким образом, чтобы одним ударом поразить обе

цели. Теперь оставалось только толкнуть ногой педаль...

- Пост <уас>, - гаркнул Вандерхузе.

- Есть пост <уас>! - отозвался я.

- Готовность!

- Есть готовность!

По-моему, это у нас очень лихо получилось.

- Обе цели видишь? - обыкновенным голосом спросил

Вандерхузе.

- Да. Накрываю обе одним импульсом.

- Обрати внимание: сорок градусов к востоку - третья

цель.

Я взглянул: действительно, еще один гигантский ус

гнулся и трепетал в неверном свете сполохов. Это мне не

понравилось. Успею или нет? Чего там, должен успеть... Я

мысленно прорепетировал, как я выпускаю импульс, а затем

двумя движениями разворачиваю пушку на третью цель. Ничего,

успею.

- Вижу третью цель, - сказал я.

- Это хорощо, - сказал Вандерхузе. - но ты, однако, не

горячись. Стрелять только по моей команде.

- Вас понял, - буркнул я.

Вот даст он по кораблю каким-нибудь... Этим...

искривителем пространства каким-нибудь, дождешься тогда от

тебя команды. Меня уже заметно трясло. Я стиснул руки,

чтобы привести себя в порядок. Потом я посмотрел, как там

Комов. Комов был ничего себе. Он снова сидел в прежней

позе, повернувшись к гигантскому таракану боком. Я сразу

успокоился, тем более, что обнаружил, наконец, рядом с

Комовым крошечную черную фигурку. Мне даже стало неловко.

Чего это я вдруг? Какие, собственно, основания для

паники? Ну, выставил усы... Большие усы, не спорю, я бы

даже сказал - сногсшибательной величины усы. Но, в конце

концов, никакие это, вероятно, не усы, а что-нибудь вроде

антенн. Может быть, они просто за нами наблюдают. Мы за

ними, а они за нами. И даже, собственно, не за нами,

наверное, а за своим воспитанником, за пьером

александровичем семеновым наблюдают - как, мол, он здесь,

не обижают ли его...

Вообще, если подумать, противометеоритная пушка -

страшная штука, не хотелось бы ее здесь применять. Одно

дело - сровнять с грунтом какую-нибудь скалу, чтобы

расчистить посадочную площадку, или, скажем, завалить

ущелье, когда нужен пресный водоем, а другое дело - вот

так, по живому... А вообще-то применялись когда-нибудь

<пмп> как средство обороны? Пожалуй, да. Во-первых, был

случай, не помню где, грузовой автомат потерял управление и

стал валиться прямо на лагерь, - пришлось его сжечь. А

потом, помнится, разбирали такой инцидент: на какой-то

биологически активной планете корабль-разведчик подвергся

"направленному непреодолимому воздействию биосферы"... То

есть подвергся он или нет - до сих пор неизвестно, но

капитан решил, что подвергся, и ударил из носовой пушки.

выжег он вокруг себя все, до самого горизонта, так что

потом при расследовании эксперты только руками разводили.

капитана, помнится, от полетов отстранили надолго... Да что

и говорить, страшное средство - <пмп>. Последнее средство.

Чтобы отвлечься от всяких таких мыслей, я произвел

замеры расстояний до целей и рассчитал их высоту и толщину.

расстояния оказались: четырнадцать, четырнадцать с

половиной и шестнадцать километров. Высота - от пятисот до

семисот метров, а толщина у них была примерно одинаковая: у

основания около пятидесяти метров, а на самом кончике уса -

меньше метра. И все они действительно были суставчатыми,

как бамбуковые стволы или катушечные антенны. И еще мне

показалось, что я различаю на их поверхности какое-то

движение, направленное снизу вверх, этакую перистальтику,

но, может быть, это была только игра света. Я попытался

прикинуть свойства материала, из которого могут состоять

такие вот образования, - получалась какая-то чепуха. Да,

пощупать бы их локатором-пробником, но нельзя, конечно.

неизвестно, как они к этому отнесутся. Да и не это главное.

главное - это то, что цивилизация здесь, пожалуй,

технологическая. Высокоразвитая цивилизация. Что и

требовалось доказать. Непонятно только, чего это они

зарылись под землю, почему оставили свою родную планету во

власть пустоты и тишины. Впрочем, если подумать, у каждой

цивилизации свои представления о благоустроенности.

например, на тагоре...

- Пост <уас>! - гаркнул Вандерхузе над самым ухом, так

что я вздрогнул. - как видишь цели?

- Вижу цели... - откликнулся я машинально, но тут же

осекся: усов над горами не было. - нет целей, - упавшим

голосом сказал я.

- Спишь на посту!

- Ничего не сплю... Только что были, своими глазами

видел...

- И что ты видел своими глазами? - осведомился

Вандерхузе.

- Цели. Три цели.

- А потом?

- А теперь их нет.

- Гм... - сказал Вандерхузе. - странно это как-то

произошло, как ты полагаешь?

- Да, - сочувственно сказал я. - очень странно. Были -

и вдруг нет.

- Комов возвращается, - сообщил Вандерхузе. - может

быть, он что-нибудь понимает?..

Действительно, Комов, обвешанный футлярами, неловкой

походкой - очевидно, у него затекли ноги - возвращался к

кораблю. Время от времени он оборачивался - надо полагать,

прощался с пьером александровичем, но самого пьера

александровича видно не было.

- Отбой, - сказал Вандерхузе. - оставь все, как есть,

и беги на камбуз, приготовь что-нибудь горячее и

подкрепляющее. Геннадий, наверное, замерз, как сосулька.

впрочем, голос у него довольный, как ты полагаешь, Майка?

Я мигом очутился на кухне и принялся торопливо

готовить глинтвейн, кофе и легкую закуску. Я очень боялся

пропустить хоть слово из того, что будет рассказывать

Комов. Но когда я бегом прикатил столик в рубку, Комов еще

ничего не рассказывал. Он стоял перед столом, растирая

замерзшую щеку, на столе была расстелена самая большая и

подробная карта нашего района, и Майка пальцем показывала

ему те места, откуда высовывались давешние усы-антенны.

- Здесь ничего нет! - возбужденно говорила Майка. -

здесь мерзлые скалы, каньоны в сто метров глубины,

вулканические пропасти - и ничего живого. Я пролетала здесь

десятки раз. Тут даже кустарника нет.

Комов рассеянно-благодарно кивнул мне, взял в обе руки

чашу с глинтвейном, погрузил в нее лицо и стал шумно

прихлебывать, покряхтывая, обжигаясь и с наслаждением

отдуваясь.

- И грунт здесь хрупкий, - продолжала Майка, - он бы

не выдержал таких сооружений. Это же десятки, а может быть,

и сотни тысяч тонн!

- Да, - произнес Комов и со стуком поставил пустую

чашу на стол. - что и говорить, странно. - он сильно потер

ладони. - замерз, как собака, - сообщил он. Это был опять

совсем другой Комов - румяный, красноносый,

доброжелательный, с блестящими веселыми глазами. - странно,

странно, ребята. Но это еще не самое странное - мало ли

странного бывает на чужих планетах. - он повалился в кресло

и вытянул ноги. - сегодня меня, знаете ли, трудно удивить.

за эти четыре часа я наслышался такого... Кое-что

нуждается, конечно, в проверке. Но вот вам два

фундаментальных факта, которые, так сказать, уже теперь

лежат на поверхности. Во-первых, Малыш... Его зовут

Малыш... Уже научился бегло говорить и понимать практически

все, что говорят ему. Это мальчишка, который за всю свою

сознательную жизнь ни разу не общался с людьми!

- Что значит - бегло? - недоверчиво спросила Майка. -

после четырех часов обучения - бегло?

- Да, после четырех часов обучения - бегло! -

торжествующе подтвердил Комов. - но это во-первых. А

во-вторых, Малыш пребывает в совершенной убежденности, что

он - единственный обитатель этой планеты.

Мы не поняли.

- Почему же единственный? - спросил я. - какой же он

единственный?

- Малыш совершенно убежден, - с ударением произнес

Комов, - что, кроме него, на этой планете нет ни одного

разумного аборигена.

Воцарилось молчание. Комов поднялся.

- У нас много работы, - сказал он. - завтра утром

Малыш намерен нанести нам официальный визит.

Глава 6. Нелюди и вопросы

Мы проработали всю ночь. В кают-компании был

оборудован импровизированный диагностер с индикатором

эмоций. Мы с Вандерхузе собрали его буквально из ничего.

приборчик получился маломощный, хилый, с безобразной

чувствительностью, но кое-какие физиологические параметры

он мерил более или менее удовлетворительно, а что касается

индикатора, то фиксировал он у нас только три основные

позиции: ярко выраженные отрицательные эмоции (красная

лампочка на пульте), ярко выраженные положительные эмоции

(зеленая лампочка) и вся остальная эмоциональная гамма

(белая лампочка). А что было делать? В медотсеке стоял

прекрасный стационарный диагностер, но было совершенно

ясно, что Малыш не согласится так, ни с того ни с сего,

укладываться в матово-белый саркофаг с массивной

герметической крышкой. В общем, к девяти часам мы кое-как

управились, и тут во весь рост встала проблема дежурства на

посту <уас>.

Вандерхузе, как капитан корабля, отвечающий за

безопасность, неприкосновенность и все такое прочее,

категорически отказался отменить это дежурство. Майка,

просидевшая на посту вторую половину ночи, естественно,

льстила себя надеждой, что уж она-то присутствовать при

официальном визите будет непременно. Однако она была горько

разочарована. Выяснилось, что квалифицированно работать на

диагностере может только Вандерхузе. Выяснилось дальше, что

поддерживать в рабочем состоянии диагностер, в любую минуту

рискующий потерять настройку, могу только я. И наконец,

выяснилось, что Комов по каким-то своим высшим

ксенопсихологическим соображениям считал нежелательным

присутствие женщины на первой беседе с Малышом. Короче

говоря, бледная от бешенства Майка снова отправилась на

пост, причем сохранивший полное хладнокровие Вандерхузе не

преминул проводить ее приемным раструбом диагностера, так

что все желающие могли убедиться: индикатор эмоций

действует - красная лампочка горела до тех пор, пока Майка

не скрылась в коридоре. Впрочем, на посту <уас> можно было

слышать, что говорится в кают-компании, через интерком с

усилителем.

В девять пятнадцать по бортовому времени Комов вышел

на середину кают-компании и огляделся. Все было готово.

диагностер был настроен и включен, на столе красовались

блюда со сладостями, освещение было отрегулировано под

местный дневной свет. Комов коротко повторил инструкцию по

поведению при контакте, включил регистрирующую аппаратуру и

пригласил нас по местам. Мы с Комовым уселись за стол

напротив двери, Вандерхузе втиснулся за панель диагностера,

и мы стали ждать.

Он явился в девять сорок по бортовому времени.

Он остановился в дверях. Вцепившись левой рукой в

косяк и поджав правую ногу. Наверное, целую минуту он стоял

так, разглядывая нас по очереди сквозь прорези своей

мертвенной маски. Тишина была такая, что я слышал его

дыхание - мерное, мощное, свободное, словно работал хорошо

отлаженный механизм. Вблизи и при ярком свете он производил

еще более странное впечатление. Все в нем было странным: и

поза - по-человечески совершенно неестественная и вместе с

тем непринужденная, и блестящая, словно лаком покрытая

зеленовато-голубая кожа, и неприятная диспропорция в

расположении мышц и сухожилий, и необычайно мощные коленные

узлы, и удивительно узкие и длинные ступни ног. И то, что

он оказался не таким уж маленьким - ростом с Майку. И то,

что на пальцах левой руки у него не было ногтей. И то, что

в правом кулаке он сжимал горсть свежих листьев.

Взгляд его остановился, наконец, на Вандерхузе. Он

смотрел на Вандерхузе так долго и так пристально, что мне

пришла в голову дикая мысль: уж не догадывается ли Малыш о

назначении диагностера, - а наш бравый капитан в конце

концов с некоторой нервностью взбил согнутым пальцем свои

бакенбарды и, вопреки инструкции, слегка поклонился.

- Феноменально! - громко и отчетливо произнес Малыш

голосом Вандерхузе. На индикаторе затлела зеленая лампочка.

Капитан снова нервно взбил бакенбарды и искательно

улыбнулся. И тотчас же лицо Малыша ожило. Вандерхузе был

награжден целой серией ужасающих гримас, мгновенно

сменявших друг друга. На лбу у Вандерхузе выступил холодный

пот. Не знаю, чем бы все это кончилось, но тут Малыш

отлепился наконец от косяка, скользнул вдоль стены и

остановился возле экрана видеофона.

- Что это? - спросил он.

- Видеофон, - ответил Комов.

- Да, - сказал Малыш. - все движется, и ничего нет.

изображения.

- Вот еда, - сообщил Комов. - хочешь поесть?

- Еда - отдельно? - непонятно спросил Малыш и

приблизился к столу. - это еда? Непохоже. Шарада.

- Непохоже на что?

- Непохоже на еду.

- Все-таки попробуй, - посоветовал Комов, придвигая к

нему блюдо с меренгами.

Тогда Малыш вдруг упал на колени, протянул руки и

открыл рот. Мы молчали, опешив. Малыш тоже не двигался.

глаза его были закрыты. Это длилось всего несколько секунд,

затем он вдруг мягко повалился на спину, сел и резким

движением разбросал на полу перед собой смятые листья. По

лицу его снова пробежала ритмичная рябь. Быстрыми и

какими-то очень точными касаниями пальцев он принялся

передвигать листики, время от времени помогая себе ногой.

мы с Комовым, привстав с кресел и вытянув шеи, следили за

ним. Листья словно сами собой укладывались в странный узор,

несомненно правильный, но не вызывающий решительно никаких

ассоциаций. На мгновение Малыш застыл в неподвижности, и

вдруг снова одним резким движением сгреб листья в кучку.

лицо его замерло.

- Я понимаю, - обьявил он, - это - ваша еда. Я так не

ем.

- Смотри, как надо, - сказал Комов.

Он протянул руку, взял меренгу, нарочито медленным

движением поднес ее ко рту, откусил осторожно и принялся

демонстративно жевать. По мертвенному лицу Малыша пробежала

судорога.

- Нельзя! - почти крикнул он. - ничего нельзя брать

руками в рот. Будет плохо!

- А ты попробуй, - снова предложил Комов, взглянул в

сторону диагностера и осекся. - ты прав. Не надо. Что будем

делать?

Малыш присел на левую пятку и сочным баритоном

произнес:

- Сверчок на печи. Чушь. Обьясни мне снова: когда вы

отсюда уходите?

- Сейчас обьяснить трудно, - мягко ответил Комов. -

нам очень, очень нужно узнать все о тебе. Ты ведь еще

ничего о себе не рассказывал. Когда мы узнаем о тебе все,

мы уйдем, если ты захочешь.

- Ты знаешь обо мне все, - обьявил Малыш голосом

Комова. - ты знаешь, как я возник. Ты знаешь, как я сюда

попал. Ты знаешь, зачем я к тебе пришел. Ты знаешь обо мне

все.

У меня глаза на лоб полезли, а Комов как будто даже и

не удивился.

- Почему ты думаешь, что я все это знаю? - спросил он

спокойно.

- Я размышлял. Я понял.

- Это феноменально, - спокойно сказал Комов, - но это

не совсем верно. Я ничего не знаю о том, как ты здесь жил

до меня.

- Вы уйдете сразу, когда узнаете обо мне все?

- Да, если ты захочешь.

- Тогда спрашивай, - сказал Малыш. - спрашивай быстро,

потому что я тоже хочу тебя спросить.

Я взглянул на индикатор. Просто так взглянул. И мне

стало не по себе. Только что там был нейтральный белый

свет, а сейчас ярким рубиновым огнем горел сигнал

отрицательных эмоций. Я мельком заметил, что лицо у

Вандерхузе встревожено.

- Сначала расскажи мне, - произнес Комов, - почему ты

так долго прятался?

- Курвиспат, - отчетливо выговорил Малыш и пересел на

правую пятку. - я давно знал, что люди придут снова. Я

ждал, мне было плохо. Потом я увидел: люди пришли. Я стал

размышлять и понял - если людям сказать, они уйдут, и тогда

будет хорошо. Обязательно уйдут, но я не знал - когда.

людей четыре. Очень много. Даже один очень много. Но лучше,

чем четыре. Я входил к одному и разговаривал ночью. Шарада.

тогда я подумал: один человек говорить не может. Я пришел к

четверым. Было очень весело, мы играли с изображениями, мы

бежали, как волна. Опять шарада. Вечером я увидел: один

сидит отдельно. Ты. Я подумал и понял: ты ждешь меня. Я

подошел. Чеширский кот! Вот как было.

Он говорил резко и отрывисто, голосом Комова, и только

внесмысловые слова он произносил этим сочным незнакомым

баритоном. Руки, пальцы его ни на секунду не оставались в

покое, и сам он все время двигался, и движения его были

стремительны и неуловимо-плавны, он словно переливался из

одной позы в другую. Фантастическое это было зрелище:

привычные стены кают-компании, ванильный запах от пирожных,

все такое домашнее, обычное - только странный лиловатый

свет и в этом свете на полу гибкое, плавное и стремительное

маленькое чудовище. И тревожный рубиновый огонек на пульте.

- Откуда ты знал, что люди придут снова? - спросил

Комов.

- Я размышлял и понял.

- А может быть, кто-нибудь рассказал тебе?

- Кто? Камни? Солнце? Кусты? Я один. Я и мои

изображения. Но они молчат. С ними можно только играть.

нет. Люди пришли и ушли. - он быстрым движением передвинул

несколько листочков на полу. - я подумал и понял: они

придут снова.

- А почему тебе было плохо?

- Потому что люди.

- Люди никогда никому не вредят. Люди хотят, чтобы

всем вокруг было хорошо.

- Я знаю, - сказал Малыш. - я ведь уже говорил: люди

уйдут, и будет хорошо.

- От каких действий людей тебе плохо?

- От всех. Они есть, или они могут прийти - это плохо.

они уйдут навсегда - это хорошо.

Красный огонек на пульте буравил мне душу. Я не

удержался и тихонько толкнул Комова ногой под столом.

- Откуда ты узнал, что если людям сказать, то они

уйдут? - спросил Комов, не обратив на меня внимания.

- Я знал: люди хотят, чтобы всем вокруг было хорошо.

- Но как ты это узнал? Ты же никогда не общался с

людьми.

- Я много размышлял. Долго не понимал. Потом понял.

- Когда понял? Давно?

- Нет, недавно. Когда ты ушел от озера, я поймал рыбу.

я очень удивился. Она почему-то умерла. Я стал размышлять и

понял, что вы обязательно уйдете, если вам сказать.

Комов покусал нижнюю губу.

- Я заснул на берегу океана, - сказал он вдруг. -

когда я проснулся, то увидел: на мокром песке возле меня -

следы человеческих ног. Я поразмыслил и понял: пока я спал,

мимо меня прошел человек. Откуда я это узнал? Ведь я не

видел человека, я увидел только следы. Я размышлял: раньше

следов не было; теперь следы есть; значит, они появились,

пока я спал. Это человеческие следы - не следы волн, не

следы камня, который скатился с горы. Значит, мимо меня

прошел человек. Пока я спал, мимо меня прошел человек. Так

размышляем мы. А как размышляешь ты? Вот прилетели люди. Ты

ничего о них не знаешь. Но ты поразмыслил и узнал, что они

обязательно улетят навсегда, если ты поговоришь с ними. Как

ты размышлял?

Малыш долго молчал - минуты три. На лице и на груди

его вновь начался танец мускулов. Проворные пальцы двигали

и перемещали листья. Потом он отпихнул листья ногой и

сказал громко сочным баритоном:

- Это вопрос. По бим-бом-брамселям!

Вандерхузе затравлено кашлянул в своем углу, и Малыш

сейчас же поглядел на него.

- Феноменально! - воскликнул он все тем же баритоном.

- я всегда хотел узнать: почему длинные волосы на щеках?

Воцарилось молчание. И вдруг я увидел, как рубиновый

огонек погас и разгорелся изумрудный.

- Ответьте ему, яков, - спокойно попросил Комов.

- Гм... - сказал Вандерхузе, порозовев. - как тебе

сказать, мой мальчик... - он машинально взбил бакенбарды. -

это красиво, это мне нравится... По-моему, это достаточное

обьяснение, как ты полагаешь?

- Красиво... Нравится... - повторил Малыш. -

колокольчик! - сказал он вдруг нежно. - нет, ты не

обьяснил. Но так бывает. Почему только на щеках? Почему нет

на носу?

- А на носу некрасиво, - наставительно сказал

Вандерхузе. - и в рот попадают, когда ешь...

- Правильно, - согласился Малыш. - но если на щеках, и

если идешь через кусты, то должен цепляться. Я всегда

цепляюсь волосами, хотя они у меня наверху.

- Гм, - сказал Вандерхузе. - видишь ли, я редко хожу

через кусты.

- Не ходи через кусты, - сказал Малыш. - будет больно.

сверчок на печи!

Вандерхузе не нашелся, что ответить, но по всему видно

было, что он доволен. На индикаторе горел изумрудный

огонек, Малыш явно забыл о своих заботах, и наш бравый

капитан, очень любивший детей, несомненно испытывал

определенное умиление. К тому же ему, кажется, льстило, что

его бакенбарды, служившие до сих пор только обьектом более

или менее плоских острот, сыграли такую заметную роль в

ходе контакта. Но тут наступила моя очередь. Малыш

неожиданно глянул мне в глаза и выпалил:

- А ты?

- Что - я? - спросил я, растерявшись, а потому

агрессивно.

Комов немедленно и с явным удовольствием пнул меня в

лодыжку.

- У меня вопрос к тебе, - обьявил Малыш. - тоже

всегда. Но ты боялся. Один раз чуть меня не погубил -

зашипел, заревел, ударил меня воздухом. Я бежал до самых

сопок. То большое, теплое, с огоньками, делает ровную землю

- что это?

- Машины, - сказал я и откашлялся. - киберы.

- Киберы, - повторил Малыш. - живые?

- Нет, - сказал я. - это машины. Мы их сделали.

- Сделали? Такое большое? И двигается? Феноменально.

но ведь они большие!

- Бывают и больше, - сказал я.

- Еще больше?

- Гораздо больше, - сказал Комов. - больше, чем

айсберг.

- И они тоже двигаются?

- Нет, - сказал Комов. - но они размышляют.

И Комов принялся рассказывать, что такое

кибернетические машины. Мне было очень трудно судить о

душевных движениях Малыша. Если исходить из предположения,

что душевные движения его так или иначе выражались

движениями телесными, можно было считать, что Малыш сражен

наповал. Он метался по кают-компании, словно кот тома

сойера, хлебнувший болеутолителя. Когда Комов обьяснил ему,

почему моих киберов нельзя считать ни живыми, ни мертвыми,

он вскарабкался на потолок и бессильно повис там, прилипнув

к пластику ладонями и ступнями. Сообщение о машинах,

гигантских машинах, которые размышляют быстрее, чем люди,

считают быстрее, чем люди, отвечают на вопросы в миллион

раз быстрее, чем люди, скрутило Малыша в колобок,

развернуло, выбросило в коридор и через секунду снова

швырнуло к нашим ногам, шумно дышащего, с огромными

потемневшими глазами, отчаянно гримасничающего. Никогда

раньше и никогда после не приходилось мне встречать такого

благодарного слушателя. Изумрудная лампа на пульте

индикатора сияла, как кошачий глаз, а Комов говорил и

говорил, точными, ясными, предельно простыми фразами,

ровным размеренным голосом и время от времени вставлял

интригующие: "подробнее об этом мы поговорим позже" или:

"это на самом деле гораздо сложнее и интереснее, но ведь ты

пока еще не знаешь, что такое гемостатика".