Annotation 9 page

Эй, рыбак! А ну-ка глянь: что это там, на берегу? Да поторопись: раджа Упаричар, владыка южных матсьев, не любит ждать! Разумеется, отнюдь не раджа Упаричар собственной персоной орал сейчас на подвернувшегося под руку рыбака. Просто направляясь вдоль берега Ямуны, близ места ее слияния с Гангой, раджа заметил движение у самой кромки воды. И кивнул начальнику стражи. Тот в свою очередь кивнул десятнику, десятник — рядовому стражнику, а стражнику не более остальных хотелось шастать косогорами, увязая в сыром песке по щиколотку. Вот и дошло до рыбака. Рыбак обернулся на голос, бросив латать прохудившуюся сеть. Отряхнул с колен песчинки, поправил уже далеко не новое дхоти, которое цветом не отличалось от прибрежного песка, — и только после этого с достоинством поклонился, не спеша, однако, выполнять полученное приказание. — Чего уставился, пучеглаз?! — рявкнул на него стражник. — Бегом! Одна нога здесь, другая — там! — Ага, разогнался, — проворчал себе под нос рыбак. Впрочем, достаточно тихо, чтобы не услышал вояка. — Повинуюсь, господин, — ответил он уже громче и медленно побрел к берегу, косолапя и загребая песок босыми ступнями. Вернувшись через некоторое время (стражнику оно показалось вечностью), рыбак остановился на прежнем месте, еще раз поклонился и доложил: — На берегу лежат двое младенцев: мальчик и девочка. Оба плачут, мой господин. Какие будут указания? Стражник вытаращился на нахального рыбака, потом спохватился и, подавившись начальственным рыком, бегом бросился передавать услышанное десятнику. Рыбак пожал плечами, уселся на песок, оправив затрапезное дхоти, и с интересом стал смотреть, как нарядные люди бегают от одного к другому. Вскоре толпа пеших и всадников сгрудилась вокруг золоченой колесницы, запряженной четверкой панчальских рысаков. Пожилой бородач, что сидел за спиной возницы, проронил три-четыре слова — и начальник стражи кликнул все того же десятника, десятник — стражника… Последнего ждал косогор. Вернулся доблестный страж, брезгливо морща нос и неся в каждой руке по хнычущему младенцу. Почти сразу волной накатил резкий запах рыбы, словно вместо детей радже приволокли корзину с потрохами темноспинных карпов. Рыбак взялся было за сеть, но тут за спиной послышались тяжелые шаги — и к нему, топая, как боевой слон, подошел стражник. — Вставай, бездельник! Великий раджа Упаричар решил взять мальчика себе и воспитать как сына. А тебе, недостойному, он отдает на воспитание девчонку и велит передать награду, которой ты, без сомнения, не заслуживаешь! Последнее стражник добавил явно от себя. — Держи! — вояка положил орущего младенца на песок и около минуты любовался, как дитя заходится плачем. Потом с искренним сожалением швырнул «недостойному» два золотых браслета, украшенных рубинами и сердоликами. — Благодарю тебя, господин! Передай также мою безмерную благодарность великому и щедрому… Но огорченный невозможностью присвоить награду стражник уже топал прочь, не слушая рыбака. Жена рыбака, ворча, долго мыла девочку в настоях пахучих трав и кореньев, но запах рыбы оказался неистребим. — Отнес бы ты ее туда, где взял, — брюзжала жена вечером, мешая заснуть недовольному Юпакше. — Может, она — якшиня-водяница? Или нежить какая? Возьмешь ее в дом — потом беды не оберешься! А дух-то от девки, дух — прямо твоя щука! — Какая нежить, глупая женщина?! — Юпакша с недавнего времени гордо именовался старостой поселка и был преисполнен сознанием собственной значимости. — Дите себе и дите! Где ты видела, чтоб нежить молоко хлестала? А вот водяница — это и впрямь может быть. Тогда тем более надо ее в доме оставить — и нам, и всему селению удача будет! — Удача-кудкудача! — не унималась жена, ворочаясь на жесткой циновке. — Дождешься: нашлют на тебя водяницы порчу, или рыба из реки уйдет… — Типун тебе на язык! — озлился Юпакша. — За что ж мне порча от водянцов, если я их чадо пою-кормлю, помереть не даю?! Да и раджа Упаричар лично мне велел девку на воспитание взять! Так и сказал: «Друг мой Юпакша, на тебя одна надежда!» Думаешь — ты умнее царя?! Вот вернется он, спросит царским спросом: где девчонка? То-то же! А первая удача к нам уже привалила — браслетики небось в сундучке бока греют?! Последний довод возымел действие, и супруга новоиспеченного старосты утихомирилась. Юпакша считал себя человеком умным и дальновидным — и в определенной степени был прав. Ведь это именно он, одним из первых прослышав, что Парашурама взял себе ученика, живо смекнул: войне с законниками-кшатриями скоро конец. А значит — конец и той разбойно-бесшабашной вольнице, что разрослась в последние годы вокруг обители грозного Рамы-с-Топором. Понятное дело, аскету до гулящих людишек дела не было и нет, зато теперь кшатра воспрянет духом… Короче, Юпакша, подбив троицу закадычных приятелей, ночью покинул забывшийся в пьяном угаре лагерь «ловцов удачи», и к утру они выбрались на околицу рыбацкого поселка. Где и поспешили осесть. Обзавелись челнами, припрятали часть былой добычи, не трогали рыбаков, что поначалу косились с опаской на битых мужичков, а когда в селение заявились прежние дружки в поисках поживы — весело встретили налетчиков копьями и стрелами, в результате чего разбойнички поспешили убраться восвояси, потеряв двоих убитыми. Почти сразу четверо девок-рыбачек обабилось в постелях доблестных бойцов, и вскоре поселок справлял четыре свадьбы. Рыбаков месяц-другой не трогали, потом пришлось отбивать еще один налет, а через полгода по берегам Ямуны огнем и мечом прошлась дружина все того же раджи Упаричара — и вольницы, как предвидел прозорливый Юпакша, не стало. А самого Юпакшу вскоре избрали старостой поселка, чем он по праву гордился. Вот и сейчас бывший страж тропы повел себя вполне разумно. «Доброе дело завсегда впрок, — думал староста, засыпая. — Царская награда, уважаемые, это вам не лингам собачий!» Ночью ему приснился сон. На берегу Ямуны, как раз в том месте, где он нашел детей, стоял Бог Вишну. Опекун Мира очень походил на одну из своих статуй, которую Юпакша когда-то видел в Экачакре, только в отличие от серой статуи Бог был смуглый, почти черный, и в высокой красивой шапке. Бормоча какие-то мантры, Бог Вишну лепил из воды детскую фигурку. Лепил одну, а получалось две. Староста счел сон счастливым предзнаменованием. Жена поворчала и угомонилась, а девочка, которую назвали Сатьявати, осталась в доме Юпакши. Росла маленькая Сатьявати на удивление быстро, и Юпакша окончательно уверился: его приемная дочь — водяница или в крайнем случае чадо какого-нибудь человека и грешной якшини. Или богини. Или апсары, которую в наказание превратили в щуку. Или… Или-лили. Всем хороша была девчушка — умна, понятлива, родителей приемных слушалась пуще родных, хвори от нее шарахались… Вот только вечный запах рыбы заставлял морщить нос даже потомственных рыболовов, привычных ко всему, и отравлял босоногое детство не хуже яда калакутты. Насмешкам и издевательствам конца-краю не было. Частенько малышка Сатьявати прибегала домой в слезах и с ног до головы облепленная грязью, которой швыряли в нее деревенские дети. Не помогали даже суровые внушения старосты и надранные уши обидчиков: выслушают, глядя в землю и шмыгая носом, промямлят: «Я больше не буду» — а назавтра опять за свое! «Лягушка двуногая! Рыбий выкидыш!» — и грязью, грязью! В шесть лет девочка выглядела десятилетней, и люди в деревне шептались за спиной Юпакши. Именно тогда староста начал брать приемную дочь с собой на промысел — подальше от злых насмешек и досужих сплетен, да и к делу пора приучаться. И вскоре заметил, что, когда Сатьявати была с ним, рыба ловилась куда лучше, чем обычно. Приманивала она косяки, что ли? Воистину — якшиня-водяница! Внешне Сатьявати ничего особенного не делала: помогала ставить сети, ждала в челне или просто смотрела на реку. Но улов всякий раз был отменным! Пару раз Юпакша пробовал из интереса оставить дочь дома — и что бы вы думали?! Попадалась в основном мелочь, да и той негусто! — Говорил тебе — удача от девки! — шептал староста по ночам жене, когда считал, что дочь уже спит. — Рыбы сегодня — валом! А вчера? А третьего дня?! Видишь, выручки хватило и дом подлатать, и тебе сари новое справить, и дочке сандалии, глядишь, скоро вторую корову купим! — Так-то оно так, — боязливо вздыхала жена, — да только чует мое сердце: добром это не кончится! И ведь что характерно: баба как в воду глядела! Заявилась в поселок странствующая ведьма-яджа. Как увидала яджа Сатьявати (той уже одиннадцать исполнилось, а на вид — и все пятнадцать, скоро замуж пора) — мигом пристала к старосте хуже репья: отдай да отдай дочку в ученицы! Чую я в ней силу, мол, скрытую, такая из подкидыша ведунья выйдет, что и меня переплюнет — перетянет! Подумал Юпакша, подумал — и впрямь, что ли, дочку в учение отдать? Кликнул Сатьявати: — Пойдешь в ведьмы? Яджусы колдовские гнусавить, чирьи заговаривать, зелья составлять? А девка уперлась: не пойду, и все! — Ладно, — шамкает яджа, — дай я с ней до вечера потолкую. Глядишь, передумает. Согласился Юпакша. Увела яджа девчонку за околицу, а под вечер пришла Сатьявати обратно, косо глянула на приемного отца — и шмыг в дом. А за ней яджа ковыляет. — Нет, — говорит, — не взять мне девки. Силы в ней поболе моего будет, и не хочет та сила моей науки. Говорит, а сама трясется как в лихорадке, глаза испуганные, хорьками шныряют — это у ведуньи-то! И бочком-бочком да прочь, по дороге, даже переночевать не осталась, это на ночь-то глядя!.. Через неделю первая беда и приключилась. Прижали трое парней на опушке Сатьявати — и в кусты потащили. Радуйся, смеются, девка: из-за вони твоей тебе все равно вовек замуж не выскочить, а с нами хоть удовольствие получишь. По обычаю пишачей-удальцов. Мы, говорят, ради тебя на все согласные — и ржут как жеребцы. Дай лучше добром — потом спасибо скажешь! А она возьми и ответь: — Берите, коль возьмете! Отбиваться не стану. Кто первый? Парни поначалу растерялись, а после один на девку полез кобелем и вдруг как заорет! Сорвался голышом и заячьей скидкой! Словно бхута увидел. Остальные в толк взять не могут — прищемила его девка, что ли? Мужскую гордость отбила? И к паршивке, сразу оба. Для начала поколотить решили, чтоб не ерепенилась, ну а после использовать, теперь и Сатьявати отбиваться стала, зенки безумные, воет по-непонятному, царапается… Девкино счастье — Юпакша на крики прибежал. Он-то прибежал, а охальники от бывшего разбойничка долго после по лесу улепетывали. Вернулся приемный отец, кулаки почесав — Сатьявати на прежнем месте стоит, по сторонам смотрит, вроде что-то вспомнить пытается. — Что, — спрашивает, — со мной было, тятя[43]? И эти… куда подевались? Память у девки отшибло. Не до конца, но того, что с ней парни творили, не помнит! И как сама отбивалась — тоже. А на следующий день у парня, что первым убежал, хозяйство его мужское и взаправду отсохло. Вскоре и сам помер. Двое других тоже недолго живы были — один в реке утонул, хоть и плавал лучше водяной змейки, другой в лесу пропал. Даже тела не нашли. Вот тогда-то люди к Юпакше и заявились. «Ты, — говорят, — человек уважаемый, староста наш, и про тебя или там жену твою мы и слова худого сказать не можем — да только дочку твою приемную, подкидыша рыбьего, в поселке больше не потерпим. Трое парней через дуру сгинули, а что дальше будет? Убивать девку не станем, греха на душу не возьмем — а только чтоб ноги ее здесь больше не было!» Подумал Юпакша, почесал в затылке — против мира не попрешь. И отвез дочку на йоджану ниже по течению, к тому месту, где Ямуна с Гангой встречается. Грести Сатьявати хорошо умела — вот пусть и работает перевозчицей. Сам сложил хижину на берегу, харчей кой-каких оставил, лодку, два весла запасных, снасть рыбацкую, утварь всякую, обнял на прощание — и в обратный путь. Навещать будет, сказывал. И навещал время от времени. Так и стала она из подкидыша перевозчицей. Работа не девичья, конечно, но ничего другого она и не умела. Разве что рыбу ловить — так на одной рыбе не проживешь… 2

Заслушавшись, Гангея даже не заметил, что девушка перестала грести и челн потихоньку сносит течением южнее намеченного островка. — Да, тяжело тебе пришлось, — искренне посочувствовал юноша. — А дальше как жить думаешь? — Не знаю, — пожала плечами девушка, не спеша, однако, снова браться за весло. — Замуж бы тебе выйти, что ли? За хорошего человека… — Да какой же хороший меня замуж-то возьмет, такую?! Сатьявати еле сдерживалась, чтоб не зарыдать в голос, и глаза ее предательски блестели. — А что? Ты красивая! — На сей раз юный аскет ничуть не погрешил против истины. — А запах… запах — это ерунда… тебе надо какого-нибудь подвижника упросить! У них Жара-тапаса знаешь сколько?! Горы сворачивают — что им твой запах! — Правда? — Девушка непроизвольно подвинулась ближе к Гангее, отложив весло на корму. — Нет, я, конечно, слышала про великих мудрецов… А ты хоть одного такого знаешь? Взор Сатьявати лучился отчаянной надеждой, бритвенным лезвием вспарывая душу, кровь юноши закипела, и он чуть было не брякнул сгоряча: «Понятное дело! Мой гуру, Рама-с-Топором, может…» «Может-то он может, — одернул себя Гангея, — а вот захочет ли? Хорош я буду: наобещаю с три короба…» — Ну… — замялся юноша. — Норов у них, у подвижников… сегодня спасет, а завтра проклянет! И поспешил сменить скользкую тему. — Пойми, дело не в подвижниках. И не в запахе. Я ведь сижу рядом с тобой — и запах мне ничуть не мешает! А раз я сумел, значит, и другой найдется… — Другой? — странно охрипшим голосом переспросила Сатьявати. — А почему не ты? — И ученик Парашурамы почувствовал, как девичья ладонь легла ему на колено, обожгла прикосновением и двинулась вверх, к краю короткого дхоти. — Ведь я тебе не противна? — Ты? Ну что ты?! Даже наоборот, ты мне нравишься… — Гангея плохо соображал, что говорит, потому что теперь обе ладони девушки гладили его тело, и все существо сына Ганги трепетало от ласки, юношу бросило в жар, в паху сладостно и мучительно заныло. Он и не подумал отстраниться, завороженный новыми ощущениями: подобное ему доводилось переживать впервые. — Ты… ты ведь не откажешь мне? Сатьявати и сама не понимала, что на нее нашло, но остановиться уже не могла — да и не хотела. Этот парень был первым, кто не воротил от нее сморщенный нос, кто же тогда, если не он?! — Нет, но без брака… грех… — Считай, что мы вступаем в брак по обычаю гандхарвов, по любви и взаимному согласию, — с улыбкой прошептала девушка, прижимаясь к нему всем телом и дыша рыбой, но, странное дело, юноша не обратил на запах никакого внимания. Сари само соскользнуло с нее, оба повалились на дно челна, едва не перевернув утлую посудину — и зверь, присутствие которого Гангея все чаще ощущал в себе, очнулся от дремы. Впрочем, Сатьявати сейчас тоже скорее напоминала пантеру в течке, чем скромную девушку-перевозчицу! Она царапалась и визжала в припадке сладострастия, она впускала юношу в себя и с силой отталкивала назад, оставляя на плечах Гангеи кровоточащие следы ногтей, оба любовника попеременно оказывались то снизу, то сверху, челн раскачивался так, что оставалось только диву даваться, почему посудина до сих пор держится на плаву. Однако дивиться было некому. Соглядатаев поблизости не наблюдалось, а юноша и девушка были согласны утонуть, но остаться единым целым. Вчерашняя чета леопардов могла бы позавидовать звериной страсти, внезапно проснувшейся в этих двоих! Ганга раскачивала челн, относя его к месту слияния с Ямуной, и кувшинки у кромки островов стыдливо отводили венчики в сторону. 3

Когда все закончилось, вы оба без сил повалились на дно челна, приходя в себя после случившегося. Сердца бешено стучали, дыхание с хрипом вырывалось наружу, и прошло довольно много времени, прежде чем ты удивленно принюхался. В челне отчетливо пахло благородным сандалом. Не рыбой, не рекой, не разгоряченными телами — сандалом! Тебе показалось, что ты грезишь наяву. Втянул воздух, раздувая ноздри — но нет, ошибка исключалась! Чудо! Свершилось чудо! И это совершил ты, Гангея, сын богини, ученик великого Парашурамы? — Тебе плохо? — с почти материнской тревогой спросила Сатьявати, приподымаясь на локте. — Мне хорошо, Сатьявати! Мне хорошо-о-о!!! — Не сдержавшись, ты выкрикнул это во все горло, и эхо далеко разнеслось над водами двух рек. — Нам больше не нужен подвижник, который избавит тебя от рыбьего запаха! В преисподнюю подвижников! Ты пахнешь санда-а-а-лом!.. Кровавые воды Ямуны струились вдоль челна. После безумной вспышки страсти у Сатьявати почти не осталось сил, и Гангея сел на весла. За то время, пока они занимались любовью, челн успело отнести довольно далеко, так что грести пришлось долго. Наконец днище проскрежетало по песку, и утлая скорлупка ткнулась носом в берег. — Заедешь за мной через три дня? — спросил Гангея, спрыгивая на песок и глядя мимо девушки. Торжество плоти прошло, и теперь юноше было стыдно. — Заеду, — еле слышно отозвалась Сатьявати, плотнее запахиваясь в порванное сари. Похоже, ее обуревали сходные чувства. — Чем это воняет? — вдруг сморщила она нос. Гангея огляделся. У самого берега на песке валялась дохлая рыбина, выброшенная прибоем. — Рыбой! — рассмеялся юноша. — Я… я никогда раньше… — растерянно проговорила девушка. Присев на корточки, она подобрала мокрую палку и ткнула раздвоенным концом в рыбу. — Ой! — дошло вдруг до нее. — Значит, и от меня все время ТАК пахло?! — Что ты?! — Гангея едва не расхохотался, видя ужас в глазах девушки. Но Сатьявати уже оттолкнулась веслом от берега и теперь лихорадочно гребла прочь. А ученик Рамы-с-Топором стоял на берегу и глядел ей вслед. Когда он собрался повернуться и направиться к полуразрушенному ашраму, с середины реки до него слабо донесся крик девушки: — Как тебя зову-у-ут?! И тут уснувший после случки зверь на мгновение проснулся снова. — Парашура-а-ама! — заорал Гангея, и сам испугался. С чего бы это ему пришло в голову так подшутить над учителем и девушкой? Впрочем, юноша не был уверен, расслышала ли его Сатьявати. Три дня Гангея честно постился, совершал омовения, возносил молитвы богам, читал мантры и тексты из Священных Вед, медитировал, а в промежутках между всем этим приводил в порядок ветхий ашрам. Он был готов выстроить вместо ашрама дворец, лишь бы воспоминания о Сатьявати хоть на миг оставили его в покое! Аскет перед очищением, подобно дикому зверю, охваченный приступом страсти, терзает женщину в раскачивающейся на волнах лодке?! Животное! Но, с другой стороны… Ведь был же знак свыше! Разумеется, был — если после близости с ним, Гангеей, девушка наконец избавилась от врожденного проклятия, истока всех ее бед и несчастий! Значит, он поступил правильно? Или нет?! Или… Или-лили! Нечего сказать, хорош подвижничек… 4

Три дня очищения пролетели стрелой, напоминая скорее трехдневное заключение в клетке наедине с хищной кошкой-совестью, и, выйдя наутро из ашрама, Гангея обнаружил идущий к острову челн. Сердце учащенно забилось, но юноша чудовищным усилием воли заставил себя успокоиться. Не хватало еще сорваться перед последним испытанием! Тогда все очищение — шакалу под хвост! Однако вместо девушки в челне обнаружился кряжистый детинушка лет сорока, с дико волосатыми руками, достойными царя обезьян. Облачен он был в неожиданно нарядное дхоти с узорчатой каймой по краю подола. А бородатая физиономия прямо-таки излучала полнейшее равнодушие к Гангее и его терзаниям. — Тебя, что ль, везти? — осведомился перевозчик. — Меня, — кивнул Гангея, забираясь в челн. И не удержался: — А где девушка? Борода собеседника встопорщилась частоколом: видимо, так он улыбался. — Эх, парень, — многозначительно начал детина издалека и не удержался, вывалил единым махом: — На нее, на мою Сатьявати, снизошла благодать божественного мудреца Парашары^[44]! «Недослышала! — с облегчением понял Гангея. — Ох, как кстати! Пусть теперь все и валят на этого Парашару! Ему-то, если он вообще существует, уж точно без разницы!» — Сей достойный подвижник избавил мою приемную дочь от дурного запаха, наделив взамен своим благословением и ароматом сандала, — вещал меж тем перевозчик, размеренно погружая весло в воду. — И дочь моя возвратилась в родимый поселок, где и была принята с почетом! Но памятуя о тебе, юноша, она велела мне приплыть сюда и перевезти на тот берег: мудрецы мудрецами, благословения благословениями, а крокодилы — крокодилами! — Благодарю за заботу, — в тон ответил Гангея. — Платить за проезд чем станешь? — поинтересовался перевозчик, разом забыв о возвышенном стиле. — Молитвами? — Да уж сыщем, — улыбнулся юноша, порылся в котомке и извлек серебряную бляшку. Перевозчик взвесил ее на корявой ладони, удовлетворенно кивнул и спрятал серебро в мешочек из тисненой кожи, что висел у него на поясе. — Как звать-то тебя, парень? — поинтересовался он уже совсем дружелюбно. — Гангея, ученик досточтимого Рамы-с-Топором, — на этот раз юноша не счел нужным скрывать свое настоящее имя. — А я тебя знаю! — заявил вдруг перевозчик. — Лет двенадцать назад, незадолго до того, как Сатьявати моя на берегу отыскалась… Точно! Мать тебя к Парашураме отводила. Помню: нахальный такой малец, годков пять, и еще два брахмана с вами шли. Старые, а язык что гирлянда болтается… — И я тебя помню! — встрепенулся Гангея. — Ты тогда нас чуть ли не с копьем к горлу допрашивал: кто такие и куда направляемся! — Было дело, — кивнул Юпакша. Так, болтая ни о чем, они вскоре достигли берега. — Ну, бывай, ученичок, — махнул рукой Юпакша, отчаливая. — Как мыслишь: свидимся еще? — Может, и свидимся, — согласился Гангея. Углубившись в лес, он мигом выбросил из головы и перевозчика, и его рассказ. Вернее, приказал себе выбросить. Сын Ганги даже не подозревал, что им со старостой рыбачьего поселка действительно доведется свидеться. При весьма удивительных обстоятельствах. 5