Че теперь делать?

За вагонными окнами проплывают темные громады вокзальных зданий, заборы, трубы, покатые крыши складов. На фоне вымороженного, фиолетового неба горят теплые огоньки дальних многоэтажек. Оранжево светятся цепочки фонарей на МКАД. Покачиваясь, погромыхивая колесами, поезд ползет по рельсам – прочь из Москвы.

Вскоре городская светомузыка сменяется угрюмой тьмой Подмосковья. Поезд прибавляет ход, переходя на железнодорожный галоп. Теперь за стеклом лишь изредка возникают одинокие огоньки в окнах деревенских домов, тусклые, как и жизнь на этих затерянных среди мрачных лесов полустанках.

Возбуждение, охватившее всех нас, потихоньку проходит. Дремлет Хорек. Зевая, лениво листает какую‑то книженцию Губастый. Тёха, набычившись, неотрывно смотрит в темное окно, отражаясь в нем, как в колдовском зеркале. У меня тоже начинают слипаться глаза. Только Шуня и Сапог, хихикающие и шушукающиеся, явно не собираются спать. Я совсем было прикемариваю, когда слышу Тёхино:

– Куда?

– В туалет, Тёшечка! – просвистывает Шуня. – Мы с Сапожком, быстренько‑быстренько…

Они уходят, и я сразу как в колодец проваливаюсь. Тяжелый сон стискивает меня в вязких, борцовских объятиях, и нет ни сил, ни желания эти объятия разорвать.

Снится мне Бройлер. Он ходит по нашей берлоге, размахивая целыми, здоровыми руками, улыбается и рассказывает, что смерть – это на самом деле и есть жизнь, вечная, счастливая жизнь, а то, что мы, дурни, считаем жизнью, как раз и считается там, у них, смертью. Короткой, жуткой, горестной смертью, избавившись от которой человек становится по‑настоящему живым – вот как он.

Во сне мне становится страшно. Улыбчивое лицо Бройлера плывет и искажается, слова его вонзаются в меня, как раскаленные иглы. Одна такая игла пробивает ухо и жжет, нещадно палит его. Я дергаюсь раз, другой, отмахиваюсь от жалящей иглы – и просыпаюсь.

– Вставай! Подъем, Пятёра! – Тёха, защемив мое ухо пальцами, терзает его, пытаясь вырвать меня из сонного омута.

– А? Че? – Я вскакиваю, ошалело озираясь.

Хорек и Губастый сладко посапывают на соседних сиденьях, привалившись друг к другу. В вагоне царит полумрак, за окнами пролетают одинокие огоньки. В проходе между рядами кресел топчется хмурый Сапог.

– Шуню свинтили. Выкупать пойдем, – коротко объясняет ситуацию наш бригадир и помолчав, добавляет, обращаясь к Сапогу: – Не сиделось вам, гады!

– Да мы че… Мы только в вагон‑ресторан… – виноватым голосом частит Сапог.

Тёха дает ему звучный подзатыльник:

– Заглохни, мудила!

Пока мы идем в седьмой, бригадирский вагон, растерянный Сапог вкратце обрисовывает мне, что произошло.

Они с Шуней направились в вагон‑ресторан вроде как сигарет купить. На кой ляд их понесло туда на самом деле, я могу только догадываться – или Сапог решил скачкануть втайне от Тёхи, или наша бойкая путанка пошла крутить хвостом в поисках приключений на свою тощую задницу. Так или иначе, но когда путешественники остановились покурить в неположенном тамбуре бригадирского вагона, их навестил наряд транспортной милиции. Косарей было двое – капитан и лейтеха. Они спросили документы, Сапог показал им свое свидетельство и билет, и тут выяснилось, что Шунин билет остался у Тёхи. Сапог, чтобы отмазать подругу, сдуру воспроизвел косарям ту же байку, что и проводникам, – дескать, они, то есть мы, едем от школы на экскурсию, а билеты и документы у старшего группы.

Косари забрали Шуню, а Сапога отправили за этим самым старшим. Вот такая история.

– Че теперь делать? – излишне громко сокрушается Сапог, трясет головой и косит глазом – видит ли Тёха всю глубину его раскаяния?

Тёха видит. И молчит. Молчит всю дорогу до бригадирского вагона, только остервенело пинает тамбурные двери да зыркает на одиноких курцов‑полуночников, испуганно шарахающихся от буром прущего парнишки с белым от злости лицом.

– Вон там они, во втором купе, – указывает Сапог, когда мы входим в наполненный особым, начальственным запахом бригадирский вагон.

Тёха шумно выдыхает и решительно откатывает покрытую шоколадным пластиком дверь. На меня веет терпкой смесью ароматов одеколона, хлорки и сапожного крема. Губастый называет это «благоуханием косарни».

Поезд подъезжает к станции. В окно бьет свет фонаря, и у меня в глазах пляшут черные пятнистые черти. Поэтому я не сразу понимаю, зачем Шуня подняла руку. Думаю даже, что она нас так приветствует. Сидит на нижней полке и сигналит: «Все в порядке, пацаны!»

И только когда промаргиваюсь, просекаю – хрен там «в порядке». Косари приковали Шуню наручниками к скобе для брюк. Значит, уже решили, что она их законная добыча.

Тёха сопит, вышагивает вперед. Косари, лейтенант и капитан, удивленно смотрят на нас. Потом капитан понимающе ощеривается:

– А‑а, вот и делегация! Ну заходите. Да не все, не все!

Лейтеха, похожий лицом на картофелину сорта «синеглазка», напрягается, шарит рукой справа от себя. Ох, не люблю я таких вот косарей. Вернее, я всю их породу не люблю, но именно таких, жилистых, невысоких, прогонистых, – особенно. Если что, косарь типа этого лейтенанта будет бежать за тобой до упора, пока не догонит. И обязательно дубинкой врежет, хотя бы пару раз. И бить будет не просто для блезиру, а «с душой» – куда надо и с оттяжкой, так, что потом неделю будешь кровью ссать и синячище на всю спину расползется.

Вон, он уже «демократизатор» вытащил, готовится. Дай ему волю – он всех вокруг излупцует, забьет мало что не до смерти. Откуда такие берутся? Бройлер говорил, что все проблемы у взрослых – из детства. Наверное, у этого косаря детство было типа нашего, то есть не было детства вовсе.

Вот только никто из нас в косари не пойдет. Никогда. Наверное…

– Остапчук, – говорит тем временем капитан. – Поди‑ка к Гаврилову проверь, что там и как, – через двадцать минут смену сдавать. А я пока с молодежью пообщаюсь, хе‑хе…

Лейтенант, одарив нас на прощание полным ненависти взглядом, шибает плечом Сапога, застрявшего в дверях, и выходит. Шуня шмыгает носом, свободной рукой вытирает мокрые щеки, хотя еще несколько секунд назад плакать она вроде бы и не собиралась.

Капитан вопросительно выгибает бровь и смотрит на Тёху Косарь – рослый, гладко выбритый; тщательно причесанная шевелюра – волосок к волоску – блестит от геля. Такие мужики, нет, не мужики – мужчины, всегда нравятся бабам. Они, дуры, не понимают, что любить эти холеные и ухоженные кобели могут только себя, так они устроены. И все в их жизни, и ухаживание за бабами в том числе, тоже делается для себя, для своего удовольствия.

И еще: в реальном деле толку от таких немного. А вот нагадить по мелочи они могут запросто. И гадят, всем и везде, в меру возможности. Словом, хоть и крупны размером, хоть и аккуратны на вид, а твари они все же мелкие. И притом дешевые.

– Э‑э‑э… Тут у вас наша… э‑э‑э… ученица… вот, – выдавливает из себя Тёха.

Он старательно косит под дурачка. Шуня опять шмыгает, гремит наручником, обращая на себя внимание.

– Ученица? – ласково улыбается косарь. Глаза у него ленивые, пустые, как бутылки. – И на кого ж вы ее учите, господин пи‑да‑гог?

– Не, я не учу, – Тёха сует руки в карманы. – Учитель с нами был. Наш старший… Э‑э‑э… Отстали мы… Группа… Э‑э‑экскурсия. Домой… Э‑э‑э… едем, вот.

– А документики? – еще ласковее интересуется капитан.

Мне чудится даже, что он начинает примурлыкивать, как сытый кот. Кот, играющий с мышью.

– У него… у старшего… э‑э‑э… документы…

– Поня‑ятненько… – тянет косарь, рассеянно глянув в окно.

Поезд останавливается, за пыльным стеклом плывет залитый мертвым светом фонарей перрон, по которому бегут люди с «типа хрустальной» посудой в руках. Слышны истошные выкрики:

– Хруста‑аль! Недо‑орого! Хруста‑аль! Фужееры, бока‑алы, рю‑юмки!

Я вспоминаю – станция называется Вековка, а где‑то неподалеку располагается город – Гусь‑Хрустальный. Поезд стоит тут аж целых полчаса, наверное, для того, чтобы барыги могли охмурить как можно больше пассажиров и втюхать им свой звенящий и бьющийся товар.

– Короче, так, – капитан хлопает ладонью по столу. – Три червонца – и забирай свою… хм… ученицу, хе‑хе. Или я ее заберу, хе‑хе. Да и вас, путешественников, заодно.

Сапог, подпирающий косяк у меня за спиной, тихо матерится. Три червонца – это тридцать тысяч. А у нас всего пятьдесят пять. Было в Москве. Теперь, после покупки билетов, меньше. И будет еще меньше, из‑за Сапога и Шуни.

Но Тёха согласно кивает. Вот он лезет в карман. Вот оборачивается ко мне и спокойно так говорит:

– Пусть Губастый и Хорек за пирожками сбегают.

Я сперва не понимаю – за какими на фиг пирожками? Но Тёха еще и подмигивает, причем не мне – Сапогу. Тот начинает улыбаться, вытаскивает меня за рукав в коридор, оглушительно шепчет в ухо:

– Шухарись тут. Я за нашими. Скажешь Тёхе – встречаемся у складов за депо…

Тогда мне становится все ясно и понятно. И еще – страшно.

Сапог убегает, выбивая пыль из грязных железнодорожных ковриков, которыми застелен вагон. В тамбуре уже звенит барыжный хрусталь, слышится заливистый смех проводницы. Я прикрываю дверь в купе, оставляя небольшую, в три пальца, щель. Через нее мне хорошо видно, как Тёха достает левой рукой из кармана перетянутые резинкой деньги. Косарь наклоняется, привстает, что‑то говорит – гомон в тамбуре забивает его слова.

Тёха отрицательно качает головой. Капитан, криво усмехнувшись, лезет в карман и кидает на стол ключи от наручников. Проворная Шунина лапка – цоп! – хватает их, и одновременно Тёха вытаскивает из кармана правую руку. На пальцах тускло блестит оловянный кастет. Хлесть! Я вздрагиваю. Капитан отлетает назад, влипает в угол купе. Поперек его высокого лба наливается багровым жирный рубец. Он закатывает глаза, роняет голову на грудь…

С грохотом отъезжает дверь. Шунины вытаращенные – в пол‑лица – глазища, в которых нет ни капли страха, только восторг. Еще бы, такое приключение! Дурында…

– Ходу! – горлом рычит из‑за Шуниной спины Тёха.

И мы бросаемся к тамбуру. Нам навстречу движутся двое хрустальных барыг, камуфлированный мужик в меховой шапке и баба в телогрейке. У них в руках коробки, из которых торчат сверкающие горлышки ваз, какие‑то фиговины с искристыми висюльками…

– Лю‑юстры, лю‑юстры, фуже‑еры, кому фужеры! – профессиональным пронзительным голосом выпевает баба.

Я толкаю ее на мужика, проношусь мимо, за мной мчится хихикающая Шуня, следом топает Тёха.

Тамбур, остолбеневшая проводница. Мы ссыпаемся на перрон.

– Где? – на бегу кричит Тёха.

– У складов! – отвечаю я.

Он кивает, уверенно машет рукой – за мной, мол. Стало быть, они с Сапогом уже обо всем договорились.

Станция забита составами, пассажирами, торговцами, лотошниками, станция шумит и грохочет, звенит и гомонит на разные голоса. Пахнет углем, мочой и креозотом. Свет фонарей с высоких решетчатых столбов колет глаза.

Мы ныряем под вагон, на карачках пролезаем между огромными колесами, выскакиваем на другой перрон, едва не свалив блестящую тележку «Мороженое». Тетка в белом фартуке, надетом поверх пальто, что‑то орет нам вслед – да куда там! Ищите, граждане, ветра в поле…

***

Наш сумасшедший бег заканчивается в заваленном снегом закутке где‑то в стороне от залитых светом платформ. Тут темно и тихо. На пронизывающем ветру качаются голые ветки густого кустарника, сереет бетон забора, и мрачными глыбами нависают с трех сторон громады складов. Из щели между забором и стеной склада появляются три фигуры. Короткий тихий свист – наши. Губастый протягивает нам куртки.

– Сумки не взяли, боялись – не уйдем с ними, – говорит он.

Шуня тихонько ахает, – и только.

– Я это место давно знаю, – объясняет Сапог. – Прошлым летом ездил в Муром, ну и застрял тут, блин. Ночевать надо было где‑то, а с вокзала косари прогнали. Лазил, лазил по окрестностям, до деревни даже добрался – везде местные, вломили один раз. А тут классно, тихо и нет никого!

Никто не спрашивает, откуда про место, где «классно», знает Тёха, но, видать, и ему доводилось тут куковать‑вековать. Что ж, наше путешествие, только‑только начавшись, едва не закончилось в местной косарне, и что будет дальше – хэ‑зэ…

***

Мы сидим на промерзших ящиках, обнаруженных в сугробах. Холодно. Свистит ветер, сыплется сверху мелкая снежная дрянь. Скорей бы утро. «Когда темно, мороз кажется на пять градусов сильнее» – так всегда говорил Бройлер.

– Шмотки – в минусах. Все косари местные на дыбки встали, – Тёха коротко матерится, встает с ящика и бьет Сапога ногой в лицо.

Тот, не ожидав удара, кубарем летит в снег. Шуня ойкает, Губастый, до этого что‑то втиравший Хорьку про Дальний Восток, испуганно умолкает.

– Запомните, суки: еще один косяк – и на хрен прикопаю у дороги, – бесцветным голосом сообщает Тёха.

Сапог, отвернувшись, вытирает окровавленное лицо снегом. Мы молчим.

К утру становится так холодно, что зуб на зуб не попадает даже у Хорька, одетого в длинный бабский пуховик. Шуня сидит на ящике, как птица на ветке, натянув куртку на худые коленки.

От станции временами доносится искаженный голос диспетчера и гудки поездов. Светает – темно‑синее небо над заснеженными крышами складов становится серым. Надо что‑то делать, иначе хана – это понимают все. Наконец Тёха говорит:

– Губастый, Хорек– костер. Пятёра, возьми две штуки. Скатайтесь в Гурловский, купишь ей… – следует короткий кивок на встрепенувшуюся Шуню, – джинсы и зимнее чего‑нибудь на ноги.

– Ой, Тёшенька, а за две тысячи приличной обуви не бывает… – начинает Шуня, но под тяжелым взглядом Тёхи умолкает.

– В секонд‑хенде возьмете. Или на барахолке. Пятёра, понял?

Я киваю, беру деньги и шагаю по снегу к просвету между кирпичными стенами. Шуня подхватывается и догоняет меня. За нашими спинами трещат ветки – Губастый и Хорек с энтузиазмом крушат окрестные кусты. Я оборачиваюсь – Сапог как сидел, так и сидит на ящике в стороне от всех. Обиделся. Еще бы. Виновата‑то наверняка вот эта оторва, что уже взяла меня под ручку и начала щебетать что‑то про фасоны и размеры. Причем все понимают, что виновата Шуня. Но при этом все понимают, за что получил Сапог. Все – кроме него самого…