Море Возможностей 12 page

Следующая пачка – это счета, и поначалу нам в них никак не разобраться. Все заказы сделаны в течение последних трёх месяцев, примерно в двадцати разных фирмах, некоторые из которых находятся за границей. Перебирая пачку, мы находим счета за покупку электроники в фирме «Эль‑Скоу» в Грено, какой‑то фурнитуры в магазине «Мёль и Мадаммен» на Анхольте, комбинезонов из импрегнированного утеплённого нейлона из «Руггер и Раммен» на Лэсё. Есть счёт на покупку двух мобильных телефонов и двух SIM‑карт, на нечто под названием «closed cellfoam benbeskyttere»,[16]и два счёта с механического завода в Грено на какой‑то насос‑распылитель. В пачке есть счета на секундомеры, на такелаж из неопропилена и непонятный счёт на нечто под названием «18‑fods Wavebreaker»,[17]стоимостью 50 000 крон, к которому прилагается навесной двигатель, мощностью 40 лошадиных сил и стоимостью ещё 50 000 крон. И всё это при том, что мы знаем: мама и папа никогда не поднимались на борт чего‑нибудь менее устойчивого, чем наш островной паром. Дальше мы видим счета на языках, которые прочитать не можем, и потом ещё одну бумагу, которую изучаем особенно внимательно: это квитанция, подтверждающая оплату пяти двухсотлитровых канистр с жидким хозяйственным мылом, приобретённых в компании «Самсё санитет».

Мы переглядываемся.

– Всё это барахло, – говорю я, – предназначено для ограбления.

Мы открываем последний конверт, в нём только флэшка, и ничего больше.

– Нам надо навестить Леонору, – говорит Тильте. – И воззвать к буддистскому состраданию.

Мы позволяем себе войти без стука. Леонора говорит по телефону. Она посылает нам воздушный поцелуй.

– Послушай‑ка, дорогуша, – говорит она своей собеседнице, – я сейчас направляюсь в открытое море, тут мобильный не ловит, через минуту пропадёт связь. Ты затягиваешь узел, на котором он подвешен, потуже, пять раз хорошенько шлёпаешь его удочкой, смотришь ему прямо в глаза и говоришь: «Почувствуй любовь, пупсик!».

Доведённая до отчаяния домохозяйка не согласна.

– Да, конечно же, всё будет хорошо, – говорит Леонора терпеливо. – Но любовь без фильтра, это, знаешь, слишком. Вот почему мы должны начать с тисков для больших пальцев, фаллоимитатора и гарроты. Это что‑то вроде солнечных очков, потому что в противном случае свет может ослепить. Ты должна приближаться к нему постепенно. К осени вместо порки ты можешь уже ласково целовать его взасос. А к концу года оставить только ножные кандалы и длинный кнут.

Связь прерывается. Леонора бормочет какую‑то мантру, чтобы преодолеть раздражение. Тильте кладёт перед нею флэшку.

Мы встаём вокруг экрана. Конечно же, у Леоноры с собой ноутбук, и, конечно же, на «Белой даме» высокоскоростной интернет. Компьютер включается, Леонора бросает взгляд на дисплей, и на сей раз мантры недостаточно, она ругается скверными словами.

– Тут требуется код доступа. Я ничего не могу сделать.

– Ты его взломаешь. – говорит Тильте.

– На это надо три дня. А мы приплываем через девять часов.

Тильте качает головой.

– Если не принимать во внимание системы распознавания голоса, то папа и мама совершенные младенцы по части информационных технологий. Они даже не в состоянии зайти на страницу школы, чтобы посмотреть, когда будет следующее родительское собрание. Так что код должен быть совсем примитивным.

– Даже стандартные коды могу оказаться лабиринтами, – говорит Леонора.

Мы с Тильте и Баскером ничего не отвечаем. Но наше молчание заключает в себе мягкое давление.

Множество, множество раз, когда Леонора уставала от вегетарианской пищи, она на короткое время прерывала свой ретрит и тайком приходила к нам домой, где отец подавал на ужин телячье филе «Cordon Bleu», свиной студень, утиные бёдрышки и несколько бутылок по три четверти литра особого пива, сваренного на пивоварне Финё.

От нас так просто не отделаешься, и Леонора это прекрасно понимает. И кроме принятия неизбежного, в её взгляде – как это нередко бывает у взрослых, которые сто лет тебя знают, – сквозит удивление от того, что сами они остаются на одном месте, в то время как мы с бешеной скоростью несёмся вперёд.

– Когда вы были маленькими, – говорит Леонора, – вы были… как бы это сказать… помягче.

Она открывает мини‑бар и достаёт бутылку холодного белого вина.

– У меня цог, – говорит она. – По‑тибетски это означает сокровище, возможность передать что‑то из того, что наработано в ретрите. Когда цог, можно пить вино.

Есть только одна вещь, более абсурдная, чем обоснование набора правил великих религий – это обоснование права нарушать эти правила.

– Мы и остались мягкими, – говорит Тильте. – Просто теперь мы настойчиво мягкие.

♥

Мы стоим на корме, наблюдая, как Финё погружается в море. Когда узнаёшь, что твои родители собираются украсть распятий на четыреста миллионов долларов – или что там они ещё решили прибрать к рукам, – просто необходимо глотнуть свежего воздуха. Осмелев, на небо осторожно выползает луна, и нам становятся видны очертания острова – длинного, тёмного возвышения, разбросанные по нему огоньки и скользящий по небу луч прожектора Северного маяка. Здесь, на палубе, я вдруг неожиданно понимаю, что мы с Тильте никогда не вернёмся назад – наверное, потому, что скоро станем совсем взрослыми.

Вы, конечно, можете сказать, что нам стоит заткнуться, парню четырнадцать лет, сестре шестнадцать, и что он такое о себе думает, он, что, решил стать бродягой? Но позвольте мне объяснить: многим людям так никогда и не удалось попрощаться с домом своего детства. Очень многие их тех, кто родился на Финё, рано или поздно возвращаются на остров, а если не возвращаются, то в Грено или Орхусе вступают в отделение Общества жителей Финё и, нарядившись в национальный костюм, ходят по четвергам на собрания, где танцуют под звуки нашего островного менуэта в набитых соломой деревянных сабо. И так бывает не только с выходцами с нашего острова. Люди всегда стремятся туда, где родились, и на самом деле, может быть, дело и не в месте, потому что, говорят, есть исторические примеры за последние двести лет, когда даже родившиеся на Амагере мечтали снова туда вернуться.

У меня есть подозрение, что дело тут в чём‑то другом, а именно в родителях. У датской семьи есть оборотная сторона, и эта оборотная сторона как будто намазана клеем. Это становится особенно ясно, если играешь в футбол. Я не раз видел, как какой‑нибудь восемнадцати‑ или девятнадцатилетний «малыш» Фригаст несётся по полю, а у боковой линии стоят и орут его родители, и тут ты думаешь: «Ничего себе! Может, ещё и в туалет брать с собой маму и папу?»

Интересно, что мы с Тильте оба, стоя на корме, чувствуем свободу. Да, мы в каком‑то смысле потеряли родителей, и в чём‑то это ужасно: подумайте, четырнадцатилетний мальчик остался сиротой. Как будто у тебя из‑под ног выдернули ковёр. Но вот что занятно – и об этом редко кто говорит – что, как только исчезает ковёр, у тебя впервые возникает возможность понять, как ты себя чувствуешь, стоя прямо на земле, и чувствуем мы себя сейчас очень даже неплохо – разве что следует принять во внимание, что мы не на земле, а на палубе «Белой дамы».

Совершенно очевидно, что это мгновение следует использовать для своей никогда не прекращающейся духовной тренировки, и надо признать, что для тренировки этой сейчас наступили лучшие дни, потому что внезапно мы уже не чей‑то сын, чья‑то дочь и чья‑то маленькая собака – мы парим над Морем Возможностей, и скажу вам, что это ужасно, но это и опьяняет.

К сожалению, на судне две открытые кормовые палубы, и на той, что находится под нами, мы замечаем Александра Финкеблода, который вышел посмотреть на исчезающий вдали Финё, видимо предвкушая тот день, когда навсегда покинет остров, так что мы удаляемся в задумчивости, размышляя о том, какого чёрта Александр Финкеблод делает на борту «Белой дамы».

Чтобы объяснить, почему мы с Тильте несколько опасаемся нашего директора школы, мне следует сказать, что, к сожалению, многое свидетельствует о том, что у Александра Финкеблода сложилось неправильное представление о моей семье и, в частности, лично обо мне.

В тот день, когда у него была первая стычка с Тильте по поводу значения слова Каттегат, мы с Баскером во второй половине дня направились к одному из тех приятелей, которые прежде подбивали меня таскать вместе с ними вяленую камбалу, чтобы сообщить им, что я собираюсь начать новую, чистую, законопослушную жизнь.

По пути мы с Баскером встретили Александра Финкеблода, выгуливавшего Баронессу, и, когда Баскер и Баронесса увидели другу друга, она решили реализовать свою влюблённость, если вы понимаете, что я имею в виду. Александр Финкеблод пришёл от этого в неистовство и начал бить Баскера, а я при этом пытался успокоить его, заверяя, что могут получиться красивые щенки, подумайте только, если они унаследуют сноровку, ум и доброе сердце Баскера и длинные ноги Баронессы, возможно, нам на Финё удастся создать новую породу, развести её и сфотографировать для рекламной брошюры, и не лучше ли нам найти табуретку для Баскера, ведь Баронесса метра полтора в холке, так что ему трудно до неё дотянуться.

Против всех ожиданий это не успокоило Финкеблода, он взял Баронессу на поводок и отправился восвояси. Но мне показалось, что нехорошо так расставаться; если ты относишься к духовно ищущим, то очень важно думать сердцем, так что я пошёл за ним и стал уверять его в том, что всё равно прекрасно его понимаю, он наверняка боится того, что щенки унаследуют внешность и ум Баронессы и шерсть Баскера, тогда ничего не останется, как скормить их Белладонне. К сожалению, у меня не было никакой возможности донести эту мысль до Финкеблода, потому что он стал бить меня поводком, и удары оказались чрезвычайно точными – не исключено, что своё звание доктора педагогики он получил за умение наказывать учеников собачьими поводками, так что нам с Баскером пришлось удирать от него со всех ног.

Тут – ни больше ни меньше – судьба распорядилась так, что те самые друзья, у которых я только что был в гостях и которых я не стал бы называть местной мафией, потому что и сицилийская, и восточноевропейская мафии, если бы они попытались обосноваться на Финё, обнаружили бы, что они просто хор девочек Датского радио по сравнению с теми личностями, которые живут у нас на острове, так вот эти мои товарищи уговорили меня всё‑таки в последний раз отправиться в поход за вяленой камбалой‑лимандой. И тот сад, в котором я чуть позже оказался на сушилке с камбалой в свете полной луны, – оказался садом старого дома смотрителя маяка, ныне принадлежащего министерству образования, куда и поселили Александра Финкеблода с Баронессой. Ремонт дома закончили всего за день до этого, так что мы никак не могли знать, что там уже кто‑то живёт. К великому несчастью, Александр и Баронесса, выйдя на улицу, чтобы полюбоваться луной, замечают меня, и тут выясняется, что единственное, что Финкеблоду нравится на Финё, – это камбала‑лиманда, и мне удаётся сбежать только потому, что Баскер и Баронесса снова демонстрируют взаимную привязанность, а так же благодаря удачному преодолению забора приёмом «фосбери‑флоп».

Думаю, что всё это можно было бы оставить в прошлом, отдав должное моей сообразительности и прилежанию на уроках, глубокому пониманию, как важно производить на людей хорошее впечатление, если бы я после этих фатальных событий не стал жертвой ещё одного удара судьбы. В то время я как раз почти довёл до совершенства мой кручёный удар внешней стороной стопы, который уже тогда наполнял соперников команды «Финё Олл Старз» священным ужасом и у которого такая траектория, что жители Финё больше не называют его «попугайским» ударом, а говорят о том, что у Питера, сына священника, траектория мяча при ударе похожа на форму подковы, – говорю это без всякого преувеличения и без всякого хвастовства.

Уверен, что вы знаете, как много нужно тренироваться, чтобы добиться стабильности кручёного удара внешней стороной стопы, для такой тренировки просто необходимо найти подходящую стену. И тут обстоятельства складываются так неудачно, что лучшей стеной в городе Финё оказывается стена, испорченная и изуродованная фахверковой архитектурой XVIII века и средневековыми красными кирпичами, к тому же совершенно покосившаяся – эта великолепная стена без окон, высотой в три этажа, является фронтоном хозяйственной постройки, примыкающей к старому жилищу смотрителя маяка. И вот, когда я пробиваю очередной удар, оказывается, что я так здорово закрутил мяч, что он летит как бильярдный шар, огибает стену строения и попадает прямо в большое панорамное окно бывшего дома смотрителя маяка, за которым Александр Финкеблод и Баронесса наслаждаются своим послеобеденным чаем.

С тех самых пор – хотя стоимость окна и была возмещена и хотя я написал письмо с извинениями, пририсовав на нём тех щенков, которые, по моему мнению, при благоприятном стечении обстоятельств могли бы родиться у Баронессы с Баскером, чтобы окончательно прояснить то, о чём я когда‑то уже пытался сказать, – даже после всего этого отношения наши лучше не стали. Это в какой‑то степени и является причиной нашего с Тильте беспокойства при появлении на корме Александра и Баронессы.

Пока мы с Тильте не ушли с палубы, мне хочется добавить ещё вот что – прекрасно понимая, что вы можете обвинить меня в непоследовательности, – я хочу сказать, что в этот момент испытываю к папе и маме более тёплые чувства, чем когда‑либо до этого. Возможно, потому, что они такие дурацкие придатки своих внутренних слонов, возможно, потому, что на самом деле проще любить людей, когда удаётся несколько размягчить склеивающий вас клей и ослабить связывающий вас трос.

Мы заходим в каюту Леоноры, она оборачивается, и можно с уверенностью констатировать два факта: то, что белое вино выпито, и то, что перед нами женщина, чувствующая, что имеет все основания быть довольной собой.

– В буддизме есть такое понятие, как «яды ума», – говорит Леонора. – Это пять основополагающих вредных психологических состояний. Одно из них гордость. Поэтому вы не услышите от меня, что я собой горжусь. Но у меня всё получилось.

Мы усаживаемся рядом с Леонорой.

– Тут семь файлов, – говорит она, – это видео со звуком, по файлу на каждый день недели, они помечены датами с седьмого по четырнадцатое апреля.

Динамики компьютера шуршат, на мониторе проступает изображение – тёмно‑серый четырёхугольник с чёрным кругом посередине.

Пальцы Леоноры бегают по клавиатуре, изображение становится более чётким, теперь угадываются контуры помещения. Но они искажены – должно быть, камера с выпуклой линзой находится достаточно высоко, так что всё помещение видишь примерно с середины стены и с искривлением.

– Это снято камерой видеонаблюдения, – говорю я.

Больше мне ничего не требуется говорить, женщины верят мне. В наше время, когда всё больше и больше людей устанавливают у себя дома системы сигнализации, человек, имеющий славу самого отчаянного похитителя груш из садов Финё, не может не знать, как работают камеры видеонаблюдения.

В помещении пусто, лишь у одной стены лежит тёмный круглый коврик. Даже на стенах ничего не висит, но похоже, что это большое помещение: с двух сторон в нём по шесть окон.

– Можно прокрутить? – спрашивает Тильте.

Пальцы Леоноры возвращаются к клавиатуре, мы перескакиваем на двенадцать часов вперёд, теперь картинка представляет собой сплошную серую поверхность.

– Двадцать три часа, – говорю я, – дневной свет исчез, попробуй ускорить воспроизведение.

Пальцы Леоноры снова скачут по клавиатуре.

– Скорость увеличена в двести раз, – говорит она, – здесь час меньше семнадцати секунд.

Мы внимательно смотрим на экран. Свет усиливается, проступает помещение, внезапно оно заполняется людьми, они исчезают, снова появляются, Леонора останавливает видео.

На экране люди в светлой рабочей одежде, похожие на маляров, кажется, они собирают какую‑то мебель. Один из них стоит спиной к камере. Тильте показывает на него.

– Можно сделать покрупнее?

Леонора увеличивает изображение, спина мужчины занимает теперь весь экран. На его рабочей куртке изображена буква «V» и что‑то похожее на скрипичный ключ.

Леонора снова включает воспроизведение, белые мужчины прыгают как блохи, свет меркнет, наступает ночь, Леонора открывает другой файл, помещение освещается, рабочие мелькают в кадре, Тильте делает знак. Леонора нажимает паузу.

Чёрный коврик накрыт чем‑то, похожим на зеркало.

– Какой‑то круглый стол, – говорит Леонора.

– Выставочная витрина, – говорит Тильте. – Она должна стоять на коврике.

– Это не коврик, – поясняю я, – это дырка в полу.

Пальцы Леоноры танцуют джиттербаг, мы отъезжаем на 18 часов назад, теперь мы все видим – это не коврик, это круглое отверстие. Оно даже огорожено шнуром на тонких стойках, мы просто прежде этого не заметили.

– Промотай вперёд, – просит Тильте. Леонора проматывает вперёд, ещё одна группа рабочих собирает нечто, похожее на большую канализационную трубу.

– Что‑то это мне напоминает… – говорит Леонора. – Это похоже на шахту лифта.

На это мы с Тильте ничего не отвечаем. Мы встаём.

– Что всё это значит? – спрашивает Леонора. – Откуда эти записи?

– В буддизме, – говорит Тильте, – кажется, положено стремиться к безразличному равновесию, и любые неожиданности следует встречать невозмутимой улыбкой?

– Буддистам на Финё, – отвечает Леонора, – остаётся лишь беспокоиться о сумасшедших друзьях. И об их взбалмошных детях.

Такого от Леоноры мы прежде не слышали, вообще‑то она всегда обращалась к нам уважительно. Я знаю, что у Тильте возникают те же мысли, что и у меня: когда ты помогаешь людям добиться самоуважения и заработать деньги, есть опасность, что они в один прекрасный день возьмут и начнут тебе перечить.

– Леонора, – говорю я. – Чем меньше ты знаешь, тем меньше тебе придётся лгать в областном суде.

Мы закрываем за собой дверь. Последнее, что я замечаю, это укоризненный взгляд побледневшей Леоноры.

♥

Мы возвращаемся к себе в каюту, обогатившись новыми знаниями, но при этом с гораздо меньшей уверенностью в том, что нам суждено счастливо и спокойно провести остаток своего детства.

– В других залах тоже будут стоять витрины, – говорит Тильте. – Но самое ценное будет выставлено в той, круглой. Знаешь, это как в Лондоне – когда мы со школой туда ездили, нам показывали королевские драгоценности в Тауэре, точно так же всё организовано и во дворце Розенборг в Копенгагене. Самые ценные экспонаты выставлены в одном месте, и, если срабатывает сигнализация, вся витрина опускается вниз.

Мы все трое погружаемся в размышления. И мне кажется, что я не погрешу против свойственной нам скромности, если скажу, что когда мы с Тильте и Баскером напрягаем все свои извилины, то учитываем всё, что следует учесть.

– Зачем им нужны были эти записи? – спрашивает Тильте. – И откуда они у них?

Второй вопрос я оставляю без ответа. Чтобы со всем вниманием отнестись к первому.

– Им нужно было обезопасить себя. На случай, если их кто‑нибудь обнаружит.

– Это значит, – говорит Тильте, – что их план, в чём бы он там ни состоял, предполагает установку какого‑то устройства, которое кто‑то мог бы заметить, например, рабочие, служба безопасности или ещё кто‑нибудь.

– Наверное, они там побывали, – говорю я. – Мама уезжала на одну ночь, во вторник, помнишь, они просили Бермуду позаботиться о цветах в церкви?

Я начинаю что‑то вспоминать, достаю из кармана свёрнутый листок с карандашными заметками. Разворачиваю его и раскладываю перед собой. На листке напечатанный синим цветом логотип. Это слово «VOICESECURITY». Буква «V» выделена. И внутри буквы «V» виден маленький скрипичный ключ.

Мы с Тильте и Баскером переглядываемся.

– Она, наверное, выполняла какой‑нибудь заказ, – говорит Тильте медленно. – Заказ «Voicesecurity». Так, должно быть, и было. Может, работала у них консультантом.

Фирма «Voicesecurity» нам неизвестна. Но мы думаем о ней с сочувствием. Несомненно, они хотели сделать как лучше. Но они пригласили хорька в курятник. Или, вернее, слона.

Мы внимательно просматриваем газетные вырезки. И поверьте, мы предельно сосредоточенны.

Последняя вырезка относится к понедельнику – за день до исчезновения мамы и папы. В ней рассказывается о предварительном показе перед открытием выставки: журналисты и некоторые избранные гости получили возможность взглянуть на драгоценности. К приглашению все отнеслись серьёзно, люди пришли при полном параде, и всё это похоже на выпускной вечер в школе танцев Ифигении Брунс.

Похоже, что там километры выставочных витрин, за стёклами ярко сияют золото и драгоценности, трудно рассмотреть детали, но совершенно ясно, что если прибрать к рукам содержимое хотя бы одной из витрин и заключить перспективное соглашение со своей совестью, то все финансовые проблемы будут решены и cash flow [18]будет обеспечен на ближайшие триста или четыреста лет.

Одна из фотографий сделана в том зале, из которого мы просматривали семидневные записи видеонаблюдения, на фотографии в витрине полно экспонатов, невозможно рассмотреть, что именно там лежит, но предметы эти отбрасывают блики одновременно яркие и расплывчатые, словно находящаяся под водой неоновая трубка. В лучах этого света стоят какие‑то люди. Освещение слишком сильное из‑за отблесков драгоценных камней, и поэтому черты лиц размыты – за исключением одного лица. Потому что оно темнее остальных. Смуглое, задумчивое лицо под зелёным тюрбаном.

– Ну ни фига себе, – восклицает Тильте. – Это же она, Ашанти, с площади Блогор!

Так и есть, это Ашанти, а позади неё стоят двое мужчин. Они одеты в костюмы, а лица их почти невозможно разглядеть. Но тем не менее не трудно узнать в них двух охранников – обладателей «БМВ» и прекрасной спортивной формы.

Мы снова погружаемся в мягкие кресла, почти всё уже встало на свои места, но не хватает самого важного. Баскер тихонько рычит.

– Баскер хочет сказать своё слово, – говорит Тильте. – Он считает, что о маме и папе можно много чего сказать. У них есть свои слабости, уязвимые места и дырки в голове. Но им всегда была свойственна хитрость – этакая крестьянская изворотливость. Это совсем не в их духе: придумать план, из‑за которого они рискуют всем. Свободой, детьми, собакой, работой, репутацией, добрым именем. И при этом оставить в банковской ячейке, которую они забыли оплатить, такой жирный след.

– И вот так вот уехать, – говорю я, – сломя голову.

Мы все трое думаем. В комнате возникают вибрации.

– Это было внезапное решение, – говорит Тильте.

– Они что‑то обнаружили, – говорю я. – Что‑то неожиданное.

Теперь мы с Тильте единый организм.

– Это было что‑то очень важное, – говорит Тильте.

Я проговариваю отчётливо каждое слово, отчасти потому что Баскер всё‑таки собака и иногда соображает медленнее, чем мы, отчасти потому что сам не понимаю, зачем нужно всё это проговаривать.

– Мама и папа спланировали похищение экспонатов с выставки, которая устраивается в связи с Великим Синодом. У них всё готово. И вдруг они что‑то узнают. За несколько дней. Им тут же пришлось всё бросить – и уехать. Вот почему им было наплевать на следы – или они просто забыли их замести.

♥

Кто‑то, может быть, и сказал бы, что после всего, что нам пришлось сделать за последний час, мы с Тильте заслужили передышку. Мы бы тоже были не прочь отдохнуть. Но вот уж чего нельзя позволять себе после напряжённого первого тайма, когда предстоит следующий, ещё более сложный, – так это расслабиться в перерыве в мягком кресле, потому что тут‑то вдруг и начинаешь чувствовать, что совершенно выдохся и теряешь последние силы – это мы с Баскером и Тильте хорошо понимаем.

– У нас два дела, – говорит Тильте. – Положить Вибе обратно в гроб. И поговорить с Рикардом.

Тут мы подпрыгиваем на месте, в полной уверенности, что столкнулись с тем чудом, которое носит название билокация. Билокацию признают все религии, суть её состоит в том, что отдельные высокоразвитые индивидуумы могут материализовываться из воздуха и радовать нас своим присутствием одновременно в нескольких местах. В непосредственной близости мы слышим голос, который, без сомнения, принадлежит Буллимилле Мадсен, жене Калле Клоака.

– Господа! – говорит она. – Имею честь сообщить, что в кормовом салоне предлагается небольшое угощение для тех, кто желает утолить голод и у кого пересохло в глотке.

При всём уважении к Буллимилле её трудно заподозрить в способности к билокации. К тому же, оглядевшись по сторонам, мы обнаруживаем, что звук идёт из громкоговорителей, качество которых на «Белой даме» таково, что возникает ощущение, будто говорящий приложил губы к твоему уху.

Мы с Тильте и Баскером вскакиваем на ноги. Не только потому, что желаем утолить голод и у нас пересохло в глотке, но и потому, что в кормовом салоне мы уже побывали, мы устраивали в холодильнике Вибе из Рибе – и тогда там не было ни души.

До салона мы добегаем за несколько секунд и поначалу вздыхаем с облегчением. Мы оказались первыми – если не считать Буллимиллы и официантки. И угощать гостей они собираются грудой каких‑то холодных бутербродов, поэтому есть надежда, что в кухне никого нет и нам удастся забрать Вибе, пока в салоне не начнут собираться пассажиры. Так и есть: на кухне пусто, нас никто не заметил, мы осторожно выглядываем из‑за двери, и теперь на четвереньках, прячась за столами и стульями, ползём за высокой стойкой, отделяющей салон от кухни, – а тут мы вне зоны видимости.

Мы готовы к диверсионному рейду: быстро пробежать в холодильник, схватить Вибе, выждать подходящий момент и валить отсюда поскорее – для нас с Тильте это всё равно что стащить спелую грушу в каком‑нибудь городском саду. Но тут происходят некоторые события, объясняющие, почему Экерхарт, дзенские патриархи, ведические ясновидцы и суфийские шейхи в одном демонстрируют полное единодушие. Когда их просили в двух словах описать мир, все они говорили: «Никакой стабильности».

Первое событие – это то, что в салоне неожиданно появляется граф Рикард Три Льва. В руках у него его архилютня, и, увидев, как вздрогнула Буллимилла, я понимаю, что мои предположения были верны и именно она перед отъездом попыталась спрятать инструмент от Рикарда, очевидно, опасаясь, что он начнёт играть во время еды.

– Дорогие дамы, – сообщает граф Рикард, – меня уговорили спеть во время банкета. Я исполню что‑нибудь из «Весёлой вдовы».

Буллимилла пытается слабо протестовать.

– У нас тут канапе, может быть, они не очень подходят к музыке.

Мы слышим, как звенят шпоры графа, он рассматривает сервированные на столе блюда.

– Вот эти маленькие штучки, – говорит он. – Конечно же, их следует переваривать под музыку.

Тут мы с Тильте высовываемся из‑за стойки, делаем Рикарду знаки, прикладывая пальцы к губам, и снова прячемся.

– Я только проверю акустику, – поясняет он Буллимилле.

Затем он обходит высокую стойку и оказывается рядом с нами, мы ведём его через кухню к морозильной камере и снимаем мешки с Вибе.

– Нам нужно вернуть её на место, – говорит Тильте, – пока не поздно. Где гроб?

Рикард, похоже, как‑то не очень рад встрече с Вибе.

– В моей каюте, – отвечает он.

В этот момент дверь в морозильную камеру открывается, мы возвращаем полиэтиленовые пакеты на место и все втроём прячемся за инвалидным креслом.

Человека, который входит в холодильник, мы, пожалуй, ждали здесь в последнюю очередь – это Александр Бистер Финкеблод. На пороге он задерживается – глаза должны привыкнуть к слабому освещению. Потом направляется прямо к инвалидному креслу.

Он останавливается в полуметре от нас. Если бы он сделал ещё шаг, он бы заметил нас, и возникла бы ситуация, из которой нам очень трудно было бы выпутаться.

Но он нас не видит. Всё его внимание сосредоточено на одной полке, на которой рядком лежит нечто, напоминающее вакуумные упаковки – с большой долей вероятности это овечьи сердца, наверняка происходящие от знаменитых овец Финё, а рядом с ними стоят две бутылки шампанского. Финкеблод ощупывает бутылки, вид у него не очень довольный, он оставляет их, поворачивается и уходит.

Мы с облегчением вздыхаем, а когда ты с облегчением вздыхаешь в холодильном помещении, то выдыхаемый тобой воздух превращается в белое облачко. Мы открываем дверь, на кухне пусто, граф Рикард выкатывает Вибе, мы с Тильте и Баскером работаем передовым отрядом у стойки, где ложимся на пол, чтобы, осторожно выглянув, выяснить, свободен ли путь.

К сожалению, путь не свободен. Оказывается, что стол, который стоит ближе всего к кухне, уже занят. Мы видим Веру‑секретаря, Анафлабии? Бордерруд, профессора Торкиля Торласиуса с женой, к этой могучей кучке присоединился теперь и Александр Бистер Финкеблод. а также двое сотрудников разведывательного управления полиции – Ларс и Катинка.