Море Возможностей 7 page

– Она должна управляться голосом, – говорю я. – Она будет реагировать только на их голоса. И должен быть какой‑то код, который знают только они.

Мы смотрим друг на друга, вспоминаем отца и мать. Пытаемся почувствовать, какие они на самом деле. Удивительно, как такое возможно. И не только со своими собственными родителями. Как будто в глубине всех нас таится отпечаток всех других людей.

Мы одновременно приходим к одной и той же мысли. В глазах Тильте вспыхивает свет. И она наверняка видит свет в моих глазах, и нам ничего не нужно друг другу говорить.

Одно дело, когда какая‑то верная мысль приходит в голову одновременно. Но сейчас происходит нечто большее. Кажется, что наше с Тильте сознание на мгновение образует единое целое. Как было у нас с Якобом Аквинасом, во время трёх лучших игр за сезон, когда мы просто нашли друг друга на линии защиты, плотной и непроницаемой, как чёрная, туманная, безлунная ночь, и Якоб выкладывал мяч под мою левую ногу с той лёгкостью, с которой Баскер приносит газету «Финё фолькеблад» и кладёт её на подушку мамы с папой, а я переправлял мяч в верхний левый угол ворот с той же спокойной аккуратностью, с которой вставляют марку в альбом. Но это было до того, как Якоб почувствовал призвание.

В гостиной я отсоединяю CD‑проигрыватель от усилителя и несу его в подвал. Тильте несёт колонки. Мы прихватываем и усилитель, он тяжёлый, как будто кто‑то из сотрудников технического отдела полиции улёгся в нём вздремнуть, и его там позабыли. Тильте находит диск на стойке. И наступает великий момент.

Диск, который мы вставляем в проигрыватель, выпущен в прошлом году в поддержку футбольного клуба Финё и продаётся во всех магазинах и универмагах острова. Записаны на нём такие музыкальные шедевры, как боевая песня с припевом «Лишь глупец не боится футбольного клуба Финё», ставшая триумфом всей нашей семьи, ведь Тильте написала текст, мама сочинила музыку, а папа, Ханс, Тильте и я поём хором, и если хорошо прислушаться, то на заднем плане можно услышать Баскера.

Но у меня есть все основания утверждать – и не то чтобы это было нехорошо по отношению к кому‑нибудь или к чему‑нибудь, – что диск содержит также и музыкальные кошмары, единожды услышав которые, вы, скорее всего, так никогда и не придёте в себя, но, как говорит Тильте, пронесёте их с собой до смертного одра, где они, возможно, ускорят процесс. Чтобы вы могли осознать, насколько осторожным следует быть, если этот диск попадёт к вам в руки, хочу сказать, что там есть песня, в которой граф Рикард Три Льва прославляет женщин и аппетитных молодых мужчин острова Финё, и, к сожалению, мне никуда не деться от факта, что речь идёт о моей сестре и о моём брате, а может быть, и о наших родителях. Есть там и запись, где Айнар Тампескельвер исполняет фрагменты из Старшей Эдды, музыку к которым он сочинил сам, при этом он аккомпанирует себе на большом барабане, который используется при жертвоприношениях в обществе «Асатор». Запись эта была сделана сразу после того, как его сняли с должности директора школы, и, если не ошибаюсь, называется она «Плач по Бравалльской битве». И уж совсем неизгладимое впечатление оставляет запись, где мой брат Ханс декламирует одно из своих стихотворений, которое начинается словами: «Вот предо мною мой милый цветочек, держит в руках она красный мешочек».

Так что это диск, который несёт смерть и разрушение, но также и массу удовольствия, и то, что мы сейчас проигрываем, находится где‑то посередине, потому что поёт наша мама, а если любой здоровый мальчик или девочка старше пяти лет и пытаются чего‑то в жизни избежать, так это пения матери. Но одновременно нельзя не признать, что есть люди, которые поют и похуже моей матери. На пластинке она играет на фортепьяно и, конечно же, поёт «В дождливый понедельник на Солитудевай».

Лично я, как известно, никогда не бывал на улице Солитудевай и не смог бы её узнать, если бы там оказался. Но вот нижняя часть новых полок в кладовой вполне может узнать её. После двух тактов эта часть стены с двумястами банками и бутылками отодвигается на десять сантиметров и, плавно поднявшись вверх, открывает большой проём.

Тильте насвистывает, и свет в кладовой выключается. Перед нами уже не полная темнота, теперь мы видим комнату, а в комнате – слабый свет.

Пригнувшись, мы входим в помещение. Это маленькая комнатка, с побелёнными стенами, освещённая луной, и сначала нам кажется, что свет проникает через окно, потом мы видим, что он отражается в зеркале. В цоколе западной части дома есть маленькие сводчатые окна, закрытые проволочной сеткой, мы всегда считали, что это вентиляционные отверстия, ведущие в техническое подвальное помещение. Но оказывается, что здесь находится самый настоящий подвал. Стены помещения отделаны натуральным камнем, свет попадает из окон в цоколе, и передаётся сюда тремя наклонными зеркалами. Так что если смотреть с улицы, ничего заметить нельзя.

В помещении стоит письменный стол с лампой, стул – и больше ничего. Я включаю лампу: в комнате пусто, стены голые. Ни шкафа, ни полки. На столе ничего не лежит. И тем не менее мы на некоторое время замираем. Вот сюрприз – живёшь всю жизнь на одном месте, например в нашей усадьбе, и думаешь, что знаешь всё вдоль и поперёк, а тут вдруг находишь неизвестную тебе комнату.

Наугад, наудачу мы проводим пальцами по стенам, пытаясь определить, нет ли отсюда входа ещё в какие‑нибудь помещения – но ничего не находим. Находим мы лишь мягкую пластину, обрамляющую вход в кладовую. Она служила чем‑то вроде доски для заметок, на поверхности её сотни маленьких дырочек от булавок, мама особенно любит использовать такие доски – над её рабочими столами всегда висят диаграммы, инструкции и рабочие чертежи. Но эта доска пуста.

Мы возвращаемся назад в кладовую и застываем на мгновение – в восхищении от технического воплощения маминого замысла. Потом я провожу пальцем по тому месту, где полки на подвижной части стены через мгновение встретятся с полками, которые там всегда были. Именно здесь наша мама сострогала последнюю стружку, перед самым выходом из дома – чтобы уж точно никто ничего не заметил.

Мы включаем музыку, звучит мамин голос, исполняющий «В дождливый понедельник на Солитудевай», стена опускается, скользит на место, и вот уже всё как прежде. Места стыков покрашенных белой краской фанерных стенных панелей скрыты за полками и кронштейнами, мы испытываем благоговейное уважение.

Но тут во мне просыпается ещё и нечто другое – то, что в приличном обществе называют интуицией. Интуиция – это мысль или ощущение, которые приходят извне, мы с Тильте после долгих размышлений пришли к выводу, что проникает это ощущение через щёлку, когда Большая Дверь чуть‑чуть приоткрывается. Наш опыт подсказывает, что интуиция по большей части оказывается полным отстоем, а чтобы определить, насколько она полезна, надо проверить её на практике.

Так что я включаю диск, дождь капает, мама мурлыкает, и дверь поднимается вверх, при этом не слышно никакого звука, хотя бы отдалённо напоминающего гидравлику.

Мысль, на уровне ощущения пришедшая ко мне из внешнего пространства, такова: идеальная уборка, когда не остаётся ни одной пылинки – ни в коем случае не относится к сильным сторонам мамы и папы.

По четвергам мне приходилось делать уборку на кухне, и если бы потребовалось найти какие‑то упущения с моей стороны, следовало бы пригласить целую лабораторию, и ставлю восемь против одного, что они всё равно уехали бы домой, не найдя даже рисового зёрнышка. Говорят, даже Тильте, от которой доброго слова не дождёшься, утверждала, что когда меня в своё время выпустят из тюрьмы, я всегда смогу зарабатывать себе на жизнь уборщиком.

Но после папиной и маминой уборки уж точно что‑нибудь должно остаться. Не то чтобы груда дерьма, но парочка лаборантов обязательно что‑нибудь бы обнаружила. Умение добраться до самых дальних уголков – это удел избранных. А мама с папой к таковым не принадлежат.

Я снова захожу в найденную нами комнату.

– Закрой дверь, – говорю я.

Тильте меня не понимает, но делает то, о чём я попросил. Стена скользит на место, я остаюсь один в лунном свете.

Не надо больше ничего искать, потому что я вижу это сразу же. И понимаю, как всё происходило. Они торопились. Перенесли багаж сюда, упакованные чемоданы стояли в этом помещении. Сняли все заметки с доски, прибрались в комнате. А всё это время у них, конечно же, была открыта дверь в кладовку. Под конец они. оглядевшись по сторонам, убедились в том, что все следы скрыты, потом вышли и закрыли за собой дверь. Но кое‑что они всё же не заметили. Они не заметили, что часть доски для заметок оказалась скрыта поднятой вверх стеной.

Эта часть доски сейчас передо мной, она отливает серебром в отражённом лунном свете. К доске прикреплён клочок бумаги.

♥

Мы сидим за кухонным столом, положив перед собой найденный клочок.

Вырван он из какого‑то фирменного блокнота, сверху синим цветом отпечатано «VOICESECURITY». Внизу – три строчки, две первые написаны карандашом, маминым почерком, последняя шариковой ручкой и почерком, который мы так с ходу не можем идентифицировать.

Первая строчка гласит: «Опл. Г. Грис».

«Г. Грис» – это, по всей видимости, Гитте Грисантемум, друг дома, возглавляющая индуистскую общину на мысу Финё и одновременно управляющая в штаб‑квартире Банка Финё в Северной Гавани, а «Опл.» – это обычное мамино сокращение для слова «оплачено».

На следующей строчке всего одно слово, и это слово «Dion», за которым следует восемь цифр, которые вполне могут быть номером мобильного телефона, и инициалы А.В.

Шариковой ручкой написан адрес электронной почты: «[email protected]».

Тильте достаёт свой телефон. Поворачивает дисплеем ко мне. На нём написано «А. Винглад» и тот номер телефона, по которому Бодиль звонила, когда они с Катинкой и Ларсом забрали нас и увезли для пыток, казни и заточения в «Большой горе». Номер в телефоне Тильте и номер на листке совпадают.

– А. Винглад, – говорит Тильте, – это имя нам стоит запомнить.

Мы идём к выходу. Задерживаемся в прихожей, чтобы попрощаться с домом. Мой взгляд падает на доску с ключами.

Я показываю на ключ от почтового ящика, с красной биркой. Тильте меня не понимает.

– Ключ блестит, – говорю я. – Это новый ключ, только что от слесаря.

Тут Тильте тоже видит это. Ключ от почтового ящика используется каждый день, наш ключ был потёртым и потемневшим. Кто‑то заменил его на новый.

Мы открываем почтовый ящик, ключ к нему подходит. В ящике лежит лишь счёт за воду, мы забираем его с собой и снова садимся у того стола, из‑за которого только что встали и за которым ещё недавно получали хлеб наш насущный и насущные утиные бёдрышки.

– Полицейские, – говорю я. – Они сделали копию ключа. И перепутали ключи, когда возвращали наш на место. Наверняка они сделали ещё несколько штук.

– Зачем?

– Ларс и Катинка, они наверняка каждый день достают почту из ящика. Читают письма. Чтобы узнать что‑нибудь о маме с папой.

– Почему они не могут просто забирать письма на почте? У полиции есть на это право.

– Для этого нужно решение суда, – объясняю я. – А у них его наверняка нет. И потом пойдут слухи. Ты же знаешь Пюле.

Пюле‑почтмейстер всё равно что спринклерная установка. Сведения обо всех жителях Финё поступают к ней сплошным потоком, который она затем распыляет на жаждущие влаги поля.

Тильте кивает.

– Тогда понятно, почему в ящике только одно письмо. За всю неделю их должно было быть по меньшей мере штук тридцать.

Я поднимаю то письмо, которое валялось на полу у входа. Оно из Банка Финё, и на нём нет марок. Я разрываю конверт. На конверте логотип банка, а на том, что внутри, его нет. Это открытка с изображением бога, у которого хобот слона, и сидит он на троне из розовых лепестков, текст приписан от руки, это что‑то вроде благодарности за последнюю встречу и заверение в том, что приятно провели вечер, лимонное суфле навечно останется в воспоминаниях автора письма, и, кстати, автор напоминает, что в банке на очереди уже более ста человек, так что хотелось бы получить ответ – и самые искренние пожелания от Гитте Г.

Нам очень хочется знать, на что же Гитте хочет получить ответ, но у нас нет никакой возможности углубиться в это дело, потому что сейчас выходные. Банк Финё закрыт, а во вторник, когда он откроется, мы либо будем уже где‑нибудь далеко, либо снова окажемся в наручниках и под замком социальной службы.

И тут Тильте показывает мне на адрес электронной почты на клочке из подвала. Написан он почерком, который при некотором желании можно было бы назвать индивидуальным: он, безусловно, занятный, но при этом почти не разборчив.

– Написано по‑датски, но похоже на какие‑то китайские иероглифы, – говорит она. – Это Леонора.

♥

Мне бы хотелось постепенно перейти к рассказу о событиях, связанных с первым исчезновением родителей – два года назад. Но прежде всего я намереваюсь коротко описать, как выглядят мама и папа, чтобы, если они вдруг попадутся вам на улице, вы могли опознать их и спрятаться в подъезд или каким‑то другим способом избежать встречи с ними.

Оба они уже в преклонном возрасте, отцу сорок лет, а маме будет сорок через год или через два, у неё светлые волосы, а летом она обычно такая загорелая, что в больнице Финё молодые ассистенты, заменяющие летом постоянных врачей, спрашивают её, говорит ли она по‑датски, – всякий раз, когда она появляется в травматологическом отделении с Хансом. Тильте или со мной, – а случалось, что за лето мы оказывались там в общей сложности двенадцать раз.

Хотя по возрасту мама относится к категории, которую Тильте определяет как «одной ногой в могиле», она тем не менее во многом похожа на молодую девушку, и поскольку я не хочу ничего от вас скрывать, мне придётся признать, что я не раз замечал по поведению некоторых из моих товарищей – даже тех. у которых, вне всякого сомнения, с головою всё в порядке, что они немножко влюблены в мою мать.

Уже одного этого достаточно, чтобы почувствовать себя каким‑нибудь несчастным из Ветхого Завета, которого бесконечно преследует злой рок, но что касается отца, то с ним дело обстоит не лучше или даже хуже – только роли на этот раз меняются.

Многие девочки, приходящие в наш дом на занятия перед конфирмацией – за исключением, конечно же, таких исключительных и уравновешенных, как Конни. – с каждым днём начинают всё больше и больше смотреть на отца так, как Белладонна смотрела на тех кроликов, которыми её кормили, пока мы не отдали её в «Тропический лес» в Рандерсе. А на лице большинства женщин, которым довелось при венчании стоять перед алтарём в церкви города Финё, при вопросе отца, к примеру: «Хочешь ли ты, Теодора Шальная Голова, взять Фригаста Пастуха Гусей, который стоит с тобой рядом, в мужья?», я замечал некоторое колебание. И, к сожалению, сомневаться не приходилось: колебание это вызывалось тем, что Теодору в присутствии отца внезапно посещала мысль, что она, сказав «да» Фригасту, кажется, упускает какую‑то великую возможность – вот почему коротенькое слово «да» застревает у неё в горле, пока она наконец не выдавливает его из себя так, словно это следствие промывания желудка.

Леонора Гэнефрюд – тот человек на Финё, который, вероятно, лучше всех разбирается в мужчинах, да, наверное, и в женщинах – считает, что это как‑то связано с той печалью, которая читается в глазах матери и отца: кажется, они потеряли что‑то, им самим неведомое. Вот эта‑то печаль и привлекает ни в чём не повинных мужчин и женщин, и далее детей и молодых людей к нашим родителям, и им хочется прикоснуться к ним и помочь им в их поисках.

В тот вечер, когда мы с Хансом и Тильте обнаружили, что скрывается за этой печалью, наши родители, вместо того чтобы следовать своим привычным извилистым путём, устремились прямо в бездну.

На тот случай, если вы уже давно не бывали в церкви или, может быть, пропустили по болезни или прогуляли кое‑какие уроки закона Божьего, я вам тактично напомню, что всё происходящее в церкви, строго говоря, свято, но самое святое – это таинства, в частности, таинство причастия и крещения, а также молитва за всех нас, когда отец читает «Отче наш»; и в тот вечер на кухне Тильте спросила отца, присутствует ли Господь Бог при святых таинствах, и когда она задавала вопрос, он звучал вполне безобидно. Тильте уже не раз беседовала с отцом о религии, и обычно разговоры эти заканчивались мирно.

Тот вечер был как раз одним из тех вечеров, о которых я уже рассказывал – надеюсь, вам они тоже знакомы, – вечер, когда хочется дать своей семье шанс, потому что начинает казаться, что у неё всё‑таки есть будущее, во всяком случае в ближайшие пятнадцать минут. Мама занималась тем, что центрировала оси часов, которые она решила смастерить, а отец готовил крепкий телячий бульон – это такой соус, который делают из мяса, костей и трав, в результате чего в доме стоит запах как в морге. Потом отец долго его варит, пока тот не затвердеет так, что им можно было бы набивать диванные подушки, если бы только это не было ужасающим свинством. Отец с головой ушёл в свои кастрюли, бульон получается наваристым, и царит прекрасное настроение, вот он и ухватывается за вопрос Тильте, словно ему кинули мячик, и говорит, что Бог повсюду, словно своего рода бульон, сваренный на Святом Духе, но в таинствах он присутствует в виде наваристого бульона, в очень концентрированном и благовонном варианте.

Говоря это, он излучает довольство собой – столь же концентрированное, по нему видно, что он доволен: он сообщил нечто педагогически и теологически ценное. Но Тильте не останавливается.

– Откуда мы это знаем? – спрашивает она.

– В первую очередь непосредственно из Нового Завета. – отвечает отец.

– Но папа, – продолжает Тильте, – возьмём, к примеру, крещение: не помню, чтобы где‑то в Библии Иисус крестил детей, он крестит взрослых, так что крещение детей происходит не из Библии, откуда же оно взялось?

Настроение в кухне начинает меняться. Дыхание Баскера становится более учащённым, а мама приподнимает голову от часового механизма. Нам всем понятно, что Тильте задумала, я в таких случаях употребляю выражение «обращение Чингис‑хана». Объяснение ему вот какое: когда подумаешь о великих пугалах мировой истории, о катастрофических личностях, таких как Гитлер, Чингис‑хан или либеро[8]команды с острова Лэсё, который сбил Ханса с ног и сломал ему голень, так вот, когда думаешь о них, то возникает желание, чтобы они встретились с Тильте, потому что она может кого угодно загнать в сибирские топи, где им и место – и вот это‑то она сейчас и вознамерилась проделать с отцом.

– Крещение детей, – говорит отец, – берёт начало из Средневековья, когда многие дети умирали в младенчестве, это была попытка спасти их души.

Тильте встаёт и направляется к отцу.

– Если крещение младенцев происходит не из Библии, – говорит она, – как же ты тогда можешь быть уверен, что Святой Дух присутствует при этом, почему ты уверен, откуда ты это знаешь?

– Я это чувствую, – говорит отец.

Лучше бы он этого не говорил. Но он пятится назад в болото, а в такой ситуации годятся все средства, чтобы тебя не засосало.

Проблема в том, что мы, дети, и Баскер слышим, что здесь отец лукавит.

Когда отец читает проповеди, он во всех подробностях пытается передать атмосферу в Палестине во времена Иисуса. Папа и мама дважды были на курсах священников в Израиле, из этих поездок отец черпает вдохновение для описания неба, солнца, ослов и скопления людей, и, если честно, отец умеет читать проповеди так, что чувствуешь песчинки на зубах и понимаешь, что сейчас у тебя будет солнечный удар, несмотря на то, что ты сидишь в церкви города Финё пасмурным воскресным днём накануне Рождества.

Но когда он перестаёт описывать атмосферу и переходит к самим событиям, к тому, что же всё‑таки произошло во время преображения на горе, где Иисус увидел Бога в облаке, и когда ему приходится объяснять, что Иисус имел в виду, когда говорил: «Царство Моё не от мира сего», и действительно ли он ходил по воде, и как же всё‑таки обстоит дело с воскрешением плоти, то есть как же мы обретаем своё тело в Раю, после смерти – что вообще‑то было бы прекрасно, в том числе и для того телёнка, который предоставил своё тело для бульона, так вот, когда ему приходится всё это объяснять, он перестаёт звучать естественно, он начинает говорить как человек, который заучил какие‑то слова наизусть и теперь бубнит их, а на самом деле в глубине души сам в них не верит.

Больше всего мы с Тильте, Хансом и Баскером не выносим, когда папа и мама не могут быть самими собой, а становятся кем‑то другим, вот поэтому‑то Тильте и оттесняет отца всё дальше в болото.

– Как ты это чувствуешь, папа?

Нет, она не лукавит. Это совершенно серьёзный вопрос. И тут происходит нечто удивительное. Отец смотрит на Тильте, потом обводит взглядом всех нас и говорит: «Я не знаю».

На глазах у него появляются слёзы.

Нельзя сказать, что никому не доводилось видеть, как отец плачет. Если вы женаты на такой женщине, как моя мать, которой свойственно забывать обо всём на свете, включая своего мужа, детей и собаку, как только ей приходит в голову мысль сделать механические наручные часы, и вот она двадцать четыре часа напролёт центрирует оси шестерёнок, а при этом мы, дети, и отец предоставлены самим себе, так вот, если у вас такая жена, то необходимо не реже чем раз в две недели выплакаться на плече у добрых друзей, что отец наверняка и делал, используя для этого плечо полицейского Бента или спасателя Джона.

Но при нас он никогда не плакал. Если мы и видели его слёзы, то лишь в церкви, когда он, произнеся какую‑нибудь величественную фразу, мог прослезиться от волнения и благодарности – ведь Господь Бог распорядился послать на Финё такого замечательного священника, как он. Случалось, он мог всплакнуть на похоронах из сострадания к родственникам, ведь нельзя не признать, что сострадание у моего отца столь же развито, сколь и самоуверенность.

Но хотя способности к состраданию, как. впрочем, и самоуверенности, ему не занимать, их ни в коем случае нельзя сравнить с тем, что мы сейчас наблюдаем. А видим мы то, что присутствовало в отце всегда, но лишь сейчас вышло наружу, и поначалу у нас не хватает слов. Но тут отец выходит из кухни, а вслед за ним и мать, а Тильте, Ханс, Баскер и я смотрим друг на друга. На мгновение мы замираем, и тут Тильте внезапно говорит:

– Они – смотрители слонов, вот в чём беда мамы с папой. Сами того не зная, они должны всё время присматривать за слонами.

Мы понимаем, что она имеет в виду. Она хочет сказать, что у матери и отца внутри есть нечто, гораздо большее, чем они сами, и это им не подвластно, и впервые мы, дети, отчётливо понимаем, что это такое: они хотят знать, что такое Бог, они хотят встретить Бога, вот почему им так важно знать, что он присутствует при священных таинствах. Не только отцу, но и матери, именно ради этого они в первую очередь и живут, вот эти устремления и ложатся печалью вокруг глаз, они огромны как слон, и мы понимаем, что на самом деле они неосуществимы.

Конечно же, в тот вечер мы больше не приставали к матери и отцу – мы же не садисты какие‑нибудь. Но мы увидели то, что невозможно забыть. Мы увидели их внутреннего слона в натуральную величину.

Очень может быть, что эти слоны всегда жили в душе матери и отца, возможно, они даже родились с ними. Но до того вечера на кухне они были словно прикрыты какой‑то крышкой. В каком‑то смысле разговор Тильте с отцом помог снять эту крышку. И в последующие недели и месяцы нам и всему миру довелось стать свидетелями того, как слоны вылупились из куколок, расправили крылышки и запорхали вокруг нас, надеюсь, вам понятен образ, он, может быть, не очень‑то соответствует законам биологии, но тем не менее вполне отражает действительное положение вещей.

Но поскольку для меня этот фрагмент прошлого мучителен и полон живых и болезненных деталей, я бы хотел на время оставить эту тему и обратиться к настоящему моменту, когда мы с Тильте покинули усадьбу и отправились к Леоноре Гэнефрюд.

♥

Леонора Гэнефрюд, скрестив ноги, сидит на полу, и хотя наш местный Дом престарелых для неё уже не за горами – ей по меньшей мере пятьдесят, – даже я. известный своей сдержанностью относительно внешности женщин, даже я могу сказать, что смотреть на неё – сплошное наслаждение. Отчасти это, конечно, объясняется тем, что на ней красный наряд тибетской монахини, отчасти тем, что она загорелая и лысая и похожа на Сигурни Уивер в фильме «Чужой 3». Она говорит по телефону, машет нам, чтобы мы подошли поближе, и мы с Тильте садимся, а она в это время заканчивает разговор.

– Ты проходишь через Львиные ворота в Альгамбре, – говорит Леонора. – Ты совершенно голая. И у тебя очень аппетитная розовая попка.

Телефонная трубка лежит на столе и включена на громкую связь. Так что мы слышим, что у дамы на другом конце провода грубый и злой голос.

– Никакая у меня не аппетитная попка. У меня задница, как запасное колесо от машины.

– Дело не в размерах, – объясняет Леонора. – Просто так следует говорить. У меня есть клиентки с задницами с колесо трактора. И тем не менее мужики штабелями укладываются перед ними. Уж если на то пошло, то колесо трактора может стать смертельным оружием.

Мы находимся в доме, похожем на тибетскую средневековую постройку, но на самом деле построен он менее года назад по особому проекту, и одно только строительство – включая джакузи и финскую сауну – обошлось в пять миллионов. Стоит дом на вершине самого высокого утёса Восточной горы, и из него открывается вид на Море Возможностей. Это скромное здание – личный монастырь Леоноры, а Леонора, кроме всех своих остальных занятий, ещё и главная монахиня ретрита буддистской общины Финё, в которой насчитывается уже целых одиннадцать учеников, и в настоящее время она сидит в трёхлетием ретрите. Это означает, что она дала обет находиться в этом классном домике в течение трёх лет и не покидать ВОСТОЧНУЮ гору, жить на рисе и овощах, медитировать и пребывать в одиночестве.

Мы с Тильте приехали сюда на «мерседесе» Торласиуса‑Дрёберта, кто‑то, возможно, счёл бы это кражей, но мы с Тильте не разделяем такую точку зрения. Мы считаем, что одолжили его. потому что зачем Торкилю Торласиусу сейчас машина – ведь он сидит в изоляторе временного содержания, да к тому же машине вредно слишком долго стоять, двигатель и аккумулятор время от времени нужно выгуливать.

Тильте кладёт обрывок бумаги перед Леонорой и указывает на запись.

– Это твой почерк, Леонора.

Выражение лица Леоноры меняется, искренняя радость при виде нас омрачается.

– Это не я, – говорит она. – Это не мой почерк.

Леонора Гэнефрюд – программист и компьютерный гений. В нашем доме так много компьютеров, mp3‑проигрывателей, мобильных телефонов и всяких сложных устройств, что мы живём в постоянном электронном коллапсе, с которым справляемся лишь потому, что Леонора не только друг дома, но и наш компьютерный доктор. Она занималась программным обеспечением чуть ли не для всего острова, и когда она сделала программу для оценки рисков инвестиционному отделению Банка Финё, филиалы которого работают и на островах Лэсё, Анхольт и Самсё, её заметили и в остальной части страны, многие компании пытались заполучить её, но она отказалась от всего, чтобы посвятить себя затее, которую разработала совместно с Тильте и которую она называет «Культурно‑сексуальная консультация».

Началось всё с того, что Леонора стала зарабатывать обычным сексом по телефону, а также предлагать свои услуги по уходу за садом – ей ведь надо было платить за учёбу. Она всегда утверждала, что для профессионального развития следует приобретать навыки в какой‑то узкой сфере, и, работая садовником, она выбрала своей специализацией кладбища. В какой‑то момент Леонора руководила благоустройством всех трёх кладбищ на Финё, а что касается телефонного секса, то специализацией её стали люди, которым для того чтобы чувствовать себя в форме, необходимо представлять себя в окружении культурных достопримечательностей. Тут‑то она и начала обращаться к нам с Тильте. Самой Леоноре иногда не хватало культурного багажа, так что когда к ней, например, обращался клиент, который хотел представить себе, что всё происходит под куполом Брунеллески, то она платила нам с Тильте символическую сумму, чтобы мы отправились в библиотеку или поискали в интернете информацию о том, где же всё‑таки находится этот купол, и мы находили фотографии и помогали ей описывать, как выглядит помещение.

Наше сотрудничество развивалось, её клиентура росла, и у Тильте возникла одна идея. Тильте удивлялась, почему мужчины никогда не хотят, чтобы их жёны участвовали в тех историях, которые Леонора рассказывает им по телефону. Случалось, что мужчины хотели видеть в своей истории многих персонажей: мужчин, женщин, поросят, коров и куриц, и происходить всё должно было в галерее Шепотов или Уффици – но их жёны при этом никогда не присутствовали, и когда мы спросили Леонору почему, она ответила, что это слишком скучно. Тогда Тильте предложила Леоноре каким‑то образом внедрять жён в эти истории, произнося, например, такое: «Мы стоим на площади Сан‑Марко, и я хлопаю тебя по заднице спортивным луком, а потом протягиваю его твоей жене, и она восемь раз смачно охаживает им тебя сзади».