Отношения Геббельса с немецкими традициями при осуществлении им культурной, гендерной, социальной, мобилизационной и внешней политики 4 page

Министр пропаганды блестяще срежиссировал подписание Компьенского перемирия, которое произошло в извлеченном из музея вагончике маршала Франции Фердинанда Фоша, в котором в 1918 г. немецкие генералы были вынуждены просить перемирия. Таким образом, рейхсминистр повторил историю наоборот.

Геббельс видел во Франции исторического врага Германии. Инструкция пропагандистам гласит следующее: «Если речь заходит о Франции, агент обязан настойчиво внушать собеседникам следующие мысли: все разговоры о том, что французский народ ни в чем не виноват и что он оказался жертвой внезапного нападения, не более чем пустая болтовня. Их необходимо решительно опровергать. Народ всегда в ответе за своих вождей. Среди французов царило явное антинемецкое настроение… То, как плохо обращались во Франции с гражданскими и военными немцами, заключенными в тюрьму, является дополнительным доказательством их враждебности ко всему германскому»[701]. Издавая данную инструкцию министр пропаганды видимо исходил из достаточно укоренившейся и традиционной неприязни немцев к французам, возникшей во времена наполеоновских войн, усилившейся за годы существования кайзеровской Германии и катализированной унижениями Версальского договора и оккупацией Рура.

Применительно к англичанам Геббельс предлагал совсем другой подход: «Все разговоры должны сводиться к разоблачению и осуждению плутократов, в то время как сам народ будет представляться в роли жертвы неуёмной алчности его правителей»[702].

Вот одна их пропагандистских акций, организованная в соответствии с данной инструкцией и с левыми политическими убеждениями ее автора. В 1940 г. министерство пропаганды распространяло газеты и листовки с фотоснимками, рассказывающими о жизни английского народа, которые, по мысли Геббельса, должны были заклеймить глубокие социальные противоречия в этой стране. Рядом со снимком, на котором молодые принцессы катаются верхом на пони в Гайд-парке, помещалась фотография беспризорных детей из лондонских трущоб, а рядом с лордами выезжающими верхом со сворой собак на охоту, красовались снимки измождённых рабочих Уэльса[703]. Однако действие этих материалов возымело обратный ожидаемому эффект. Средний англичанин не видел в жизни высших слоев своего народа никакой несправедливости в отношении себя самого, наоборот, он видел в ней скорее незыблемость существования государства и стабильность политической обстановки, что не могло не действовать на него самым успокоительным образом. Кроме того, для англичан все это не было секретом, так как эти фотографии печатались в их официальной прессе, откуда пропагандисты Геббельса их и взяли. Немцы, читая эти материалы министерства пропаганды, видели в них, прежде всего не социальное неравенство, а свидетельство того, что в Англии, несмотря на войну, люди продолжают жить красиво и беззаботно.

Раздраженный и удивленный Геббельс приказал своим сотрудникам описывать частную жизнь выдающихся деятелей Германии. Он даже дал согласие сфотографировать для этих целей собственных дочерей, катающихся на пони в парке Шваненвердер[704]. Эффект был опять обратным ожидаемому.

Этот эпизод говорит о ненависти Геббельса к аристократии и буржуазии, о незнании им ментальности других народов, о материалистическом видении мира. Сама риторика этой кампании более походила на коммунистическую пропаганду, а не на нацистскую, ведь «правильный» нацист, скорее всего, стал бы культивировать ненависть английского народа не к их английским лордам, а к каким-нибудь еврейским банкирам из Сити.

Как Геббельс, учитывая его постоянный интерес к СССР, отнесся к плану «Барбаросса»? По воспоминаниям его подчиненных, Геббельс первые месяцы 1941 г. был очень взвинчен и раздражался из-за каждого пустяка. На совещаниях он часто произносил следующую фразу: «Если бы следующие несколько месяцев уже были позади!»[705]

Дневник Геббельса в этот период содержит опасения о возможном нападении со стороны СССР. Запись от 16 июня 1941 г. содержит обзор военного положения. Геббельс указывал на концентрацию советских войск на границе, количеством в 180-200 дивизий. Однако же он нигде не писал, что СССР в ближайшее время должен напасть на рейх. Свои представления об этих планах он излагал следующим образом: «Москва хочет остаться вне войны до тех пор, пока Европа не устанет и не истечет кровью. Вот тогда Сталин захотел бы действовать»[706].

22 июня Геббельс разослал своим пропагандистам инструкцию, касающуюся войны с СССР. Она была озаглавлена «Ответ Германии на предательство еврейско-большевистского кремля». В ней Геббельс проявил себя прагматиком и реалистом. В инструкции предписывалось представлять войну как вынужденную меру самообороны. Запрещалось затрагивать вопрос о важности для Германии расположенных в России источников сырья и продовольствия. Войну следовало представлять как борьбу с еврейским большевизмом, а не с народами, населяющими страну. Особое внимание предписывалось обращать на неоднократные усилия Гитлера, направленные на поиски мира, и на его долготерпение по отношению к постоянным нарушениям договора большевиками[707].

В дневнике Геббельс писал следующее: «Директивы пропаганды на Россию: никакого антисоциализма, никакого возврата к царизму, не выходить в пропаганде открыто на разгром русской империи, ибо тем самым мы наткнемся на армию, которая является великорусской; против Сталина и стоящих за ним евреев; земля – крестьянам, но временно сохранить коллективные хозяйства, чтобы, по крайней мере, спасти урожай; резкое обличение большевизма, клеймить его несостоятельность во всех областях жизни. А в остальном делать то, что вытекает из ситуации»[708].

Национал-социалистическое движение распространяло конспирологический миф о том, что между евреями-капиталистами и евреями-большевиками существует некий тайный сговор. Статус обязывал Геббельса культивировать этот миф. Он писал 20 июля 1942 г.: «Враждебная нам еврейско-большевистская партия доктринеров и коварные евреи из числа капиталистов предприняли самый дерзкий шаг, какой только можно себе представить. Плутократия нагло использует социализм, чтобы установить жесточайшую диктатуру капитализма»[709].

Но на совещании в министерстве пропаганды он, возвращаясь к былым временам и, видимо, вспоминая молодость, когда он в «Национал-социалистических письмах» писал, что вряд ли можно поверить в тождественность еврея-большевика и еврея-капиталиста, говорил: «Господа, давайте не будем дурачить самих себя. Разумеется, мирового еврейского сообщества, которое стало бы держаться вместе и в радости, и в беде, и каким мы его себе представляем, не существует. Нельзя всерьез полагать, что интересы евреев из лондонского Сити и еврейских банкиров Уолл-стрит совпадают с интересами евреев, засевших в московском Кремле»[710]. Видимо, кто-то донёс о суждениях министра на самый верх, и ему потом пришлось оправдываться перед Гитлером, говоря, что его, видимо, не так поняли.

В оккупационной политике Геббельс также не был ортодоксом. Он понимал, что буквальное исполнение расовых доктрин в той обстановке может привести к катастрофическим последствиям. Директива, изданная им в 1943 г., запрещала говорить о какой-либо дискриминации народов на захваченных территориях.[711] Но оккупационная политика, проводимая СС и гауляйтерами вроде Эриха Коха была совершенно антиутилитарной и приводила к росту партизанского движения.

В 1944 г., по свидетельству его сотрудников, Геббельс просил Гитлера доверить ему еще и пост министра иностранных дел. В апреле он передал Гитлеру сорокастраничный меморандум, где доказывал, что бесполезно пытаться достичь соглашения с Черчиллем и Рузвельтом, и поэтому необходимо договариваться с СССР. Принимая во внимание антибританскую и антиамериканскую позицию Сталина, он полагал вполне допустимым объединить с ним силы и повернуть их против Запада. Геббельс не видел причин, по которым нельзя было бы отдать России Финляндию, северную часть Норвегии, а также Балканские страны. Он подчеркивал, что Риббентроп не является подходящей фигурой для претворения в жизнь изложенной политической линии, и сам готов взяться за судьбоносную историческую миссию. Геббельс признавался своим сотрудникам, что хотел бы отправиться в Россию и провести переговоры лично со Сталиным. Разумеется, добавлял Геббельс, он постоянно держал бы во рту ампулу с ядом, так как Сталину нельзя доверять[712].

Однако Мартин Борман, в то время уже практически единолично контролировавший то, что на языке современных политологов означает «доступ к телу», даже не передал меморандум Гитлеру, мотивируя это тем, что положение на фронте не оправдывает таких крайних мер[713].

Рассмотрев вышеизложенный материал можно сделать ряд выводов. Во-первых, видение внешней политики Геббельсом не было столь сильно расово детерминированным, как, например, у Гитлера, Гиммлера и Розенберга, оно определялось прагматизмом, и в этом смысле Геббельс все же ближе к традиции. Вместе с тем, оценка им событий в Румынии говорит о наличии ярко выраженной идеологической подоплёки, но она основана не на расизме, а на осознании тоталитарного и революционного сходства НСДАП с «Железной гвардией», что является элементом разрыва. Во-вторых, в видении Геббельсом внешнеполитических проблем проскальзывает его «левизна» и даже антиимпериализм, что для традиции нехарактерно и означает разрыв с ней. В-третьих, помимо расовой идеологии на внешнюю политику Третьего рейха, а в ещё большей степени на её пропагандистское оформление оказывало конспирологическое мышление его элит, и это можно назвать двумя главными факторами мировоззренческого характера, которые оказали влияние на разрыв преемственности в немецкой внешней политике. И использующий конспирологию в пропаганде, но сам вряд ли верующий в неё Геббельс, всё же ближе к традиции, чем по всей вероятности искренне верующие во всемирный еврейский заговор Гитлер и Гиммлер. В-четвёртых, можно сказать, что при всех антибольшевистских выпадах его пропаганды СССР представлялся ему меньшим злом, нежели либеральный, капиталистический Запад. В-пятых, традиционный немецкий комплекс «Haßliebe» по отношению к Великобритании также был модифицирован Геббельсом, ибо в отличие от кайзеровских времён его требования касались не права участия в разделе колониального пирога и праве обладать флотом, способным сравниться с английским, а в требовании к англичанам закрыть глаза на территориальные захваты национал-социалистической Германии в Европе. В-шестых, Геббельсу была не чужда идея континентального евразийского блока. Он перенял ее у братьев Штрассер и представителей «консервативной революции» вроде Эрнста Никиша, потом под давлением Гитлера с ней расстался, а когда пришло время, вспомнил о ней вновь. Но истоки идеи «континентального блока» трудно обнаружить в глубине германской традиции. Эта идея родилась в 20-е гг. как результат рефлексии над причинами поражения Германии в войне и как реакция на реалии Версальско-Вашингтонской системы международных отношений, исключившей германию и Советскую Россию из числа полноправных субъектов международного права. Её так же можно трактовать как разрыв с традицией «срединного государства», сложившуюся в период кайзеровской Германии, но на практике во Вторую мировую страна вновь как и в Первую, одновременно противостоя и западным державам и России оказалась в роли «срединного государства». Новым был ярко выраженный идеологический характер борьбы.

Подводя итог рассмотрению политической деятельности Геббельса в данных сферах можно отметить её противоречивый характер, что отчасти было вызвано несоответствием взглядов Геббельса, Гитлера и ряда других влиятельных руководителей. Наиболее ярко эта противоречивость выразилась в политике в сфере культуры и в видении Геббельсом идеала немецкой женщины. Поддержка министром пропаганды модернистского искусства и его видение образа идеала немецкой женщины продолжали линию преемственности от Веймарской республики, противореча традициям кайзеровской Германии и тем более архаическим традициям. Но вместе с тем, Геббельс, следуя в фарватере вкусов Гитлера и боясь разбалансировать своё положение в институциональных конфликтах его недовольством, не проявлял последовательности в отстаивании своих взглядов и мимикрически подстраивался под требования конъюнктуры. Модернистский характер носили и мероприятия Геббельса в сфере «тотализации» войны, но и здесь он не проявил последовательности. Что касается инструментов и методов, используемых Геббельсом то необходимо отметить их принципиальную новизну и беспрецедентность в немецкой истории.