Виталик

Недавно нам позвонил папа мальчика, с которым мы занимались несколько лет назад.

– Вы, конечно, нас не помните…

Родители наших бывших пациентов очень часто начинают разговор именно с этих слов. И бывает, в ответ мы мычим что–то неопределенное, но в данном случае прекрасно помнили, о ком идет речь. Если отрешиться от психолого–медицинской терминологии, Виталика правильней всего было бы назвать маленьким г…ком. Крови он нам в свое время попортил много – мы тогда были неопытны и от его выходок впадали в тяжелый пессимизм.

Папу мы тоже отлично помнили. Выраженно–интеллигентный, начитанный, знающий массу посторонних для его профессии физика вещей, он вник в суть нашей работы с Виталиком так глубоко, как вникает не всякая мама. И этим нам очень помог. Через него мы смогли повлиять и на всю семью, так как Геннадий Аркадьевич пользовался авторитетом не только жены, но и у тещи. Что, согласитесь, бывает нечасто!

Может возникнуть вопрос: почему же он тогда без помощи специалистов не мог справиться со своим пятилетним сыном? – Он просто не очень хотел, пока не понял, что дело зашло слишком далеко. Виталик был поздним, единственным, а потому обожаемым ребенком.

Да и особенно некогда было отцу всерьез заниматься воспитанием! Он заведовал отделом в солидном научном институте, много времени проводил в библиотеке, ездил в командировки – в общем, был в расцвете творческих сил.

Даже понижение экономического статуса в научной среде его нисколько не пугало. Этот человек был мастер на все руки и быстро нашел себе надежный приработок: занялся ремонтом пишущих машинок. Его жена говорила об этом с гордостью.

После окончания занятий с Виталиком мы еще какое–то время перезванивались, и все у них шло благополучно. Поведение ребенка выровнялось, родители были довольны.

Однако встреча через пять лет, в 1996 году, вызвала у нас настоящее потрясение.

В кабинет вошли не просто сильно повзрослевший мальчик и немного постаревший мужчина. Перед нами стояли другие люди. Виталик, который был подвижным, как ртуть, превратился в тихое и будто покрытое ледяной коркой существо. Даже его огромные голубые глаза напоминали заиндевелые окна. А отец в свои 55 лет выглядел стариком. Нет, он вовсе не был седым, беззубым и сгорбленным. Но он был каким–то потухшим и иссякшим.

Разговор начался с троек по математике, но нас не оставляло впечатление, что отец пришел не ради школьных проблем.

Догадка подтвердилась. Рассеянно выслушав наши советы, он заговорил о себе. Это был сплошной монолог, прерывавшийся его же раздраженными репликами в сторону двери, когда в нее просовывалась голова маявшегося в коридоре Виталика:

– Не мешай!.. Подожди!.. Оставь нас в покое!

Выяснилось, что он давно не работает в своем институте, да и институт тот уже полтора года как закрыли. Пишущие машинки теперь не в ходу, а специалистов по ремонту компьютеров и без него достаточно… Отношения с женой испортились настолько, что он хоть и живет с ней под одной крышей, но брак распался. Зато мальчишку видит. Правда, не каждый день. Почему не каждый? Да потому что после ночной работы приходится целый день отсыпаться. Проснешься к вечеру, а Виталику уже пора в постель. Ну, ничего, зато следующий день можно целиком посвятить сыну. Так что работа, в общем–то, удобная, грех жаловаться…

Произнеся последние слова, Геннадий Аркадьевич так сгорбился и опустил глаза, что у нас не хватило духу спросить, какая же это работа. Но он после небольшой паузы прояснил ситуацию сам:

– Я в ночном казино работаю. Швейцаром.

А потом добавил совсем уже еле слышно:

– Если б вы знали, как это унизительно… нет, не подавать им пальто… и даже не то, что они спьяну блюют по углам… К этому можно привыкнуть… Но чаевые – не могу!

– Папа! Пойдем домой! Я хочу домой! – неожиданно резко крикнул, распахнув дверь, Виталик.

И мы вдруг увидели его прежним. Только на ожившем лице было написано не капризное, стихийное своеволие, а вполне понятный протест. Он не желал, чтобы отец рассказывал кому–то о своем унижении.

Геннадий Аркадьевич понял это и начал торопливо прощаться.

А в дверях, спохватившись, достал коробку конфет и сказал:

– Мы ведь на самом деле с 8 марта вас хотели поздравить. А математика – это дело десятое. Не всем же быть Лобачевскими! Вот, попейте чаю… Мне сказали, хорошие… Пока что мы еще можем себе это позволить. Счастливо, рад был повидаться. Сынок, попрощайся!

Но тот ушел, не простившись.

4. КОЛЯ

В прежней жизни Колин папа тоже был физиком. Правда, без степеней и чинов. И его институт не закрылся. Просто папа решил поменять работу. Жизнь «челнока», как он уверял жену, гораздо больше соответствовала его характеру, его природной общительности и, главное, свободолюбию.

– Теперь я сам себе хозяин! – хвастался он знакомым. – Сегодня торгую, завтра лечу за товаром в Китай, а послезавтра, если захочу, будут лежать на диване и плевать в потолок. Никто мне не указ! Деньги заработал – свободен!

Однако жене его в этих тирадах слышалась какая–то фальшь. Впрочем, она спешила себя успокоить: многим сейчас приходится перестраиваться. В конце концов, ничего страшного! Не уборные же он пошел мыть!

И даже когда он довольно часто стал приходить домой навеселе, она все равно старалась сохранить невозмутимость. Ну, выпил человек. С кем не бывает? Тем более, что когда на холоде целый день стоишь, сам Бог велел согреться.

Правда, однажды после разговора с соседкой, которая сказала ей, что многие мужчины, ушедшие в уличную торговлю, незаметно спиваются, Марина попробовала осторожно поговорить с мужем: мол, не вернуться ли ему в институт. Обидно же все–таки: высшее образование, да и диссертацию начал писать.

– Ты что?! Кому сейчас нужны диссертации? – отмахнулся муж. – О том, что было в «совке», позабудь навсегда. Встретил я вчера в метро нашего завлаба. Бомж – и тот лучше одет!

– Но не все же деньгами меряется, – робко возразила Марина. – Зато ему работать интересно. Интеллектуальный труд…

– Мне тоже интересно, – отрезал муж. – А про интеллектуальный труд ты кому–нибудь другому расскажи. Я–то знаю, сколько времени научные сотрудники проводят в курилке. Если на то пошло, у меня никогда еще не было такого простора для размышлений. Стоишь за прилавком, а голова–то свободна! Даже считать в уме не нужно – есть калькулятор.

Впрочем, плодов «свободного размышления» было что–то не видать. Скорее наоборот, муж совсем перестал читать книги. Придя с работы, прилипал к телевизору. Часто даже засыпал с пультом в руках. И вообще, он заметно опростился, огрубел. В речи его появились агрессивные интонации, да и сами слова были из какого–то чужого мира: «кинуть», «баксы», «менты», «впарить».

Но Марина говорила себе, что это сейчас не главное. Главное – выживать. А на издержки надо поменьше обращать внимания. В поликлинике, где она работала участковым врачом, женщины только и жаловались, что денег хронически не хватает, что дети недополучают витаминов, не ездят летом отыхать.

А у ее семилетнего Коли полно дорогих конструкторов, которые он обожает. И летом ему обещана поездка в Египет. За то, что у ребенка счастливое детство, многое можно отдать, думала Марина.

Первый серьезный скандал разразился на Новый год, который они решили отмечать дома втроем. Коля был счастлив, что ему впервые позволили досидеть до двенадцати и с нетерпением ждал боя часов, чтобы по–взрослому чокнуться с родителями хрустальным бокалом.

… Боя курантов они не услышали, потому что отец со всего размаху запустил в экран бутылку шампанского. Телевизор чудом не взорвался, но работать, конечно, перестал.

Потом, как это часто бывает, уже трудно было вспомнить, из–за чего разгорелся сыр–бор, что послужило причиной психического взрыва. Коля только помнил, что решили проводить старый год, и отец сказал:

– Давай, Маришка, выпьем за то, чтобы ты встала наконец на рыночные рельсы.

Коля еще подумал: «Как это так? Мама же не поезд». (У него была игрушечная железная дорога со шлагбаумами и маленькими человечками.)

Мама своим ответом разрешила Колино недоумение.

– Нет, Сашенька, твои рыночные рельсы – это не для меня. Я люблю свою работу, понимаешь? – сказала она.

А папа ни с того ни с сего закричал:

– А я свою работу не любил, да? Я любил шмотками торговать? Чистенькой хочешь остаться за мой счет?

Мама заплакала, а папа пульнул бутылкой в телевизор, сказал: «С Новым годом, дорогие товарищи!» и ушел.

Есть примета: как встретили Новый год, таким и весь год будет. В данном случае примета сбылась в полной мере. Самое страшное было по утрам. Отец просыпался злой, придирался к какому–нибудь пустяку и начинал кричать, буквально по всем обвиняя жену и сына: в головной боли, в пропаже тапочек, в плохом качестве сметаны, поданной к сырникам.

Вечером же он приходил в состоянии какой–то опасной эйфории. Опасной потому, что она в любой момент могла обернуться агрессией. Пил он уже не время от времени и не по чуть–чуть, а стабильно и немалыми дозами.

Мыслил он теперь только штампами, говорил преимущественно лозунгами, и можно было, не заглядывая в газеты и не влючая телевизор, легко догадаться, какую пропагандистскую кампанию разворачивает в данный момент власть. Повторяя, как заклинание, что он наконец стал свободной личностью, Александр все больше и больше утрачивал признаки личностной самостоятельности. Казалось, в его голову вмонтировали пульт, и чья–то невидимая рука периодически переключает кнопки.

Такое расчеловечивание вызывало у Марины почти мистический ужас, к которому поневоле примешивалось презрение.

А когда муж превозносил новую жизнь, она – опять же невольно – вспоминала прежнюю, в которой у него было ровное, хорошее настроение, хотя он практически не пил и уж тем более не напивался допьяна.

Но стоило ей об этом заикнуться (а она, естественно, не удерживалась), как разгорался скандал. За полгода муж перебил в доме почти всю посуду, высадил дверь в ванную, где она заперлась, спасаясь от его криков. Но самое страшное – он стал грубо оскорблять Колю: называл его выродком, недоноском, дармоедом.

Коля боялся высунуться из своей комнаты, но отец настигал его и там. Чаша Марининого терпения переполнилась, когда во время очередной безобразной сцены Коля незаметно выскользнул из дома, и его нашли только ночью на чердаке в соседнем подъезде. После этого Марина стала ночевать с сыном у подруг. Ей советовали обратиться в милицию, но она не могла преодолеть стыд. Да и опыт других людей подсказывал, что это бессмысленно: сейчас, когда такой разгул преступности, у милиции полным–полно более серьезных забот.

Кочевой образ жизни, понятное дело, плохо сочетался с регулярным приготовлением уроков. Коля нахватал двоек, возненавидел школу. У него нарушился сон, появились частые головные боли. Потом он несколько раз подряд проснулся в мокрой постели. Для восьмилетнего мальчика такое ЧП, да еще в гостях, было тяжелейшей психической травмой. С тех пор он наотрез отказался ночевать у чужих людей. Пришлось вернуться домой. Круг замкнулся.

Отец, поняв, что жена и сын никуда не денутся, совсем распоясался. Правда, изредка у него бывали просветы, но они, во–первых, длились недолго, а во–вторых, Колю теперь приступы отцовской любви пугали еще больше, чем приступы ненависти.

К девяти годам мальчик успел дважды побывать в психиатрической больнице, благо Марина отыскала там своего бывшего однокурсника. Врачи делали все, что могли, и в общем–то приводили психику ребенка в относительный порядок, но он возвращался домой – и возвращались болезненные симптомы. Врачи ведь не могли поменять ему жизнь.

Может возникнуть вопрос: ну, и что же такого специфического, сегодняшнего в этой истории? Папа стал алкоголиком. Разве раньше такого не было?

Было, конечно, но, во–первых, в другой среде. (Напомним еще раз, что до своей «рыночной эпопеи» отец Коли вообще не пил и, скорее всего, не запил бы, если бы не выпал из привычной жизни, которая давала ему чувство подлинного, а не истерически нагнетаемого самоуважения.) И во–вторых, раньше в подобной ситуации не было бы такой трагической безысходности. И квартиру можно было разменять без сумасшедшей доплаты. А главное, общество безоговорочно, порой даже излишне ретиво защищало женщину и ребенка. Она могла обратиться во множество разных инстанций – прежде всего на работу мужа – и нигде ей не посмели бы сказать: «Это ваши проблемы». Да и муж бы так не распустился. Он же все–таки был не уличной шпаной, а интеллигентным человеком.

Сегодняшние правозащитники осудили бы, конечно, такое грубое вторжение общества в частную жизнь, но у ребенка была бы здоровая психика. А значит, не исковерканная судьба.

МИША

Отец Миши был доволен жизнью на все сто. Даже не обязательно было знать, что он владелец сети московских магазинов, что у него огромная квартира и небольшой загородный дворец, что он запросто может оставить в казино не одну тысячу долларов – все это знать было не обязательно, чтобы почувствовать: вот человек, у которого жизнь удалась.

Когда он с нами разговаривал, в области сердца у него периодически раздавалось треньканье, и тогда он вынимал из–за пазухи маленький сотовый телефон и говорил примерно так:

– Кисуля? Я скоро… Ну, не знаю…Я тут еще насчет Мишки… у психологов… Что тебе сделать? Психоанализ? – Обешаю. И даже два раза. Готовься…

Единственным обстоятельством, слегка омрачавшим жизнь этого человека, был его десятилетний сын.

– Он какой–то у меня туповатый, – жаловался отец. – Учится плохо, медлительный, как черепаха. Неинициативный – в общем, не в меня, а в свою мамашу.

– Вы в разводе с женой? – спросили мы.

– Естественно! Это полное ничтожество, которое совершенно не приспосблено к сегодняшней жизни. И внешне серая мышь, и денег не умеет заработать. Нищая, опустившаяся… Ну, представляете? – Училка!

– Надеемся, мальчику вы этого не говорите?

– Как не говорю? – возмутился бизнесмен. – Он должен знать правду про свою мать. Я бы ее с удовольствием родительских прав лишил, потому что она даже нормально обеспечить не может пацана. Да связываться неохота. Тем более, что она и так мне его фактически отдала. Он уже полгода у меня живет.

– Полгода? – ахнули мы.

– Ну да. А что? Она же несостоятельная. Сначала, конечно, были женские капризы… даже угрожать пыталась. Представляете? Она – мне! Но потом утихла. Я ей прямо заявил: «Будешь возникать, вообще сына не увидишь. Скажу в суде, что ты проститутка, а на свидетелей у меня хватит.»

– А она что, действительно?

– Да о чем вы говорите! Кому она такая нужна? Там сексапильность на нуле. Можете мне поверить, – бизнесмен многозначительно улыбнулся.

– Так вы лишили ребенка матери? – не удержалась одна из нас.

– Почему? – спокойно возразил бизнесмен. – Во–первых, она иногда по воскресеньям его получает, а во–вторых, моя кисуля, – тут бизнесмен снова многозначительно улыбнулся, – отлично с ним управляется. Без проблем!

В следующий миг у него под пиджаком опять зазвенело.

– Во, телепатия! – восхитился он, доставая трубку. А поговорив с дамой сердца, продолжил свой рассказ, из которого мы узнали, что Мишина спальня соседствует со спальней отца и «кисули», причем дверей между ними нет.

– Я их снял. Сейчас в моде анфилады, под старину, – пояснил наш собеседник.

– Но ведь Миша уже большой мальчик, он может что–то увидеть или услышать…

– Так он и видит и слышит! Будущий мужик – пусть привыкает! – с полным сознанием своей правоты воскликнул заботливый отец. – Тем более, что у нас с кисулей все так классно. Как в кино! Мишка, между прочим, и кино вместе с нами смотрит. Я против ханжеских запретов. Они только психику уродуют. Он у меня растет нормальный, без комплексов. Ему надо только успеваемость наладить – и все.

«Нормальный, без комплексов» Миша, которого мы пригласили затем в кабинет, боялся поднять глаза на незнакомых людей, яростно грыз ногти и все время дергал шеей, как будто воротник свитера сдавливал ему горло. А еще у него был жуткий нейродермит: на руках, на щеках, на лбу шелушилась красная кожа. Потом нам все же удалось его разговорить. Он оживился и даже сказал, что папа подарил ему на Рождество отличную игрушку: негра с высунутым языком.

«Потянешь за язык, – объяснил мальчик, – а у него половой член поднимается».

И оглянулся на отца. Тот с неподдельной нежностью погладил сына по затылку.

– Вот, пожалуйста! Эти дела он сходу сечет. Настоящий мужик. Ему бы только успеваемость подправить – и нет проблем!

… Успеваемость мы Мише «подправлять» не стали, ведь это было лишь следствие, а причину мы устранить не могли. Впрочем, как нам стало известно, Мишин отец тоже в скором времени понял, что проблем у сына гораздо больше, чем ему казалось поначалу. Но разрешил их совсем не так, как советовали мы. Вместо того, чтобы вернуть глубоко травмированного ребенка матери, он отправил его за границу в английский пансион. То есть фактически сделал Мишу сиротой при живых родителях. Мальчика, которому с трудом давалась учеба на родном языке, обрекли на жизнь в чужой языковой среде, где он вынужден был приспосабливаться к чужим нравам и чужим людям.

– А как отнеслась к этому мама? – спросили мы, когда бизнесмен поведал нам о Мишином отъезде и о том, сколько стоит такой пансион.

– Да она радоваться должна, что сын живет в Англии, – последовал категоричный ответ. – И не просто в Англии, а в средневековом замке. Ей такое в самом счастливом сне присниться не могло.

Вскоре мы узнали, что Мишина мать покончила с собой – выпила огромную дозу снотворного. Вероятно, для того, чтобы «счастливый сон» не прервался никогда.

ТЯПА

Так звали очаровательную куклу, с которой когда–то выступал Образцов. И так звали девочку с выпуклыми, как у куклы, щеками, которая жила на Кипре. Вернее, имя у нее было другое, но вслед за родителями все ее называли Тяпой.

На Кипре она жила с бабушкой, а мама и папа, хозяева туристической фирмы в основном, находились в Москве, изредка навещая дочь и раз в году привозя ее на подмосковную дачу.

В один из таких приездов мы и увидели Тяпу впервые. Ей тогда было шесть лет.

Жалобы матери на истерические припадки девочки как–то совсем не вязались с тем веселым и румяным существом, которое предстало перед нами. Тяпа говорила без умолку, разыгрывала забавные сюжеты с нашими тряпичными куклами, очень смешно в этих сценках показывала бабушку, сияла, встречаясь взглядом с матерью.

Оставшись с мамой наедине, мы спросили:

– Давно была последняя истерика?

– Ну, когда она здесь, так вообще все нормально, – ответила мать. – С нами–то не очень повыкрутасничаешь. А вот бабушку она буквально доконала. Моя мама уже отказывается с ней жить. Говорит, только заснешь, крики, слезы, требования зажечь свет, почитать книжку, дать шоколадку. Она столько сладкого ест! Это ужас!

– Может, она нервничает? – предположили мы. – Бывает, что дети едят много сладкого при повышенной тревожности.

– Так я ее и привела к вам, потому что у нее психика не в порядке! Нормальный ребенок разве будет то и дело рыдать в такой потрясающей обстановке? Она там живет, как в раю. У нас двухэтажная вилла, места сколько угодно, бассейн. Игрушками мы ее завалили, видеотека – любой клуб позавидует, компьютерные игры… У меня лично ничего похожего в детстве не было! Местная женщина каждый день приходит готовить. Греческая кухня обалденно вкусная. Вы когда–нибудь пробовали мусаку?

Тяпина мама еще долго была готова описывать прелести кипрской жизни, если бы мы не прервали ее вопросом:

– А может, оставить девочку здесь? Она же явно скучает по родителям.

Ответ был жестким и не допускающим дальнейших дискуссий:

– Это исключено!

Но, вероятно, сообразив, что такая жесткость все же нуждается хотя бы в минимальной мотивации, мать добавила: – Видите ли… у нас такие обстоятельства… В общем, здесь она не может находиться без телохранителя. А круглосуточный телохранитель – это дикие деньги. Гораздо дороже, чем держать Тяпу с бабушкой на Кипре. И потом, муж поклялся, что его дочь не будет расти в «совке».

– Может, тогда вы с мужем переедете на Кипр? – для очистки совести спросили мы, хотя ответ легко было предугадать.

– Ну, что вы! У нас же все дела полетят. Тут ведь сейчас можно нормальные деньги делать, а там что? Виноград выращивать? Мы больше чем на два дня вырвать не можем. Да и тоска на этом Кипре смертельная. Особенно когда море холодное…

Походив еще какое–то время по кругу, мы убедились, что мама на самом деле все прекрасно понимала. И то, что бассейн и греческая мусака не могут заменить Тяпе родителей, и даже то, что если не изменить ситуацию, девочка обречена на страдания.

Но казалось бы, чего она тогда хотела от нас? – Это тоже довольно скоро стало понятно. Она хотела, чтобы ее дочь «не возникала». Потому что бабушке уже было невмоготу, а чужого человека нанимать боязно. Сейчас ни в ком нельзя быть уверенным, кроме самых близких. Словом, вся конструкция грозила рассыпаться.

Мы предупредили Тяпину мать, что положение будет только усугубляться. Она, еще раз повторив, что изменить ничего нельзя, ушла.

А через два года появилась вновь – на этот раз с просьбой порекомендовать хорошего детского психиатра. Она уже была готова давать девочке таблетки, а если потребуется, и уложить ее в больницу.

– Я на Кипр сейчас вообще ездить не могу. Мне, знаете, надоело болтаться без дела. Надо профессионально определяться. Мы тут кое с кем переговорили… короче, меня попробуют раскрутить как телеведущую. Вкалываю сейчас, как проклятая: актерское мастерство, техника речи, пластика… Куча проблем. В общем, муж мотается к Тяпе один. Прилетает в Москву невменяемый. Говорит: «Виснет на мне, как взрослая женщина». Целует, садится на него верхом, когда он отдыхает, требует, чтобы он засыпал с ней рядом. Представляете, какой кошмар? В восемь лет – и такая бешеная сексуальность!

Мы попробовали объяснить матери, что это все то же проявление тоски по родителям. Но она стояла на своем.

Мы спросили, где девочка сейчас.

– Нет, в Москву мы ее больше не привозим, – покачала головой мать. – У наших друзей недавно украли ребенка, а Тяпа у нас одна… И потом, у нее еще вот какая странность появилась: совершенно не терпит обтягивающей одежды. Тут ведь летом и холодно бывает, без колготок не обойтись, а она ни в какую не хочет их надевать. Сразу слезы, скандал… В общем, нужен серьезный врач. Дорогу, проживание и услуги мы оплатим.

Порекомендовав врача, мы потеряли эту женщину из виду еще не несколько лет.

А когда она снова объявилась, то разговор уже зашел об опытном наркологе. Мы, грешным делом, сперва подумали, что это нужно ей, что у нее психика тоже оказалась не железной. Но догадка была ошибочной.

Нарколог требовался Тяпе.

Она там, на Кипре, в последние годы совсем отбилась от рук и завела парня, который втянул ее в компанию наркоманов. Бабушка перенесла инсульт и теперь сама нуждается в опеке. Телезвездой мать так и не стала, зато семейный бизнес развивается успешно.

КИРИЛЛ

Кирюшины родители не поскупились и наняли своему шестилетнему сыну круглосуточного телохранителя. Вернее, двоих: они работали посменно. Тогда, несколько лет назад, это только входило в моду и могло быть продиктовано еще и соображениями престижа. Хотя, конечно, у Кирюшиного папы, директора частного банка, были основания для повышенной бдительности.

Чтобы не пугать Кирюшу, которого, естественно, насторожило появление в доме двух накачанных молодцов, мальчику было сказано, что это родственники. Они приехали из другого города, и им негде жить. Вот они по очереди и ночуют в просторной квартире.

Ну, а чтобы слова не расходились с делом, банкир и его жена постарались сделать охранников чуть ли не членами семьи: телохранители обедали вместе с хозяевами, принимали участие в застольных разговорах, с ними часто советовались по тому или иному хозяйственному вопросу.

Но в душу мальчика все–таки закралась смутная тревога.

– А почему дядя Коля и дядя Саша ходят за мной? Куда я, туда и они? – однажды поинтересовался он.

– Потому что «потому» кончается на «у», – неожиданно сердито ответил отец.

А мама с какой–то виноватой улыбкой добавила:

– Так надо, сынок.

Загадочные ответы родителей насторожили Кирюшу еще больше. А вскоре он получил и настоящий ответ на свой вопрос.

Однажды утром дядя Коля, придя на смену дяде Саше, достал из кармана пальто газету.

– Во как уважают нашу профессию! Только что в подземном переходе купил.

Газета называлась «Телохранитель». Дядя Саша забыл ее на стуле, а Кирюша подобрал и прочитал название – он уже умел читать по складам.

– Что такое «телохранитель»? – спросил он у мальчика, который пришел к ним в гости.

– Ты чего, совсем дурак? – засмеялся приятель. – Телохранитель–это человек, который охраняет. Чтобы тебя не убили, понял?

И Кирюша понял. Понял, кто такие дядя Коля и дядя Саша. Понял, почему тогда так смутились родители. А главное, понял, что его могут убить.

В пять–шесть лет дети обычно начинают задумываться о смерти. И для многих это становится по–настоящему трагическим переживанием. Но в основном, ребенок страдает, представляя себе смерть близких, а его собственная кажется такой далекой, что тревожит гораздо меньше. Да и родители торопятся успокоить малыша: «Не волнуйся, это случится еще нескоро, когда ты будешь совсем–совсем стареньким. А может, к тому времени даже изобретут лекарство, чтобы люди не умирали».

Но все равно для некоторых детей осознание факта человеческой смертности – это тяжелейшая психическая травма.

А теперь представьте себе, каково шестилетнему мальчику было узнать, что он может умереть прямо сейчас: завтра, послезавтра, через неделю! Да еще насильственной смертью, которая, как он уже знал из кино, бывает сопряжена с болью и ужасом. А у Кирюши обыкновенный укол вызывал панику.

Теперь, когда он знал правду, страх шел за ним по пятам в ногу с охранниками. Больше всего ему хотелось спрятаться за их спины, как за пуленепробиваемый щит, сделать так, чтобы они шли впереди, а он сзади. Но и сзади было жутко. Кирюша представлял себе, как пуля, прострелив взрослого насквозь, все равно попадет в него, и содрогался от ужаса.

Вскоре он наотрез отказался гулять. Никакими силами не удавалось выманить его на улицу: то у Кирюши болела голова, то он начинал кататься по полу, держась за живот, то буквально заходился в кашле.

Кирюша стал видеть страшные сны. И если наяву он часто представлял себе смерть от выстрела, то во сне убийца душил его огромными ручищами в черных перчатках. Кирюша напрягал из последних сил сдавленное горло и звал на помощь.

Дядя Коля, устав от этих ночных криков, уволился, а появившийся вместо него дядя Витя внешностью удивительно напоминал убийцу из Кирюшиных сновидений.

Вскоре у Кирюши начались настоящие астматические приступы. Родители бросились к врачам–аллергологам, гомеопатам и даже экстрасенсам. Результат был нулевой. Не помогали ни холодные обтирания, ни обливания, ни поездки на курорт. Узнав, что астма бывает и невротического происхождения, Кирюшина мать постаралась исключить из жизни ребенка все травмирующие факторы: убрала из дома телевизор, не читала ему страшных сказок, запрещала мужу говорить в присутствии мальчика о каких бы то ни было неприятностях. Она даже отказалась от услуг дяди Вити, который почему–то не нравился ее сыну!

Но вовсе отказаться от телохранителей родители не могли: в их положении это было далеко не безопасно. Так что главный травмирующий фактор устранить не удалось. Да и потом, Кирюша к тому времени был уже буквально нашпигован страхами и психологически не мог обходиться без постоянной охраны точно так же, как он не мог обходиться без ингалятора, заряженного эфедрином.

Кирюша теперь в основном сидел дома и непонятно чего больше боялся: сна или бодрствования. В постель он ложился только со скандалом, а утром подолгу не хотел вставать и лежал, укрывшись с головой одеялом.

Уже пора было идти в школу, но об этом не могло быть и речи. Кирюшу обучали на дому. Впрочем, и это оказалось для него непосильной нагрузкой.

Сейчас ему девять. Из спокойного доброжелательного мальчика он превратился в домашнего тирана. Банкир, которому надоело видеть страдальческие глаза жены, старается бывать дома пореже. Она даже подозревает, что муж тайно завел вторую семью и с ужасом ждет, что он объявит ей о своем уходе и Кирюша лишится отца.

Хотя как знать? Быть может, именно это станет началом Кирюшиного исцеления, ведь вместе с отцом (человеком не самым щедрым) из дома уйдет и богатство. А значит – опасность быть украденным и убитым…

Но пока… пока у Кирюши все чаще и чаще бывают приступы ночного удушья. Это мечется, заставляя судорожно сжиматься легкие, его загнанная страхом душа.

ЛЕНЯ

Природа страхов бывает разной, и проявляется она по–разному. Пятилетний Леня больше всего любил играть в полицейского. Причем не с ребятами, а с игрушками. Таким образом «распределение ролей» было целиком в его власти, и роль полицейского всегда доставалась ему, а роли преступников, соответственно, игрушкам. Но само по себе это не вызывало никакой тревоги. Вполне естественный для мальчишки сюжет! Тревожило другое: Леня–полицейский пойманных «преступников»… пытал на электрическом стуле. Нравилось ему и применять раскаленный паяльник. Не настоящий, конечно, а воображаемый. К слову сказать, воображение Лени было несколько однообразным и пугало своей жестокостью. Особенно изощренным пыткам подвергался почему–то большой плюшевый Микки–Маус, беспечно–добродушная мордочка которого, казалось бы, могла склонить к милосердию даже отпетого злодея.

Но самое интересное – в Лениной внешности не было ни тени того, что намекало бы на подобные наклонности! Скорее наоборот. Худенький, тихий, с милым добрым лицом, он был похож на безобидного мальчика Вишенку из сказки про Чипполино. Главным в его облике была та самая врожденная интеллигентность, которая никак не сочетается с агрессивностью и уж тем более с садизмом.

А вот Ленин отец ни врожденной, ни приобретенной интеллигентностью не отличался. Он был типичным «новым русским»: самоуверенный и самодовольный хозяин жизни, не отягощенный рефлексией. Одним словом, грубо сделанный человек. Или, по нашей терминологии – неэлевированный.

Друзей его мы не видели, но со слов Лениной матери знали, что они «еще круче». Открыто она, конечно, не признавалась, но давала понять, что компания мужа, в основном, состоит из мафиози.

– Леня их просто не выносит, – жаловалась мать. – Особенно одного… он такой шумный, чуть что не по нему – сразу в драку. Как–то раз даже запустил в другого нашего гостя фруктовым ножом… Хорошо, не попал… А не приглашать его нельзя – он у мужа начальник… Леня от него под стол прячется. Вы же видите, какой он… Заячья душа. Когда ведьма в мультфильме «Русалочка» появилась, с ним истерика была. На все, буквально на все остро реагирует! Я однажды на даче хотела колорадских жуков потравить, так Ленечка у меня на руках повис. «Мама, – кричит, – не надо! Им же больно будет!»

– И при этом он каждый день пытает Микки–Мауса? – спросили мы.

– В том–то и дело! – с готовностью подхватила мать. – Прямо какое–то раздвоение личности… И говорит, знаете, таким хриплым голосом, так грубо… Жуть берет, когда слышишь.

Мы достаточно быстро сообразили, что дело тут в иноприродности отца сыну. Но все равно оказались не готовы к той сцене, свидетелями которой нам вскоре довелось стать.

Однажды Ленина мама заболела, поэтому папа не просто привез сына на занятие, а вынужден был на этом занятии присутствовать.

«Крутяк» всем своим видом демонстрировал пренебежение к тому, чем мы занимались с детьми.

«Е–мое! Куда я попал? Играют тут в какие–то бирюльки…» – было написано на его скучающем лице.

Особое презрение вызвала наша беседа с родителями в перерыве. Мы как раз говорили о «психотерапии жалостью», о том, что нервных детей очень важно учить состраданию, поскольку тогда они начинают чувствовать себя более сильными.

На этой фразе Ленин папаша сломался. Возмущенно фыркнув, он вскочил с места и подошел к играющим детям. Леня и еще один тихий мальчик, сидя на ковре, строили из кубиков дворец.

– Кончайте лабудой заниматься, парни! – заявил этот деловой человек и резким движением поднял сына с пола. – Мужчина должен уметь бороться. Ну–ка, Леонид, покажи свою силу! Чего стоишь? Не трусь! Налетай первый! Тебя папа как учил?

Леня сжался от ужаса в комок, но покорно замахнулся на друга маленьким кулачком. Отец победно посмотрел в нашу сторону: дескать, вот она, настоящая психотерапия! Однако побоища не получилось, потому что второй мальчик кинулся к своей матери со словами: «Я ненавижу драться!», – и во избежание скандала мы поспешили закончить перерыв.

Но, история на этом не закончилась. Продолжение было дома, вечером того же дня. Леню уложили спать, и вскоре из его комнаты запахло паленым. Вбежавшая в детскую мать увидела Микки–Мауса, привязанного Лениными подтяжками к ноге торшера. Многострадальный мышонок был охвачен пламенем, как ведьма во времена инквизиции. А рядом стоял маленький полицейский в ночной пижаме, и в его глазах горело торжество.

Дело в том, что мы забыли сообщить одну очень важную деталь: Микки–Мауса Лене подарил отец.

Кто–то прочтет эту историю и скажет:

– А что тут, собственно, специфичного для нашего времени? Разность характеров. На этой почве кофликт. Разве раньше так быть не могло?

Так, да не так. Раньше уголовник, запускавший ножом в приятеля, не становился образцом для массового подражания. Прежними аналогами слова «крутой» были «шпана» и «бандит». И отец, обладавший грубой, низменной натурой, на кичился своей грубостью, а скорее с тайной гордостью вопрошал, глядя на своего утонченного ребенка: – И в кого он такой? И государство вполне определенно демонстрировало уважение к интеллигентным профессиям. Теперь же, когда все поставлено с ног на голову, «крутой» отец ощущает себя солью земли, а своего интеллигентного ребенка считает выродком, из которого надо «выбить дурь». Больше того, мы уже встречали немало случаев, когда вполне интеллигентные люди, став «новыми русскими», спешили и сами перенять манеры «крутяков», и навязывали их своим детям. Как вы, наверное, догадываетесь, в подобных случаях конфликт отца и сына выглядел еще драматичнее.

ТИХОН

Этого двенадцатилетнего тихоню даже звали Тихоном. Сегодня, да еще в Москве, такое имя – величайшая редкость.

Да, объяснила мама, имя, конечно, необычное, но так звали ее дедушку, который заменил ей отца. Увы, Тихон (она звала его полным именем) тоже растет без отца. Прямо рок какой–то! Мальчик повторяет ее судьбу. Жалобы? Да вот животных он почему–то любит мучить. Хоть не оставляй его наедине с кошкой! В последнее время – возраст, должно быть! – стал грубить. Причем, такие обидные слова говорит, старается побольнее задеть. Что она старая, что бедно и некрасиво одевается, что не умеет зарабатывать, что ему стыдно ходить в школу в таком отрепье…

Хотя на самом деле выглядел тихоня не хуже других, и никакого отрепья мы на нем не заметили. Мать в лепешку ради него расшибалась.

Жалобы на жестокое обращение детей с животными и на грубость по отношению к родителями психологи слышат довольно часто, но при этом не торопятся записывать всех в садисты. Дети могут причинить животному боль просто по глупости, не рассчитав свои силы или еще не научившись сдерживать вспышки гнева. То же относится и к грубости.

Но мальчик с редким именем Тихон и вправду получал удовольствие, делая другим больно. Врожденные садистские наклонности у психически вменяемых детей встречаются редко, но зато такие люди причиняют окружающим много зла, так что их присутствие в мире весьма ощутимо.

Конечно, подобные дети рождались и раньше, но давайте посмотрим, какие впечатления преобладали в их жизни, скажем, в 70–е годы и какие преобладают сейчас.

Несколько десятилетий назад даже многие взрослые люди холодели от ужаса, глядя, как воскресает Панночка в фильме «Вий». И, пользуясь темнотой в зале, плакали, если на экране погибал кто–то «хороший». Про такие фильмы говорили «тяжелая картина» и старались детей на них не пускать.

Ребенку, склонному к жестокости, почти неоткуда было почерпнуть конкретные образы и рецепты. В газетах не писали, кто, где, когда и на сколько частей кого расчленил. Кинорежиссеры не соревновались друг перед другом в количестве зверств на единицу экранного времени, равно как и в их изощренности. И уж тем паче по телевизору не показывали крупным планом обезображенные трупы реальных людей, а следом – пойманных убийц–подростков, которые залихватски улыбаются, глядя в объектив. Про взрослых же убийц, которых теперь уважительно называют «киллерами», не говорили, что их практически никогда не удается поймать и что они, пользуясь своей безнаказанностью, наглеют все больше и больше.

Да на такой почве кто угодно может вырасти садистом! А пресловутая ориентация на «крутость», о которой мы уже писали? Ведь безжалостность – неотъемлемый признак «крутого» парня!

Совсем недавно родители запрещали детям направлять игрушечный пистолет на человека. Теперь это выглядит безнадежным анахронизмом. Вроде бы мелочь, деталь, а за ней очень многое – целое мировоззрение.

Так что если вернуться к нашему тихоне по имени Тихон, то ничего удивительного в его жестокости нет. Скорее удивляет другое: почему он мучает животных тайно, когда мог бы делать это открыто? Он же не боится матери. Видимо, пока не удалось вытравить до конца то естественное, присущее всякому нормальному (даже злому) человеку чувство стыда.

Зацепившись именно за этот «остаточный» стыд, мы и построили работу с Тихоном в своем лечебном театре. Здесь не место описывать ее подробно, но суть сводилась к тому, что Тихон, участвуя сперва в театральных этюдах, а потом и в спектакле, играл фактически навязанную ему роль доброго, даже сердобольного человека.

Надо было видеть, как он поначалу на это реагировал! Есть такое народное выражение – «бес крутит». Нечто похожее происходило и с Тихоном. Он пускался на самые разные хитрости, прибегал к всевозможным уловкам, лишь бы не играть персонажа, который кого–то пожалел, кому–то помог. Его обычно невыразительное лицо в такие минуты нервно кривилось, левый угол рта полз вниз, и становилось не по себе от этой карикатурно–зловещей улыбки. А однажды Тихон не выдержал и, показывая сценку, в которой ему предстояло по сюжету помочь поскользнувшейся старушке, злорадно захохотал, когда она упала, и от восторга даже подпрыгнул.

Но постепенно нам все–таки удалось втиснуть его в роль, и дело сдвинулось с мертвой точки. Опять же мы не будем долго описывать те благие перемены, которые произошли в душе мальчика. Скажем лишь, что его лицо преобразилось. Оно стало милым, а главное, обрело детское выражение. Ведь садизм, то есть спланированная жестокость, – недетское чувство, и, провоцируя ребенка на это, телевизионщики и создатели компьютерных игр не просто будят в нем зло, а нагло крадут у него детство. Ибо детство можно украсть, не только вынуждая ребенка слишком рано зарабатывать на хлеб, но и приобщая его к недетским зрелищам, которые вызывают недетские эмоции.

И это гораздо более серьезное нарушение прав ребенка, чем то, в котором нас может упрекнуть поборник воспитания «свободной личности». Да, мы фактически насильно назначили Тихона добрым, но когда мы это сделали, он так легко и радостно поплыл по жизни, как рыба, снятая с крючка и пущенная в воду. И стал гораздо свободней, чем был раньше, ибо мы освободили его от зла.

Эта история, в отличие от многих других, закончилась счастливо. Но сколько таких Тихонов не попало ни к нам, ни к другим специалистам? Да и разве можно сейчас поручиться за то, что когда–нибудь даже в нашем очеловеченном мальчике вновь не проснется зверь? Ведь этого зверя так настойчиво, так рьяно будят…

ЛЕЛЬКА

Лелькину маму обычно принимали за ее бабушку. Хотя ей было немного за сорок, выглядела она на все шестьдесят: высохшая, с глубокими морщинами, одетая в старое тряпье. Ее болезненно–изможденное лицо казалось испитым, но очень быстро выяснилось, что она не только водки, но и вина не пьет.

– У меня от него голова болит. Да и Лелька терпеть не может, когда выпивают. Не дай Бог кто–нибудь из наших гостей принесет бутылку – все! Сразу станет ее смертельным врагом. Она у меня вообще суровая. Настоящий цербер.

«Цербер» стоял неподалеку и мрачно перебирал кукол, разложенных на маленьком столике. Худющая, бледная, она все время недовольно хмурилась и по любому поводу начинала пререкаться с матерью. Даже ее тощие косички как–то злобно топорщились в разные стороны.

– Вес у нее как у пятилетней, – вздохнула мать. – А ведь ей уже скоро десять. Уж я каждое утро манную кашу варю, а все без толку. Не в коня корм.

– Доктор говорил, что мне парную телятину надо давать и фрукты, – неожиданно вмешалась в разговор Лелька. – А ты меня этой дурацкой кашей пичкашь. И макаронами без сыра.

– Доктора свои диеты на миллионеров рассчитывают, и ты это прекрасно знаешь, – устало огрызнулась мать. – Откуда у меня деньги на такие деликатесы? Я воровать не научилась. И так на двух работах, больная, хоть сейчас вторую группу получай…

Девочка еще сильнее насупилась и пробубнила себе под нос:

– А ты научись.

Но от громких реплик воздержалась.

Мы стали заниматься с Лелькой, и давалось это, надо сказать, с трудом. Она вечно была чем–то недовольна, страшно завидовала другим детям, замечала, у кого какая кукла, какой рюкзак, какая одежка. И тут же, не смущаясь присутствием посторонних, предъявляла претензии своей матери.

Ситуация усугублялась еще и тем, что Лелька училась в так называемой «престижной школе», куда многих детей привозили на машинах, и эти дети, естественно, обладали всем тем, о чем тщетно мечтала Лелька. А ее мать, работая в той же школе воспитателем группы продленного дня и уборщицей в детском саду, еле сводила концы с концами. Расчитывать ей было не на кого: мужа за беспробудное пьянство пришлось выгнать, родственников не было, а девочка родилась болезненной, и с тех пор, как лекарства подскочили в цене, денег хронически не хватало. А главное, не было никакой перспективы, никакой надежды на просвет.

Лельку это страшно травмировало, и она постоянно конфликтовала со своими «упакованными» одноклассниками. А поскольку несмотря на тщедушное телосложение, отваги ей было не занимать, она слыла грозой класса и от нее плакали даже мальчишки.

– Я попробовала посоветоваться со школьным психологом, – пожаловалась мать. – Так он мне знаете что выдал? Нужно, говорит, отучать ребенка от зависти. Какое ей дело, говорит, до того, кто как одет, кто что ест, у кого какая машина? У богатых, говорит, одни радости, у бедных другие. Каждому свое. Она же ходит, дышит, живет – вот пусть и радуется! И знаете, я слушала этого молодого человека, а сама грешным делом думала: «Боже мой! До чего мы дожили! «Каждому свое»… Да это же надпись на воротах концлагеря!»

Не найдя понимания в школе, мать обратилась к нам. Мы осторожно посоветовали ей поискать более прибыльную работу.

– Да в том–то и вся загвоздка! Если я уйду из школы, Лельку тут же выгонят в три шеи. С ней ведь одна морока. А от меня учителям тоже никакой пользы: ни дорогих подарков, ни ценных услуг. Кто ее будет терпеть, если я уйду? А школа хорошая, в нашем микрорайоне таких больше нет. Если уж я ей ничего другого не могу дать, то дам хоть нормальное образование.

Ситуация была какая–то тупиковая. Мы, конечно, постарались, насколько могли, укротить Лельку (и кое–что нам удалось), но на душе было пакостно. На наших глазах оживал тот мир, который еще недавно казался далеким, невозвратным прошлым – мир героев Короленко… Пока, правда, у сегодняшних «детей подземелья» есть квартира и даже возможность бесплатно учиться и получать элементарную медицинскую помощь (неэлементарная уже под большим вопросом). Но это пока… Грядущая «социально–коммунальная» реформа покончит и с этими остатками презренной уравниловки. А с Лелькой мы встретились через полгода. На дворе стоял октябрь. Уже топили, так что нам было совершенно непонятно, почему она отказывается снять перчатки. Но вскоре поняли. Перчатки были модные, с разноцветными пальчиками, и Лелька то и дело демонстрировала нам свои растопыренные руки.

– Ой, какая красота! – принялись мы восхищаться ее обновкой. – Это мама, наверно, тебе купила, да?

Лелька замялась и почему–то вдруг помрачнела.

За нее ответила мать:

– Да что вы! Мы теперь почти ничего не покупаем. А живем как у Христа за пазухой! Мы с Лелькой наконец–то и отъелись, и оделись, и обулись–спасибо моей подруге! У нас рядом дом построили для богатых. Так она, подружка моя, уборщицей меня туда устроила. По совместительству – я школу не бросаю! А у них, в этом доме, мусоропровод как супермаркет! Чего там только нет! Представляете, иногда даже почти нетронутые банки с икрой выбрасывают! А фруктов – навалом! Лелька, умница, мне все лето помогала. Я ведь тогда вас послушалась – помните, вы мне насчет прибыльной работы сказали? – и стала искать. А тут такой случай подвернулся. Повезло, правда? Вот мы и пришли похвастаться и вас поблагодарить.

И она выложила на стол два персика, похожие на восковые муляжи.

РИТА

Одиннадцатилетняя Рита очень любила свою младшую сестру Катю, которой было чуть больше трех. Любовь старшего ребенка к младшему часто, гораздо чаще, чем думают многие взрослые, бывает окрашена ревностью. Но в Ритином отношении к сестре ревности не было и в помине.

Жили девочки с мамой и с бабушкой. Нельзя сказать, чтобы уж очень скудно: мамина зарплата плюс бабушкина пенсия, плюс небольшие, но регулярные алименты. В общем, на скромную жизнь хватало. Правда, летом приходилось торчать в Москве (за исключением двух недель на даче у маминой подруги). Многие вещи Рите тоже доставались от маминой подруги, у которой дочь была на два года старше. А еще они с мамой гораздо реже стали бывать в театре.

Рита как–то спросила, почему. Мама ответила:

– Это нам теперь не по карману.

– Жалко, – вздохнула Рита, но близко к сердцу мамин ответ не приняла.

Она вообще была неприхотливой и совсем не завистливой. У нее был в буквальном смысле слова дружелюбный характер: она любила дружить. В свое время Рита сама настояла на том, чтобы ее отдали в детский сад. Случай почти небывалый! Большинство родителей не знает, как убедить своих детей туда пойти, а тут по собственной инициативе! Про таких, как Рита, принято говорить «золотой характер». Неунывающая, доброжелательная, всегда в окружении подруг, девочка была утешением для мамы, у которой не очень–то сложилась личная судьба.

Поэтому когда учительница сообщила матери по телефону, что Риту «застукали» на воровстве, Нина Сергеевна обвинила учительницу в клевете и бросила трубку. Потом взяла себя в руки и все же пошла в школу объясняться. Доказательства были неопровержимыми: вошедшая в раздевалку уборщица увидела, как Рита шарит по карманам. Сумма, которую у нее обнаружили, свидетельствовала о том, что Рита успела ревизовать не один карман.

– У меня у самой в голове не укладывается… – растерянно проговорила учительница. – Такая хорошая девочка… и семья у вас интеллигентная… Я, конечно, все сделаю, чтобы эту историю замять, но вы уж со своей стороны тоже постарайтесь… Главное, надо понять зачем… Она что голодная? Нет же, правда?

– Нет, – только и могла повторить Нина Сергеевна и на ватных ногах поплелась домой.

Дома, естественно, разразился скандал. На все расспросы, угрозы, увещевания Рита ответила несвойственным ей упрямым молчанием. Но больше всего Нину Сергеевну поразило выражение ее лица. Это был не стыд, не раскаяние и совсем уж не страх наказания. Скорее в лице Риты сквозила тайная гордость за свое мужество. Как у партизана на допросе в старых советских фильмах.

– Вот что значит расти без отца! – причитала бабушка. – Говорила тебе, не разводись! Ну, загулял, с кем не бывает? Подумаешь, велика важность! Детям отец нужен. Отец! Срочно звони ему, пусть разберется со своей дочерью. А то очень хорошо устроился: деньги дает и до свидания!

Но и отцу не удалось добиться от Риты ответа. Бабушка от огорчения уехала погостить к родственникам, а мать объявила Рите бойкот. Так что общалась с ней только ни о чем не ведающая маленькая Катька.

Тайна раскрылась неожиданно. Вскоре после случившегося Нина Сергеевна, войдя в квартиру, услышала голос Риты, которая в последние дни не ходила в школу и оставалась дома вдвоем с младшей сестрой.

– Не бойся, Катюха! Не будет у тебя рахита! Я уже на целый год накопила… и еще накоплю!

Заинтригованная мама на цыпочках приблизилась к двери и заглянула в щелку. На диване в обнимку сидели ее дочери, и старшая делилась с младшей своими планами. Она говорила взволнованно, даже вдохновенно, и в ее монологе звучали какие–то совсем не детские слова: «акции», «проценты», «инфляция». И почему–то «рахит», «рахит», «рахит»…

У Нины Сергеевны голова пошла кругом. Что она мелет? Что за бред? А может… Рита действительно заболела? Бедняжка, наверное, так переживала эту историю с воровством…

Нина Сергеевна уже готова была обнаружить свое присуствие и схватилась за дверную ручку, но тут до нее долетела фраза: «Плевать нам на безработицу».

И все вмиг встало на свои места.

Нина Сергеевна вспомнила, что в последние три месяца у них дома постоянно муссировалась тема ее возможного увольнения. Химический завод, на котором она больше десяти лет проработала старшим инженером, собирались закрывать, и, конечно же, она очень боялась остаться на улице. Кому сейчас нужна женщина с двумя детьми, да еще специалист по тонким полимерам? А бабушка, у которой, как у многих людей, переживших войну, еда была «пунктиком», впадала от этих разговоров в панику и твердила, что если ребенок в раннем детстве не получает полноценного питания, у него обязательно будет рахит. И приводила в пример своих знакомых, фигура которых была изуродована блокадным детством (бабушка была родом из Ленинграда). А одной подруге кривые ноги помешали выйти замуж!

Слушая эти «страсти–мордасти», Рита представляла себе маленькую сестренку Катю с огромной головой, раздувшимся животом и тонкими скрюченными ножками. Этот образ теперь то и дело возникал в ее воображении. И старшая сестра решила действовать! А то взрослые только боятся да причитают…

Нина Сергеевна содрогнулась, вспомнив разговоры, которые они постоянно вели в присутствии детей. И о том, что нет никаких перспектив на будущее, и о том, каким непростительным легкомыслием было в сегодняшней жизни рожать Катьку, и о том, что без денег ты теперь вообще не человек и неоткуда ждать помощи… Короче, все сводилось к тому, что жить страшно и «от судеб защиты нет».

А еще вспомнила Нина Сергеевна, как Рита месяца два тому назад с гордостью сообщила, что подружилась с девочкой из богатой семьи. Она ходила к этой девочке в гости чуть ли не каждый вечер и, возвращаясь домой, отказывалась ужинать. Говорила: – На мне можно сэкономить. Я у Лены наелась до отвала. На сутки хватит, так что могу и не завтракать. Банан тоже отдайте Катьке. Она у нас растущий организм.

Бабушка еще смеялась:

– Ох, и обезьяна растет! Все за взрослыми повторяет.

Но Нине Сергеевне, которая сейчас все это вспоминала, было не до смеха.

«Может, она у Лены не только ела, но и…?»

… Домашнее следствие подтвердило самые худшие предположения. Да, Рита воровала и в школе, и у Лены, и у других девочек. Выяснилось, что она, наслушавшись разговоров о скорой маминой безработице, начала оценивать подруг, в основном, по критерию состоятельности и с «несостоятельными» больше не общалась.

Самое страшное, что даже когда стало известно все и за шкафом был обнаружен тайник с весьма значительными денежными «инвестициями» и несколькими золотыми безделушками, у девочки не было и тени раскаяния. Огорчало ее лишь то, что от нее отвернулась мама, но Рита склонна была рассматривать и это как неизбежную жертву во имя семьи.

Сейчас в самых разных контекстах слышишь, что семья должна наконец стать в нашем обществе не просто ценностью (это неоспоримо!), а ценностью номер один. Некоторые умники даже договорились до того, что семья и будет нашей новой национальной идеей. Дескать, нечего искать «свой особый путь», надо поставить семейное благополучие во главу угла – и порядок.

Вот одиннадцатилетняя Рита и поставила. В результате окружающие люди, в том числе и близкие друзья, утратили для этой девочки самостоятельную ценность, стали объектами, которые можно использовать в своих интересах. И это гораздо опаснее, чем откровенное ницшеанство, ибо Рита старалась не ради себя, а ради общества – установка вполне традиционная для русской культуры. Только общество свелось к членам ее семьи. А все остальные оказались вне.