Философия субординации 4 page

— Зовите меня Лютер — Лютер Сантисилья. — При этом он любезно повернулся к Питеру Вагнеру, но только на мгновение, и тут же снова перевел взгляд на Кулака. — Эти люди знают меня хорошо. Что же до вас, то очень приятно познакомиться. — Он кивнул. — А как вас зовут? — Сантисилья снова бросил на него быстрый взгляд.

— Простите. Питер Вагнер. — Он ответил с неохотой: не хотелось ничего ему подсказывать.

— Хорошо. Превосходно. Очень рад. — И Сантисилья умолк, настороженно глядя из‑под приспущенных век на Кулака большими глазами и улыбаясь одним ртом. Затаенный страх его перед этим человеком становился все очевиднее. Он был простой смертный на театральных подмостках, человек из плоти и пота в обличье непринужденного героизма. Он сказал: — Кажется, вы собирались предложить какую‑то сделку?

Питер Вагнер ответил:

— Очень просто: мы вам заведем машину, и вы тогда нас отпустите.

Чернокожий сделал вид, будто думает. Потом с детской улыбкой сказал:

— Да что я, сумасшедший, что ли?

— Почему же? — подхватила Джейн, сжав руку Питеру Вагнеру.

— Мы ведь могли ответить на ваши залпы, — сказал Питер Вагнер. («Слова из телепередачи, — подумал он. — Ответить на ваши залпы».) Мы проявили добрую волю. («Вот именно. Телевизор».)

— Да ты за дурака меня держишь, приятель? — Сантисилья засмеялся, перейдя на гарлемский жаргон. Говорил и сам забавлялся, как погремушкой. — Мы бы вас с вашей посудиной за милую душу пришили, вот вы и затеяли пока что убрать когти, потом, мол, отыграемся. — И с прежним изысканным выговором, любезно улыбаясь, заключил: — Стало быть, вам со своей стороны предложить нечего?

— А вы рассчитываете запустить нашу машину сами?

Чернокожий улыбался, закинув голову, думал. Они впятером сидели на койке и ждали. Тихо плескалась вода, терлись друг о дружку борта сошвартованных судов — звук был скрежещущий, как мусорными баками по асфальту. Снаружи все было залито красноватым светом, дальше в темноте поблескивали две‑три звезды покрупнее. В это время проем двери загородила, фигура тощего негра, за спиной у него встал индеец. Негр отрицательно покачал головой, и тогда Сантисилья со вздохом обернулся к пленникам.

— Ладно, — сказал он и тронул автомат. — Механик, будьте добры спуститься вниз.

— Ничего не выйдет, Сантисилья, — ответил Питер Вагнер. — Он не станет работать под дулом винтовки, если будет знать, что все равно вы его убьете.

— Зачем мне убивать механика? — с улыбкой возразил Сантисилья.

Мистер Нуль встал с койки. Ну ладно, подумал Питер Вагнер. Грудь его наполнилась печалью. «Угри, — прошептал он мистеру Нулю. — Мы на деревянной койке».

Мистер Нуль бестолково оглянулся на койку.

— В чем дело? — спросил Сантисилья.

— Все равно он не сможет, — ответил Питер Вагнер. — Там ведь электричество. — Он произнес это слово с отчаянным нажимом, пытаясь как‑то вбить его в испуганную голову мистера Нуля. — Электричество, — повторил он.

— Ты что это заливаешь? — рявкнул тощий негр, наставив винтовку Питеру Вагнеру в грудь. Серьги у него в ушах брякнули.

— Ему придется подключить второй источник, — сказал Питер Вагнер.

Сердце его бешено колотилось. Не было сомнений, что его замысел неосуществим: ведь он зависит от мистера Нуля. Питер Вагнер напрягся: может быть, броситься на бородатого негра? Немыслимо, конечно. Мистер Нуль полуобернулся и, как на безумного, глядел на него в ужасе, словно от него и исходила вся опасность.

— Живой источник, как говорится, — продолжал Питер Вагнер и пояснил, обратившись к негру в тирольской шляпе: — Интересный зверь, электричество. Дешево в содержании, может жить и в воде, и на суше.

Мистер Нуль попятился, но в глазах у него засветилось понимание.

— Отвести его вниз, — приказал Сантисилья. Тощий негр выволок мистера Нуля за дверь. Индеец по знаку Сантисильи остался.

— Можно, я пойду ему помогу? — предложил Питер Вагнер.

— Ну уж нет, кроха, — улыбнулся Сантисилья.

Минут пять сидели молча. Питер Вагнер теперь обмяк, замер в противоестественной неподвижности, настороженный и холодный, как машина. Джейн держала руку у него на локте. Дыхание капитана Кулака было неровным и хриплым, как старческий храп.

Потом из недр мотобота раздался гулкий удар, точно пушечный выстрел. Сантисилья обернулся, на этот раз резко, и индеец с порога исчез — прошлепали мягкие шаги вниз по трапу и по палубе к машинному люку. Но вскоре он возвратился.

— Пробивает дыру в переборке, — доложил он. Голос у него был нежный, юношеский, почти девичий. — Говорит, ему надо протянуть проводку к второму источнику. Работы на пять минут. Говорит, чтобы вы сигнал дали, когда включать.

Сантисилья улыбнулся.

— Скажи, я стукну в палубу.

Индеец кивнул и скрылся.

Сантисилья заметил:

— Пожалуй что, вы недооценили вашего мистера Нуля. — Он обратил свою любезную улыбку к Питеру Вагнеру.

Питер Вагнер кивнул, покрепче ухватился руками за деревянный край койки, а ноги поднял и выпрямил и медленно поставил обратно на металлический пол.

В дверях опять появился тощий негр.

— Идет дело, — доложил он.

Сантисилья улыбался отсутствующе. Он думал. Оторвавшись на минуту от своих мыслей, представил негра:

— Танцор.

Тощий шагнул через порог и поклонился. А Сантисилья снова унесся мыслью туда, где витал до этого. Тощий Танцор наблюдал за ним, изредка поводя взглядом в сторону Питера Вагнера или капитана Кулака. Тощий негр тоже был весь в напряжении, Питер Вагнер это заметил, — не человек, а готовая взорваться бомба. Удивительное дело: такие страшные люди, и так им страшно. Наконец Сантисилья ухмыльнулся. Как он ни нервничал, все‑таки не показывал вида, что боится, опасается в глубине души, нет ли у Питера Вагнера, а вернее, у капитана Кулака над ним какого‑то тайного неодолимого преимущества. И вот теперь он вдруг отбросил опасения — перебрав и мысленно забаррикадировав все двери, откуда можно было бы ожидать удара, — и решил избрать другую, спокойную и открытую манеру.

— Я тут говорил нашим друзьям, что они ошибаются, — сказал он Танцору. — Ошибались с самого начала.

Танцор тоже ухмыльнулся. Он был черен как сажа, черен с ног до головы, не считая ядовито‑зеленой тенниски. Он вдруг как‑то весь оживился, словно на сцену вышел. Грациозно вихляя бедрами, прошелся до умывальника и оттуда обратно к двери, будто упивался собственным изяществом, радовался покачиванию винтовки на согнутой руке. Во всем этом было столько естественной животной пластики, сразу чувствовалась тщательная отрепетированность. Левой долгопалой растопыренной рукой он на ходу трогал все, что подворачивалось, иногда, чтобы лучше видеть, вскидывая черные очки на лоб.

— Они ошибались с самого начала, ошибались испокон веку! — весело проговорил он и, как негр из джаза, повращал выпученными глазами. Он продекламировал эту фразу очень точно, в безукоризненном ритме, и Питер Вагнер сразу насторожился. Танцор оказался совсем не такой дурачок, какого из себя строил. Театрально вздернув брови, он говорил: — Они ведь что думали? Что наш народ — одни недоумки, недочеловеки бессловесные.

Сантисилья снисходительно улыбался. Он знал это все наизусть, но тем не менее наблюдал с профессиональным интересом.

— Они попирали наши выи разными красивыми словами и культурой ихней паршивой и сами до того во все это верили, что и нас убедили! Но теперь все. Баста!

— Жми дальше, — сказал Сантисилья и хмыкнул, иронически округлив глаза.

— Угнетенные всего мира поднялись, потому как пробил час, настал срок свершиться Р‑р‑революции, а Р‑р‑революция — это Правда и Реальность. Я сказал: Правда и Реальность! — Он широким жестом наставил на них дуло винтовки.

Сантисилья одобрительно улыбался, хотя и сам был участником представления, а может, и не так уж оно ему нравилось, как когда‑то, может, в глубине души оно ему уже обрыдло, но, во всяком случае, игрой он был доволен. Танцор пригнулся и потряс кулаком у Питера Вагнера под самым носом. Он скалил крупные зубы, подобные белым лунам, и черные линзы его очков зияли, как два солнечных затмения, а апокалипсический театральный восторг был так страстен, что в груди у Питера Вагнера вдруг стало легко‑легко и на минуту, отринув скептицизм, он поверил, что сказанное Танцором — истинная правда.

— Р‑р‑революция! — вопил Танцор. Голос его забирал все выше и выше, словно ярко‑желтая летающая тарелочка. — Усекли, что я говорю? Сейчас вы гикнетесь отсюда прямо в ад, его ведь белый человек выдумал для запугивания черных, ну так я сообщу вам пока что несколько страшных истин, открою вам правду, — правду, которая меня освободила, ясно? — хоть она и пойдет псу под хвост. Ну так вот, вы, брат, с самого начала обмишурились, ошибочку дали насчет вселенной, потому что вселенная — это я! Я и мои братья и сестры. Я — реальность, мы — реальность, а вы — преходящие белые выродки и будете изгнаны! Осанна! Реальность — это изменчивость, ясно? А ваша культура — надгробья да соборы. Минуреты всякие. Клавиморды. Вы застывшие, понимаете, что вам говорят? Я — это диалектический метод, вот я что такое. Я — истинная природа бытия, экзистенция и... это самое... неотвратимая модальность, усек, паря? Я созидаю! Созидание и разрушение, кроха! Я — Вечная Новость! — Он вскинул винтовку в одной руке и защелкал языком: ч‑ч‑ч! Голову вжал в плечи и, радостно улыбаясь, целился в дальний угол потолка, словно ребенок, взявший на мушку воображаемого шпиона. Он походил на человека, которому сквозь темные очки открылось видение, или на актера, превосходно играющего такого человека, И в этой позе он застыл на полусогнутых ногах, великолепно впечатляющий и нелепый.

Сантисилья, надменно и устало улыбаясь, захлопал в ладоши. Танцор отвесил поясной поклон. Сантисилья сказал мягко, как терпеливый старый учитель:

— Выходит, что вы в самом деле ошиблись, мистер Вагнер. Вы полагали, что мистер Нуль откажется наладить машину. Мы же со своей стороны склонялись к мысли, что он согласится, поскольку машины — это его Вечность, как объяснил Танцор. Ваш бедный мистер Нуль оказался в культурной западне — с завязанными глазами и спутанными руками, ибо на голове у него надет мешок белого человека. Мне думается, хотя, возможно, я ошибаюсь, что вы — жертвы нереалистических идеалов, негибких категорий.

— Коммунисты, — прошипел капитан Кулак. Лицо его колебалось и пучилось, как дым над костром.

— Нет, это Анри Бергсон, — шепотом возразил мистер Ангел.

— Все, что вы говорите, содержит немалую долю истины, — ответил Питер Вагнер, чуть подавшись вперед. — Однако же технологическое превосходство...

— Знаю, знаю, — отмахнулся Сантисилья. — Такое немыслимое упрощенство... Однако наше время на исходе...

Это было верно. Пять минут, назначенные на то, чтобы мистер Нуль запустил машину, очевидно, уже истекли. Глядя на красивое лицо Сантисильи и чувствуя страх в прикосновении Джейн, Питер Вагнер испытывал чуть ли не раздвоение личности, словно ему разъединили лобные мозговые доли. Зачем им быть врагами? Танцор и Сантисилья, видит бог, далеко не дураки; он, теплея душой, узнавал, как узнают старых друзей, их скуку, их досаду на надоедливые повторения. А между тем через несколько минут, быть может, даже секунд... Он легонько встряхнул головой, прогоняя досужее желание другого конца, счастливее, финала праздничнее и благороднее, настраивал себя на молниеносные омерзительные, но необходимые действия в соответствии с планом спасения. Внизу сейчас, если все идет так, как надо, мистер Нуль уже сидит на своем высоком деревянном табурете, готовый щелкнуть по носу шестерых угрей. Заряд пойдет на металлические части машины, оттуда передастся вверх по металлическим переборкам, побежит по металлической палубе... Танцор теперь курил, привалившись спиной к переборке, а Сантисилья сидел, широко расставив ступни на металлическом полу. Автомат безобидно дремал у него на коленях. Питер Вагнер вздохнул.

— Не могу не признать, — говорил Сантисилья, — что получил от нашей беседы большое удовольствие. Ну, а теперь будьте добры пройти со мной на палубу...

Он встал с кресла. Мистер Ангел послушно подался вперед, но Питер Вагнер преградил ему путь протянутой рукой.

— Зачем? — спросил он.

— К сожалению, мы должны отправить вас куда следует, — виновато улыбаясь, ответил тот. — Не кончать же вас здесь, если мы собираемся потом воспользоваться этим мотоботом... — Он пожал плечами.

— Успеется, — сказал Питер Вагнер. Мысли его бешено неслись, послушные ударам сердца. — Вы правильно отметили наши трудности, нашу технологическую инерцию, наш родовой традиционализм. Мне хотелось бы удостовериться, что мотобот на ходу.

Сантисилья с улыбкой покачал головой.

— Я вам не верю, — сказал он, — да вы, разумеется, на это и не рассчитываете. — Он надел темные очки и отдалился от всего человеческого, как небесный пришелец. Негромко, словно беседуя сам с собой, обреченно перебирая знакомые старые доводы и в то же время вчуже сохраняя безразличие — профессиональный убийца с ущербинкой, с роковой слабостью к словам, — он говорил: — Как глупое сердце рвется прожить хоть одно лишнее мгновение! Мое, как вы понимаете, тоже. Но что мы можем сделать перед этой вековой нелепостью, невольники, тварь против твари, жертвы древнейшего мирового закона? Как приятно было бы, свидетель бог, удалиться, спрятаться от действительности, жить куклой в ящике для игрушек, философом‑затворником с книгой. Но мы — без вины виноватые волонтеры вселенской бойни. Что проку скулить? — Он провел ладонью по лбу, сжал губы. И продолжал речь: — Я мог бы спастись бегством в область доброты и обитать, как эскимос, в пустыне, где не за что воевать. И вы, естественно, тоже. Я мог бы, как бедный сиротка, найти приют, скажем, в профессорстве. Но так или иначе, я уже сделал выбор, вы в этом убедились, надеюсь. Не подумайте, что я себя выгораживаю. Кровь, которую я проливаю, не менее красна от того, что, проливая ее, я сокрушаюсь. Но мы хорошо знаем вашего капитана. Одна наша оплошность, И роли переменятся. Это он установил правила, мы им только подчиняемся. — Он помолчал, словно ждал отклика из зала. Потом сказал: — Встать!

Питер Вагнер сдавил запястье Джейн, чтобы она отпустила его рукав. По‑видимому, это ее испугало.

— Ну пожалуйста! — попросила она, чем сильно помогла Питеру Вагнеру, сама того не подозревая. — Еще каких‑то несколько мгновений. Что вам стоит?

— А ну их к черту, — буркнул Танцор, уступая.

Сантисилья наконец царственно кивнул.

— Хорошо. Как вам будет угодно. — Он улыбнулся, словно забавляясь собственной напыщенностью. Это была его самая ребячливая, самая обворожительная улыбка. Он поправил у себя на шее желтый в черную полоску платок и поднял левую ногу, готовясь топнуть об пол, дать сигнал мистеру Нулю. На губах у него еще играла улыбка, но уже в лице мелькнуло подозрение — шестое чувство, которого Питер Вагнер почти желал ему послушаться. Сантисилья был аристократ человеческого рода, превосходная особь, убивать такого — зверство. Он рожден быть над ними королем — живи они в Африке или в мире, который не сошел с ума. Питер Вагнер напрягся, как кошка, затаил дыхание.

Нога опустилась. Бум‑м‑м! В следующую долю секунды Питер Вагнер раскинул руки и ударом под дых опрокинул на деревянную койку экипаж «Необузданного». Они упали на спины, вскинув в воздух ноги, и одновременно Сантисилья схватился за автомат, но было уже поздно. Лицо его раскалилось, как черная туча, за которой сверкнула молния.

— А‑а, дерьмо! — как рассерженный ребенок, крикнул Танцор. И рухнул.

Капитан Кулак, действуя по собственному сценарию, успел где‑то разжиться пистолетом и теперь, оказавшись на спине, палил прямо в потолок.

Джейн, разинув рот, смотрела на негров. Потом она завизжала.

Салли Эббот, возмущенная, опустила книжку, потом, подумав, снова взяла и сердито посмотрела на заголовок: «9. Цепи», сама еще не зная, читать дальше или нет. Какая глупость — вот так взять и убить этих негров, когда они только‑только вообще появились в книге. Так оно, правда, более или менее и бывает: «кто имеет, тому дается», как гласит пословица, даже тем, кто имеет совсем немного, вроде этого мерзкого капитана или ее брата Джеймса. Но все равно ей не нравилось, что обстоятельства в книге вдруг приняли такой оборот, — не нравилось отчасти потому, что ее собственное положение было, в общем‑то, таким же, как у команды «Воинственного». И никуда это не годится, когда книги высмеивают униженных или рисуют, как они гибнут без борьбы. Правда, рассказ‑то этот в основном о Питере Вагнере — старая история про человека, который в глубине души ни за тех, ни за этих. Но все‑таки...

Она ужасно устала. Но спать не хотелось. В ушах стоял тихий звон, и сердце сжималось от горького чувства неоглядного одиночества, будто она витает где‑то в космическом пространстве. Уже за полночь, и, кроме тусклого света в ее окошке, на многие мили кругом, наверно, нет ни огонька. И снова на ум ей пришел племянник Ричард, трудно сказать почему, хотя, может быть, вот: читая эту книжку, она постепенно стала мысленно придавать Питеру Вагнеру черты племянника. В сущности‑то, между ними не было никакого сходства — может быть только, что оба были страдальцы и оба трагически слабы.

Про Ричарда, если бы не самоубийство, этого и не сказал бы никто. Она, Салли Эббот, наверно, одна из всех родственников знала правду. Она вспомнила, как он стоял однажды вечером у нее в столовой, года через три или четыре после смерти Гораса. Ему уже минуло двадцать. Она тогда задумала открыть у себя антикварную торговлю и на обеденном столе разложила кое‑какие серебряные вещицы — знакомые Эстелл Паркс прислали ей разную мелочь посылкой из Лондона: серебряный чайник для заварки с резной ручкой слоновой кости, хрустальные солонки под серебряными дырчатыми крышечками, ножи, вилки, чайные ложечки, чернильный прибор, чеканное серебряное блюдо. К приходу Ричарда она как раз кончила их начищать. Мысль была — проверить, с какой прибылью удастся это все реализовать, и тогда уже принимать окончательное решение. Она предложила ему выпить (он никогда не отказывался) и пригласила зайти в столовую взглянуть.

Ричард наклонился над столом и горящими глазами разглядывал ее вещицы, будто пиратские сокровища.

— Тетя Салли, — вымолвил он, — да это уму непостижимо! Смотри: тут не ошибка? — Он поднял вилку, к ней еще был привязан ярлык: «1 фнт». — Ведь ее легко можно продать за десять долларов, а то и за двадцать!

— Посмотрим, посмотрим, — засмеялась она.

Он удивленно потряс головой, и огоньки от люстры отразились у него в волосах.

— Да господи, я сам куплю.

— Сколько дашь?

Он весело улыбнулся:

— Два фунта.

— Ишь ты какой, — со смехом отозвалась она. — Но вот что я предлагаю: давай‑ка я тебе еще налью.

— Уговорила!

Он протянул ей стакан. Рука у него была большая, как у Джеймса.

Ричард тогда слишком много пил, и не диво: дочка Флиннов его бросила. Салли сама не знала, хорошо ли, что она его угощает. А впрочем, как же иначе? Он ведь ее гость и взрослый мужчина, домовладелец — он тогда уже жил отдельно в домике чуть ниже по склону, как ехать от родителей. Даже перебрав немного, он все равно держался очень мило и за рулем не терял осторожности. В кухне, наливая виски ему, а заодно и себе, она думала (и какой горькой насмешкой это потом обернулось!) о том, как они все, в сущности, счастливы. Она уже успела свыкнуться со своим вдовством, в чем‑то даже получала от него удовольствие, хотя тяжесть утраты и оставалась. Теперь ее манило новое интересное занятие. Кто знает, может быть, ее ждет успех? В свое время она досадовала на Ричарда, что он не захотел поступить в колледж, но вышло‑то все к лучшему, право. Он получал вдоволь денег у себя в конюшнях и все меньше и меньше работал на отца. А это и было для него самое главное — независимость от отца, и, видит небо, она его за это не винила. Ей‑то самой, эгоистически говоря, было только лучше, что он живет поблизости и может навещать ее и приглядывать за подрастающей Джинни. Салли убрала лед, закрыла холодильник, взяла наполненные стаканы и пошла в столовую. На пороге она остановилась как вкопанная.

Он держал в руках долгоиграющую пластинку, которую она оставила сверху на буфете, когда прибиралась. Любимая пластинка Гораса, «Послеполуденный отдых фавна». Укол памяти побудил Салли положить ее на видном месте, чтобы потом завести. Ричард стоял с пластинкой в руках, бескровно‑бледный, будто получил пощечину, — и Салли только теперь вспомнила, что и она, дочка Флиннов, тоже всегда первым долгом ставила эту пластинку.

— Ох, Ричард! — Сердце у нее задрожало от жалости, и прямо со стаканами в руках она бросилась к нему, расплескивая виски, и прижала его голову к груди. — Ох, Ричард, мне так больно!

Они, точно дети, стояли обнявшись и плакали. Как она любила этого мальчика! Кажется, ничего на свете...

Продолжалось это какие‑то мгновения. Потом он усмехнулся, шагнул в сторону, смущенно тряхнул головой и вытер глаза. Глубоко опечаленная, она стояла и смотрела искоса, дожидаясь, пока он справится с собой, потом протянула стакан.

— Ричард, что же это такое между вами произошло?

Он улыбнулся перепуганно, будто вот‑вот опять заплачет. Но потом с показной храбростью ответил:

— Наверно, она обнаружила мои недостатки. — И снова улыбнулся.

— Глупости. Нет у тебя никаких недостатков.

— Эх, тетя Салли. Есть, да еще какие.

Она не стала расспрашивать дальше, ни в тот раз, ни потом. Она отлично знала, какой у него был недостаток: трусость. Вернее будет сказать, отчасти обоснованный страх перед отцом. Ему бы, конечно, следовало убежать с этой девочкой. Но нет. «Скоро», — твердил он. Даже Горас стал намекать, что он что‑то слишком долго тянет; Джеймс, подозрительная курица, уже начинал догадываться. «Весной», — обещал Ричард, и, кажется, всерьез.

Теперь, озирая свою комнату при свете единственной на всю округу еще горящей лампы, Салли вдруг отчетливо представила себе, каково ему было в ту последнюю ночь, когда он напился у себя на кухне: дочка Флиннов замужем за другим, а дяди Гораса нет на свете, и Ричард один‑одинешенек в своей комнате, наверно единственной освещенной комнате на горе. Потом ей вдруг представился Джеймсов дробовик двенадцатого калибра, нацеленный на ее дверь. И сердце у нее на минуту забилось яростнее.

— Ты еще заплатишь, Джеймс, — вслух произнесла она. — Заплатишь за все!

Она закрыла глаза — проверить, не хочется ли спать, — и почувствовала страх, будто падаешь, падаешь куда‑то. Пришлось, хоть она и утратила к этой книжке доверие, снова обратиться к чтению.

ЦЕПИ

Восток алел.

Мистер Нуль, уже поворачивая рукоятку, сообразил, что, кажется, немного просчитался. Он замкнул угрей на коробку зажигания, а надо было прямо на цельнометаллическую переборку. Теперь‑то поздно: все приготовлено, сверху раздался стук, условный сигнал. Деревянная лопатка щелкнула угрей по носу, и заряд с грозным треском побежал по проводам, сжигая их, как молниеносная сварка, проник в коробку зажигания, и запутанное ее содержимое вспыхнуло и подлетело кверху китайским фейерверком, хотя любоваться было некому, кроме индейца, который стоял чуть не по колено в воде, затопившей машинное отделение, так что если что и видел, то осмыслить не успел. Мистер Нуль слез со своей деревянной табуретки и бросился к машине посмотреть, велик ли урон. Индеец плавал лицом в воде. В коробке зажигания не осталось ровным счетом ничего — только спекшаяся пластмасса и зола. Поддавшись неожиданному порыву, по своей врожденной любви к порядку он вытащил индейца из воды и аккуратно привалил к станине, а сам пошел вверх по трапу и столкнулся с Питером Вагнером, бледным как полотно.

— Уложили мы их? — выпалил мистер Нуль, а Питер Вагнер в это же самое время спросил:

— Где индеец?

Спросили было еще раз, и снова одновременно, как два рыжих в допотопной клоунаде, и тогда Питер Вагнер прыгнул мимо него и заглянул в дверь машинного отделения.

— Мертвехонек, — проговорил он хрипло, как проквакал. Ему еще предстояло убедиться, что он судил слишком поспешно — они все судили слишком поспешно, — однако...

Салли Эббот недоверчиво округлила глаза и перечитала:

— Мертвехонек, — проговорил он хрипло, как проквакал. Ему еще предстояло убедиться, что он судил слишком поспешно — они все судили слишком поспешно, — однако так он думал в ту минуту и с этой мыслью пошел прочь от двери. Но, сделав несколько шагов, остановился. Он видел, что осталось от коробки зажигания. Лицо у него передернулось. Мистер Нуль, на случай если Питер Вагнер повредился умом, поспешил выбраться через люк на палубу.

В капитанской каюте негр по кличке Танцор недвижно лежал ниц на полу, поджав колени, как мусульманин на молитве. Носки его ног были подвернуты внутрь, пятки в стороны, руки широко раскинуты, правая щека прижата к полу, левая серьга поблескивала сверху. Сантисилья как упал, так и лежал, в капитанском кресле, автомат валялся у его ног. Глаза у него оставались полуоткрыты, белея узкой щелью.

— Ух ты! — вырвалось у мистера Нуля. Он опустился на корточки и осторожно вынул у Танцора из пальцев дымящуюся сигару.

Капитан Кулак стоял над Сантисильей и смотрел на него, как смотрят бывалые люди на убитых змей.

— Убрать их отсюда, — хрипло приказал капитан Кулак. — Скинуть за борт, а потом запустить машину.

Мистер Нуль не обратил внимания на его слова, он ходил кругами, любуясь своей работой, и тогда старик замахал руками на Джейн и мистера Ангела, которые, будто в гипнотическом сне, все еще сидели на койке.

— Вы меня слышали? — взревел он.

— Оставьте их, — сказал Питер Вагнер, прислонясь к косяку двери. — Все равно машину запустить невозможно. Провода перегорели напрочь.

Капитан Кулак повернул свою жуткую рожу и посмотрел на Питера Вагнера:

— Выходит, мы погибли?

— Есть ведь еще «Воинственный», — ответил Питер Вагнер.

Капитан Кулак кивнул, потер подбородок, потом ощерился, обнажив щели между зубами.

— Пошли отсюда, — сказал он и поманил мистера Ангела и Джейн. Те смотрели перед собой невидящим взглядом. Он пригнулся, помахал рукой у них перед глазами. — Что это с вами? — спросил. И, полный праведного негодования, повторил, глядя на Питера Вагнера: — Что это с ними?

Питер Вагнер вздохнул. Он весь обмяк и стоял понуро, как бесчувственный.

Лапы капитана Кулака начали когтить воздух. Он искал свою трость. Трость валялась на полу. Наконец он ее увидел, наклонился и подобрал. И сразу почувствовал себя лучше.

— Дурь, — сказал он. — Чувствительная дурь. Ведь было — кто кого.

— Они знают, — ответил Питер Вагнер.

— Знают, а не согласны. Хы! — Он разъярился и зашипел как змея: — Они бросают вызов природе. Отрицают действительность. Дурь это! Я не потерплю!

Он замахнулся тростью.

Питер Вагнер пожал плечами. Ему хотелось сесть, но кресло было занято, а дойти до койки у него не было сил, он так ужасно устал.

— Они страдают, — сказал он. — Им жить неохота. Их можно понять.

Капитан рассвирепел еще пуще обычного и стоял красный, как жерло вулкана.

— Надо относиться к вещам по‑философски. Я, что ли, создал этот мир? Я породил на свет несправедливость? Может, это я приглашал их сюда отнимать у меня судно и получить заряд электричества в черные задницы? — Он воздел над головой руку и потрясал указательным пальцем, как проповедник. — «Ибо мы как на поле ночного сраженья, среди выстрелов, ран и смятенья, где столкнулись вслепую полки» — Мэтью Арнольд. Вот видите? Я в этих делах разбираюсь. — Ораторствуя, он брызгался слюной, и Питер Вагнер равнодушно утерся ладонью. — А теперь пошли отсюда, — продолжал капитан Кулак. — Чем скорее мы избавимся от этих мертвецов, тем лучше. — Он подхватил с пола автомат Сантисильи и, оттолкнув Питера Вагнера, выскочил на мостик. — Вперед, на «Воинственный»! — воскликнул он, вытянув руку, как Вашингтон в лодке. Он проковылял к борту, перелез через поручни и неловко спрыгнул на палубу «Воинственного». При этом вышел шум, в капитане все забрякало и забренчало, как в коробке с болтами. Он выругался. Мистер Нуль спрыгнул вслед за ним.

— А как же мои угри? — спрашивал он. Кулак не слышал.

— Темный! — ревел Кулак. — Выходи! Я знаю, ты здесь! Твоя карта бита!

Никакого ответа.

Питер Вагнер хотел что‑то сделать, но воля его словно утратила связь с телом. «Мне очень жаль, — подумалось ему; говорить он от усталости не мог. — Ведь хотел никому не быть врагом. Но таково уж устройство вселенной: волны, частицы в случайных столкновениях, платоники и бергсонианцы, альфы и омеги. Рыбки‑гуппи, пожирающие друг друга». «Вся жизнь — борьба», — объяснил ему кто‑то когда‑то — так много самоубийств тому назад, что казалось: в предыдущей жизни. Тогда он не до конца это понял; даже отчаиваясь, все‑таки придерживался умеренно оптимистического взгляда. Но теперь он узнал Время и Пространство; теперь ему открылось, какой ужасный вывод следует из того, что материя — это движение, а Бог — лишь атом с вопросительным знаком. В статике — небытие; не дашь атому времени на установление его атомных ритмов, его молекулы, и вселенная чик — и исчезнет. С другой стороны, всякое движение — это боль, удар мяча о беспощадную биту, а всякое ритмическое движение — скука. (Какие‑то женщины, которым даны какие‑то обещания, может быть и не на словах, но... какие‑то накопившиеся неоплаченные счета и какие‑то властные механизмы...) В тот вечер в каюте у капитана Джейн ласково положила ладонь ему на ногу. Его как оглушило. Ее тоже. Действие животных механизмов. Ну, так. И что же?