Первый понедельник

Народное соглашение, 1647

Декларация независимости, 1776

Бенджамин Франклин «О законодательной ветви власти», 1789

Дебаты в конституционном собрании штата Нью‑Йорк, 1821

Наша эра начинается не с «Декларации независимости» 1776 года, а с дебатов, имевших место более чем на сто лет раньше в рядах армии Кромвеля, между левеллерами (поборниками политического равенства) и состоятельными сторонниками имущественных цензов, каковыми были и сам Кромвель, и его зять – полковник Айртон.

Обсуждался вопрос, который не обсуждался никогда ранее: «Что такое народ?» Когда мы говорим «мы – народ», «обращаясь к народу» или «власть народу», то кого мы, собственно говоря, имеем в виду? Эту проблему можно более внятно сформулировать следующим образом: надо ли обладать достаточным материальным благосостоянием для того, чтобы получить избирательное право, что ограничит круг избирателей состоятельными людьми, или решать дела своей страны могут все люди, которые признаются политически равными, несмотря на экономическое неравенство?

Если воспользоваться древнегреческой терминологией, то можно сказать, что в основе дискуссии лежал конфликт между олигархами, желающими ограничить избирательное право кругом крупных собственников, и демократами, желающими сделать это право всеобщим, независимо от количества находящейся во владении граждан собственности. Но, хотя этот конфликт имел место в греческих городах‑государствах, в древности он никогда не выходил за рамки столкновения между немногими и многими. Принципы же, провозглашенные левеллерами в армии Кромвеля, касались прав не многих и не большинства, а всех без исключения.

Кроме того, левеллеры увязывали политическое равноправие с политической свободой, впервые введя в обиход идею о согласии управляемых. Послушаем, что говорил по этому поводу сэр Джон Уайлдмен.

«Любой человек в Англии имеет такое же неоспоримое право избирать своих представителей, как и величайший человек в Англии. Я полагаю это главным принципом правления: всякое правление основано на добровольном согласии народа. Если это так, то сие означает, что ни один человек не обязан подчиняться любому самому справедливому правлению, даже своему собственному, иначе, как по добровольному согласию на такое подчинение. Оно невозможно, если он на него не согласен, и, следовательно, по такому принципу, не должно быть в Англии человека [который не имел бы права голоса в выборах]. Если сие верно, то не будет законов, принятых без добровольного согласия любого человека, который подчинится им по строгой и обязательной справедливости. По моему смиренному мнению, если этот вопрос будет поставлен для скорейшего разрешения дела, то сформулировать его стоит следующим образом: может ли по справедливости какой‑либо человек быть принужден к исполнению закона, принятого без его добровольного и свободного согласия?»

Какие в данном случае могут быть аргументы pro и contra ⁷ . Позиция левеллеров, представленных Уайлдменом и майором Рейнборо, может быть сформулирована следующим образом.

Левеллеры ссылались на естественные права. Каждый человек обладает естественным, от рождения присущим ему правом на обращение власти с собой как со свободным, то есть по добровольному согласию и при условии участия в правлении посредством осуществления эффективного избирательного права. Все люди политически равны, невзирая на экономическое неравенство, ибо равенство их – как человеческих существ, равенство в праве на свободу, – делает их равными в политическом отношении.

Возражение олигархов, Кромвеля и Айртона, состояло в следующем. Политическими свободами могут пользоваться только те, кто обладает достаточной экономической независимостью, чтобы рабски не зависеть от воли других людей. Такой независимостью обладает только состоятельный человек. Только тот, кто имеет устойчивый и нерушимый собственный интерес во владении землей или в торговле, должен иметь голос в принятии важных общественных решений. Бедные, которым приходится начинать работать с детства, почти не учатся, у них нет или почти нет времени интересоваться политикой. По этой причине они не обладают компетенцией, необходимой для участия в выборах и голосовании.

Кроме того, олигархи отчетливо выразили свою озабоченность угрозами, которыми были чреваты предложения левеллеров, – предоставить беднякам политическое равенство с богачами. Ссылки на естественное право, снова и снова повторял Кромвель, ведут к анархии, к ниспровержению законных прав и привилегий. Еще более страшной является угроза самой собственности, ибо, как неустанно подчеркивали Кромвель и Айртон, если бедные, которых много, получат такие же политические права, как и малочисленные богатые, – что остановит их от голосования за меры, которые повлекут за собой уравнение и в имущественных правах? Что помешает отнять собственность у богатых и передать ее бедным?

На эти вопросы, в особенности на второй, у левеллеров не было удовлетворительного ответа, хотя они и пытались убедить богатых, что им нечего бояться.

Почти двести лет спустя, в 1821 году, подобные дебаты имели место в конституционном собрании штата Нью‑Йорк. На этих дебатах канцлер Кент, выступая от имени землевладельцев северной части штата, испытывавших неприкрытый страх перед многочисленным населением города Нью‑Йорка, состоявшим преимущество из иммигрантов и необразованных бедняков, указал на невозможность отказа от всеобщего избирательного права. Он сказал:

«Всеобщее избирательное право, однажды данное, дано навсегда и не может быть отменено. Нельзя отступать от принципов демократии».

И он выступил против в следующих словах:

«Осознанная и реальная угроза введения всеобщего избирательного права в его приложении ко всему законодательному органу – это не игра разгулявшегося воображения. Это было бы слишком большим моральным потрясением. Направленность всеобщего избирательного права, его цель – это уничтожение прав собственности и принципов свободы».

Оппоненты, как в свое время противники Кромвеля и Айртона, пытались уверить Кента, что их требование политического равенства не создает угрозу собственности и другим законным правам и привилегиям. (Надо, однако, заметить, что, говоря «все люди», эти новые левеллеры имели в виду «всех белых людей», исключая из числа избирателей чернокожих и женщин.)

В первый понедельник аспенского семинара между обсуждением этих двух тем вниманию участников была предложена исключительно интересная статья Бенджамина Франклина, утверждавшего: богатому меньшинству не должно быть позволено преобладать над бедным большинством, потому что владение собственностью не прибавляет людям политической мудрости. Отстаивая свою точку зрения, Франклин высказывает невероятно радикальное утверждение – радикальное не только для своего времени, но и для современности. Это утверждение касается прав собственности. Я цитирую:

«Таким образом, частная собственность есть порождение общества, и общество, если сочтет необходимым, может потребовать эту собственность вплоть до последнего гроша; ее передача в связи с общественной необходимостью не может рассматриваться как милость или благодеяние в отношении народа, наделяющего богатых привилегиями почестей и власти, но лишь как исполнение ранее принятых на себя обязательств или как простой возврат долга».

Четвертый документ, представленный вниманию участников в первый понедельник, – это «Декларация независимости», которую вы, как я надеюсь, знаете наизусть, по крайней мере первые двадцать строк второго абзаца[49]. Декларация умалчивает о конфликте между демократами и олигархами. Мы, однако, не можем не задать вопрос относительно смысла утверждения о том, что все люди сотворены равными, все имеют определенные неотчуждаемые права, что среди них есть право на свободу и что свободное правление и политические свободы предусматривают добровольное согласие народа на подчинение правительству. Обсуждение «Декларации независимости» обычно заканчивается разнообразными интерпретациями ее смысла в свете предмета, который был очень отчетливо изложен в дебатах Кромвеля с левеллерами, в дебатах в конституционном собрании штата Нью‑Йорк и в статье Франклина о представительстве и собственности.

Если бы я остановился на этом месте, чтобы подытожить рассмотренные материалы, предложенные для обсуждения в первый понедельник семинара, то смогли бы вы разглядеть важность аспенских лекций, прочитанных осенью 1972 года, для понимания соперничества кандидатов в президенты на текущих выборах[50]? Лекции первого понедельника ввели в рассмотрение все основные концепции: равенство, свободу, собственность и справедливость в связи с пониманием идеи права. Но теперь мы перейдем ко вторнику и среде, и вы увидите, как много осталось обсудить и прочитать, делая более понятными базовые концепции для лучшего осознания многих связанных с ними тем и предметов.

ПЕРВЫЙ ВТОРНИК (второе заседание)

P. X. Тауни «Равенство», 1929

Генри Джордж «Прогресс и нищета», 1879

Вильям Грэхем Самнер «Вызов фактов», 1890

Джон Калхаун «О конституционном правлении», 1831

Наше обсуждение мы начнем с Тауни, хотя его книга была написана позже всех остальных, рассмотренных в первый вторник, потому что глава, которую мы выбрали из его книги, поможет понять некоторые нюансы, необходимые для полноценного разбора темы равенства. С одной стороны, мы видим личное равенство и неравенство – то есть равенство и неравенство в зависимости от дарований и приобретений личности. С другой стороны, мы имеем равенство и неравенство условий – внешних обстоятельств, в которых мы живем, например равенство и неравенство социального, политического или экономического статуса или возможностей.

Тауни и Генри Джордж помогают разглядеть, что предмет спора между авторами, которых мы обсуждаем во вторник, отличается от предмета спора между авторами, которых мы обсуждали в понедельник. Вчера вопрос стоял так: должны ли экономически неравные между собой люди – богатые и бедные, обладающие собственностью и не имеющие ее – получить равные политические права после того, как ими будут наделены бедные? Но сегодня, двести с лишним лет спустя после дебатов на эту тему в армии Кромвеля, Тауни и Джордж, живущие в обществах, в которых всеобщее избирательное право стало обычным и распространенным явлением, ставят иной вопрос и касаются другой темы.

Они задаются следующим вопросом: теперь, когда всеобщее избирательное право распространяется и на рабочие классы общества, классы, которые по‑прежнему остаются бедными и многочисленными, не должны ли мы придумать что‑нибудь, чтобы сделать тех, кто обладает равными политическими правами – по крайней мере в праве голоса, – равными так же и в экономическом отношении? Не должны ли мы сузить пропасть между экономической властью богатых и безвластием бедных, чтобы наполнить право голоса бедных реальным содержанием, сделать его истинным правом, а не фальсификацией?

Другими словами, вопрос заключается в следующем: может ли политическая демократия или политическое равенство быть подлинным, если оно не сопровождается экономическим равенством и демократией? (Как мы видим, опасения Кромвеля, Айртона и канцлера Кента были отнюдь не беспочвенными.)

Тауни и Джордж считают: экономическое равенство является необходимым условием эффективности политической демократии. Послушаем, что говорит по этому поводу Генри Джордж.

«Там, где существует система равного распределения богатства, наилучшей является демократическая форма правления. Там же, где в распределении богатства существует большое неравенство, правление будет тем хуже, чем более оно демократично, ибо, хотя сама по себе плохая демократия не хуже, чем плохая автократия, ее влияние на национальный характер, несомненно, является более вредным. Отдать политическую власть в руки людей, обозленных и развращенных нищетой, – все равно что привязать горящую головню к хвосту лисицы и отпустить ее в пшеничное поле; это то же самое, что ослепить Самсона и привязать его к колонне, на которой стоит жизнь общества».

Джон Калхаун и Вильям Грэхем Самнер возражают на это, что создание равенства условий, особенно в экономической сфере, будет означать смерть индивидуальной свободы. Равенства экономических условий невозможно достичь без централизованного правительственного контроля над экономикой, а это резко ограничит свободу частного предпринимательства. Свободу и равенство никогда не удастся примирить, считают Самнер и Калхаун. Послушаем, что говорит по этому поводу Калхаун.

«Есть и другое заблуждение, не менее великое и опасное и обычно тесно связанное с заблуждением, только что рассмотренным выше. Я имею в виду мнение, будто свобода и равенство связаны настолько тесно, что свобода не может быть совершенной без совершенного равенства.

Можно согласиться с тем, что они действительно в определенной степени связаны и что равенство граждан перед законом необходимо для осуществления их свободы. Но если мы пойдем дальше и сделаем равенство условий необходимой предпосылкой свободы, то тем самым мы уничтожим и свободу и прогресс. Причина заключается в том, что неравенство условий, при том что оно является необходимым следствием свободы, является, кроме того, обязательным залогом прогресса».

Здесь мы столкнулись с конфликтом между поборниками свободы, призывающими к равенству, и поборниками свободы, призывающими к неравенству, – ив обоих случаях речь идет об экономическом равенстве или, соответственно, неравенстве. Можно ли как‑то разрешить это противоречие? Есть ли способ его обойти?

Мы не сможем этого сделать, если не поймем, что имеют в виду под экономическим равенством. В решении этого труднейшего вопроса мы можем опереться на идеи Тауни. Он считает, что существуют только два возможных толкования экономического равенства. Первое – материальное, равенство имуществ, равенство в обладании собственностью или деньгами, – в конечном счете, это равенство, измеряемое количественными показателями. В другом смысле это экономическое равенство индивидов, которые имеют все, что нужно любому человеку для достойной человеческой жизни, хотя при этом один человек может иметь материальные блага в избытке, а другой лишь то, что необходимо для поддержания достойной жизни. Это качественное содержание понятия экономического равенства.

Если мы внимательно перечитаем написанное Тауни, то обнаружим: достижение количественного экономического равенства он считает химерой. По его мнению, идеал экономического равенства или экономически бесклассового общества может быть реализован лишь качественно, а именно в том, что каждый человек будет иметь все для того, чтобы вести нормальную достойную жизнь – но некоторые люди будут иметь и что‑то сверх минимума. Легко понять, что здесь сразу возникают трудный вопрос о человеческих потребностях и разногласия по поводу реализуемости экономического равенства в обоих смыслах.

Тем не менее вопрос об экономическом равенстве остается нерешенным, и мы продолжим его рассмотрение на следующий день семинара и в последующие дни. Нас особенно будут интересовать два пункта. Первый: можно ли заставить работать политическую демократию, если некоторые члены общества не могут удовлетворить свою потребность в таких экономических благах, как школьное образование, доступ к качественной медицинской помощи, свободное время, отдых и т. д.? Второй: можно ли заставить эффективно работать политическую демократию, если в руках определенной части населения скопились такие материальные излишки, что избыток богатства предоставляет им несоразмерную политическую власть и влияние?

ПЕРВАЯ СРЕДА (третье заседание)

Алексис де Токвиль «Демократия в Америке», 1835

Теодор Рузвельт «Новый национализм», 1910

«Платформа прогрессистской партии», 1912

Второй день дискуссии перетекает в третий, и мы обнаруживаем, что в 1910 году Теодор Рузвельт говорит то же, что Генри Джордж сказал в 1879 году, а Тауни говорил в Англии двадцать лет спустя: нищета, создающая пропасть между богатыми и бедными, мешает бедным влиять на общественные дела, хотя они имеют равные с богатыми избирательные и политические права. Послушаем, что говорил Рузвельт.

«Ни один человек не может быть хорошим гражданином, если не получает зарплату, достаточную для обеспечения достойной жизни, и если рабочий день недостаточно короток для того, чтобы после работы у человека оставались время и энергия для участия в делах управления общиной, для возможности взять на себя часть бремени такого управления. Мы мешаем многим людям стать достойными гражданами, так как создаем для них невыносимые условия жизни».

Однако проблема, с которой мы здесь сталкиваемся, не имеет простого решения, как становится ясно из чтения труда Алексиса де Токвиля. Действительно, по мере того как мы одолеваем это отнюдь не простое чтение, начиная понимать основополагающие взгляды Токвиля на демократию, мы одновременно с ужасом осознаем проблему, с которой неизбежно сталкиваемся.

Мы переходим от Тауни к Токвилю. Мы начинаем глубже понимать, чем руководствуется Тауни в своей защите идеала равенства. Мы теперь видим: идеал, которого он добивался, есть бесклассовое общество, в котором ко всем людям относятся одинаково, независимо от случайности происхождения, обладания собственностью, рода занятий и других обстоятельств, которые могут разделить людей на непримиримые социальные или экономические классы. Хотя Токвиль нигде не употребляет термин «бесклассовое общество», мы довольно скоро убеждаемся в том, что его концепция демократии, в которой достигнуто всеобщее равенство условий – социальных, экономических и политических, – есть концепция подлинно бесклассового общества.

Осознав это, мы одновременно понимаем утверждения Токвиля о том, что такой направляемый Божественным Провидением вид демократии, или равенства условий, какой ему удалось наблюдать в Америке 1835 года, будет распространяться все дальше и дальше, до тех пор пока не охватит весь мир, заменив старый порядок господства аристократии, неравенства и особых привилегий. Но тот же Токвиль, пророчествуя возвышение значимости демократических институтов в делах человеческих, преисполнен самых мрачных предчувствий относительно того, что триумф демократии может сопровождаться уничтожением свободы. Коротко говоря, он солидарен с позицией Калхауна, утверждавшего: индивидуальная свобода несовместима с равенством условий. В одном из самых красноречивых пассажей о сути свободы и равенства он пишет:

«Думаю, что демократические сообщества естественным образом тяготеют к свободе; будучи предоставлены самим себе, они будут искать свободы, лелеять ее и сожалеть о ее недостатке. Но те же сообщества буквально пылают страстью к равенству, эта страсть ненасытна, неугасима и непобедима; демократические общества взывают к равенству в свободе, и если эта мечта оказывается недостижимой, то они взывают к равенству в рабстве. Они готовы терпеть нищету, лишения и варварство, но им невыносима сама мысль об аристократии».

Его предчувствие, что демократия, полностью реализованная в равенстве условий, особенно экономических, может привести к деспотизму, отчетливо выражено в отрывке, который при первом чтении неизбежно ставит нас в тупик. Цитирую:

«Думаю, что тот вид угнетения, который угрожает демократическим странам, не похож ни на что, существовавшее в мире прежде; наши современники не найдут никаких образцов и прототипов, сколько бы ни рылись они в своей памяти. Я тщетно пытаюсь подобрать выражение, которое могло бы точно определить возникшую у меня идею; старые слова „деспотизм“ или „тирания“ здесь непригодны. Это абсолютно новое явление, и поскольку я не в силах его назвать, то должен попытаться его определить».

Что же это за новая и самая ужасная форма тирании, для которой Токвиль не может найти название? В обсуждении этого пункта высказывались самые разнообразные предложения, до тех пор пока мы не поняли наконец, что название, которое тщетно пытался найти Токвиль, появилось лишь сто лет спустя. Это тоталитаризм. Только после этого начинаем мы понимать – из других отрывков, которые у меня нет возможности цитировать, – что Токвиль предвидел и предчувствовал подъем тоталитарной демократии, каким бы парадоксальным ни казалось нам такое определение.

Вооружившись этим знанием, мы продолжим обсуждение взглядов Токвиля. Во‑первых, попытаемся понять, почему равенство условий, особенно экономических, может привести к рождению тоталитарного государства, в котором вся полнота власти принадлежит центральному правительству, и это правительство полновластно распоряжается судьбами всех своих граждан. Во‑вторых, попытаемся понять, предлагает ли Токвиль какое‑нибудь противоядие – лекарство, препятствующее превращению демократии в тоталитарную диктатуру.

По первому пункту Токвиль показывает: для того чтобы достичь и сохранить равенство условий, люди должны шаг за шагом передавать центральному правительству все больше и больше власти, и это правительство становится тоталитарным, когда получает в руки монополию на политическую и экономическую власть. По второму пункту Токвиль предлагает нам действенное, на его взгляд, средство. Мне бы очень хотелось полностью привести эти великолепные отрывки, но за неимением времени я ограничусь кратким их изложением.

При «старом режиме» власть короля ограничивалась противоборствующей силой дворянства – аристократов всех рангов и положений. Власть короля, говорит Токвиль, не давила на народ всей своей непомерной тяжестью, ибо этот гнет ослаблялся силой того, что Токвиль называет местными и вторичными проводниками правления, каковыми были герцоги, графы и бароны. (Это положение существовало до Людовика XIV, который, выбив власть из рук дворянства, стал самодержавным правителем Франции.) По аналогии Токвиль полагает: демократия при равенстве условий смогла бы тем не менее сохранить индивидуальную свободу, разрешив противодействовать себе вторичным проводникам правления в форме частных объединений или корпораций любого сорта, которые не будут являться порождениями центрального правительства. Для того чтобы этот механизм мог работать, необходимо сохранить и защитить институт частной собственности, ибо без нее частные корпорации и объединения не смогут эффективно противостоять поползновениям центрального правительства и не смогут помешать ему стать монолитным гигантом, который превратит государство в тоталитарное чудовище.

И снова, уже на третий день дискуссии, мы столкнулись с важнейшей темой свободы и равенства в их неразрывной связи с собственностью и справедливостью. С одной стороны, у нас есть речь Теодора Рузвельта о новом национализме, в которой президент призывает к проведению Честного Курса[51], для чего просит предоставить центральному правительству больше власти для обуздания частных корпораций – с целью обеспечения свободы и равенства. С другой стороны, у нас есть Токвиль, утверждавший, что такая программа приведет нас к противоположному результату и что для того, чтобы сохранить индивидуальную свободу при одновременном обеспечении экономического и политического равенства, мы должны уменьшить или ограничить власть центрального правительства, сохранив мощные частные корпорации и объединения в качестве вторичных проводников власти.

ПЕРВЫЕ ЧЕТВЕРГ, ПЯТНИЦА, СУББОТА И ВТОРОЙ ПОНЕДЕЛЬНИК (заседания с четвертого по седьмое)

Если бы я захотел в подробностях изложить то, что следует усвоить из материалов, прочитанных и обсужденных за эти дни, мой итоговый доклад разбух бы до невообразимых размеров. Но даже при этом, должен заметить, я не смог бы воздать должное всем пунктам проведенных в первые три дня обсуждений. Я привел лишь небольшую часть отрывков, выделенных участниками семинара для интерпретации и разбора. Для того чтобы и дальше не отклоняться от линии, которую я избрал для этого доклада, я должен подвести читателя к материалам заседания второго вторника.

Хотя мне хочется сделать это быстро, я не могу, как лягушка, взять и перепрыгнуть через четыре дня семинара, не упомянув затронутых за это время тем.

ПЕРВЫЙ ЧЕТВЕРГ (четвертое заседание)

Аристотель «Политика», книга I (IV век до нашей эры)

Руссо «Общественный договор», книга I (XVIII век)

Здесь перед нами поставлены основополагающие вопросы о происхождении и природе гражданского общества, политической общности или государства и его правления, включая вопросы о том, насколько государственное правление совместимо со свободой, при каких условиях правительство легитимно, какие факторы отличают деспотическое правление от конституционного и какая разница между подданным деспота и гражданином республики.

В ходе обсуждения этих тем возникает еще одна базовая проблема, связанная с равенством, а именно вопрос о том, являются ли все люди равными. Аристотель по этому поводу придерживался взгляда, что некоторые люди самой своей природой предназначены быть гражданами и наслаждаться политической свободой, в то время как другие самой природой созданы для того, чтобы быть рабами и служить хозяевам. Руссо придерживался противоположного взгляда: все люди созданы природой для свободной жизни, и только воспитание или обстоятельства прививают рабскую психологию.

Не могу обойти молчанием факт, что на всех семинарах, которые мне приходилось вести, некоторые участники – и подчас значительное число – соглашались в конце концов с Аристотелем, а не с Руссо. Выводы делайте сами!

ПЕРВАЯ ПЯТНИЦА (пятое заседание)

Платон «Республика», книги I и II, вместе с «Мелийским диалогом» из «Истории Пелопоннесской войны» Фукидида

и

ПЕРВАЯ СУББОТА (шестое заседание)

Макиавелли «Государь»

Я объединил эти два дня, потому что чтения привели нас к обсуждению двух великих вопросов: что такое справедливость и как справедливость связана с целесообразностью.

Ответить на первый вопрос легче. Помогает всего одна строчка в сочинении Платона. Он полагает, что справедливость – это воздаяние человеку того, что он заслуживает и на что имеет непреложное право. Если это и не полный ответ или если он подразумевает и дальнейшие вопросы о том, что означают «заслуги» и «право», то по крайней мере это начало ответа.

Второй вопрос всегда вызывает недоумение, так как Платон очень энергично его ставит, но даже не пытается ответить. Вопрос таков: почему я должен быть справедливым? Что хорошего в справедливости для меня лично? Стану ли я более счастливым, если буду справедлив к другим людям? Короче, целесообразно ли быть справедливым?

Усвоив платоновское изложение проблемы, мы приходим в недоумение от рекомендаций, которые дает государю Макиавелли относительно целесообразности и нецелесообразности добродетели на троне. Целесообразно ли быть справедливым правителем, если большинство людей дурны? Действительно ли люди дурны в большинстве своем или просто дурны по большей части? Если это так, то как целесообразно управлять ими? Если же нет, то, может быть, целесообразно быть справедливым?

ВТОРОЙ ПОНЕДЕЛЬНИК (седьмое заседание)

Софокл «Антигона» (V век до нашей эры)

Мелвилл «Билли Бадд» (XIX век)

Мартин Лютер Кинг «Письмо из Бирмингемской тюрьмы» (XX век)

Возможно, мне не удастся адекватно подытожить великолепную и запутанную дискуссию, возникшую после прочтения греческой трагедии. Здесь я хочу остановиться только на одном пункте: мы понимаем, что суть этой трагедии Софокла заключается в неизбежности выбора между двумя одинаково ужасными вариантами. С тем же мы сталкиваемся и в «Письме из Бирмингемской тюрьмы» Мартина Лютера Кинга, которое открывает нам глаза на тот же трагический выбор, с которым столкнулась Америка в конфликте между справедливостью и целесообразностью в отношении к своим чернокожим гражданам.

За те четыре дня, что я здесь упомянул лишь мельком, мы очень многое поняли о проблемах демократии и капитализма в XX веке. К сожалению, у меня нет времени останавливаться на подробностях этого обсуждения. Теперь, без всякой суеты, я обращусь к оставшимся пяти дням, в течение которых мы разбирали вопросы свободы в ее отношении к законам и правлению, а также базовые проблемы, касающиеся производства и распределения материальных благ, и проблемы владения собственностью. Проблемами свободы мы занимались на заседании второго вторника.

ВТОРОЙ ВТОРНИК (восьмое заседание)

Джон Локк «Второй трактат о гражданском правлении», 1689

Джонатан Ваучер «О гражданских свободах», 1775

Джон Стюарт Милль «О свободе», 1863

Два вопроса, направившие ход нашего обсуждения этих трех текстов, таковы: во‑первых, изложены ли в этих произведениях одна или несколько концепций свободы; во‑вторых, если таких концепций несколько, то насколько они отличаются друг от друга в толковании отношения свободы к законодательству и образу правления. Исследование этих вопросов заставляет вспомнить о проблемах, с которыми мы столкнулись, обсуждая отношение свободы и равенства, а также обсуждая проблемы, касавшиеся образа правления. Мы сможем быстро суммировать достигнутое в ходе чтения и обсуждения этих материалов, если разберемся в сути взглядов каждого из трех авторов.

Джонатан Ваучер, консервативный проповедник, отправлявший службу в американских колониях, пытался убедить свою паству не бунтовать против короля и парламента. Его взгляд на правление заключался в том, что король правит по божественному праву, так как является наместником Бога на земле. Он читал «Второй трактат» Джона Локка, но все эти разговоры о свободе в условиях власти правительства, учрежденного с согласия подданных, о неотчуждаемых естественных правах, включая право на несогласие и даже на восстание, ни на йоту не поколебали его взглядов. Свобода, по мнению Ваучера, – не возможность делать то, что нравится, но возможность делать то, что должно; поскольку же закон, божественный или королевский, полагает, что должно делать и чего не должно, постольку свобода состоит в действиях, согласующихся с законом. Сферы закона и свободы (поведения, предписанного законом, и поведения, воплощающего свободу) полностью совпадают. Все остальное является привилегией, и действия, направленные на достижение собственного удовольствия, суть не что иное, как привилегии, а не воплощение свободы.

Ваучер выражает крайний взгляд, и, анализируя тексты, мы скоро убедимся, что Джон Стюарт Милль, великий поборник либерализма в XIX веке, находится на противоположном полюсе. Свобода, по мнению Милля, состоит в возможности для любого человека делать то, что ему нравится, при условии, что своими действиями он не причиняет вреда другим индивидам или сообществу. Так как целью закона является запрещение поведения, вредоносного для всего общества или для его членов, то те, кто повинуется закону, несвободны. Не является свободным и преступник, нарушающий закон, ибо преступное поведение – это не свобода, а привилегия. В то время как Ваучер не разделял сферы закона и свободы, для Милля эти вещи взаимно исключали друг друга. Больше всего нас поражают те места, где Милль утверждает: при расширении сферы закона уменьшается сфера свободы, и наоборот. Чем больше становится законодательных актов и предписаний, тем менее свободными мы оказываемся. Желая для людей максимально возможной свободы, Милль призывает к минимальному вмешательству государства в жизнь общества. Это вмешательство должно лишь соответствовать потребности индивидов и их частных объединений в тех вещах, которые они не в силах обеспечить сами. (Обсуждая сочинение Милля, невозможно не заметить, что либерализм XIX века сильно смахивает на консерватизм Голдуотера[52], жившего в середине века XX.)

Таким образом, в ходе дискуссии нам удалось выявить две противоположные точки зрения. Теперь же стоит попытаться найти золотую середину. Искомую позицию занимает Джон Локк. Она становится ясной, когда мы понимаем, что для него свобода может принимать три различные формы.

Во‑первых, существует политическая свобода – свобода гражданина, который подчиняется правительству добровольно и который, кроме того, используя свое избирательное право, имеет голос в вопросах правления. (Это, напомню, есть свобода, которую имел в виду Аристотель, говоря о конституционном правлении как об управлении свободными и равными людьми: каждый гражданин обладает суверенным правом голоса и участия в управлении.)

Во‑вторых, существует свобода в рамках закона. По мнению Локка, человек свободен, если подчиняется закону, установленному правительством, избранным с его согласия, закону, который был принят с учетом волеизъявления этого человека, пользующегося избирательным правом. (Мы видим, насколько это понятие свободы отличается от толкования Ваучера, который считал, что подданный абсолютного, самодержавного монарха поступает как свободный человек, подчиняясь закону. Это противоречит точке зрения Локка, согласно которой только сознательный гражданин, обладающий избирательным правом, свободен, подчиняясь закону.)

В‑третьих, есть свобода делать то, что нравится, во всех случаях, когда закон безмолвствует, или, как выразился по этому поводу сам Локк, «во всех делах, в которых закон ничего не предписывает».

Разобравшись с этими расхождениями в толковании свободы, участники обсуждения смогли создать нечто связное из смутных идей, несколько дней витавших в воздухе. Всегда найдутся люди, с недоумением спрашивающие: как может быть свободным человек, подчиняющийся закону, противоречащему его желаниям? Этот человек препятствовал принятию закона, но закон был принят большинством голосов, и человек оказался в уязвленном меньшинстве. Как может он считаться свободным? Если он не свободен, заметит иной наблюдатель, то, значит, правление большинства при конституционном строе прямо предусматривает лишение меньшинства свободы – то есть меньшинство страдает от ограничения свободы точно так же, как подданные абсолютного монарха.

Разница, однако, видна невооруженным глазом. Подданным абсолютного монарха управляют без его согласия и без его участия в избрании правительства. Напротив, гражданин республики высказывает свое согласие с конституцией или с образом правления, а также с принципом принятия решений большинством голосов; следовательно, он заранее соглашается с легитимностью закона, который одновременно является конституционным и пользуется поддержкой большинства. В таком случае закон является результатом деятельности самого гражданина даже в том случае, если он голосовал против, не желая принятия этого закона. Таким образом, пострадавшее меньшинство так же свободно в рамках данного закона, как и добившееся его принятия большинство.

Это, однако, не означает, что большинство никогда не станет злоупотреблять властью, а то или иное меньшинство не будет угнетено в результате таких злоупотреблений. Но здесь мы убеждаемся: единственным средством против такого произвола является изобретенный американцами судебный надзор за исполнением закона и его соответствием конституции. В случае же деспотических злоупотреблений властью единственным средством борьбы является восстание.

В заключение разговора об этом предмете я хочу привлечь ваше внимание к одному понятию, возникшему в ходе многолетних обсуждений на аспенских семинарах. Наше столетие стало свидетелем таких мощных революционных изменений, которые можно сравнить лишь с тектоническим движением материков. Эти изменения создали водораздел во всемирной истории. Во все предыдущие столетия социальная, политическая или экономическая несправедливость всегда принимала форму эксплуатации большинства меньшинством: меньшинство, злоупотребляя властью, угнетало большинство. В нашем столетии ситуация впервые разительно переменилась во всех конституционно‑демократических обществах: теперь несправедливость в том виде, в котором она существует, принимает форму злоупотребления властью большинством, угнетающим то или иное меньшинство.

Здесь мы видим перспективу будущего устранения конфликта между противоположными интересами большинства и меньшинства путем создания подлинно бесклассового общества в отличие от ныне существующих – общества, в котором будут ликвидированы все классовые конфликты. Есть еще один основополагающий вывод, который можно сделать: в наше время восстание против злоупотреблений властью стало более затруднительным и имеет меньше шансов на успех, так как злоупотребление побуждает к восстанию не большинство, а меньшинство.

ВТОРАЯ СРЕДА (девятое заседание)

На этот раз мы возвращаемся к трем авторам, сочинения которых мы уже разбирали: «Политика» Аристотеля, «Общественный договор» Руссо и «Второй трактат о гражданском правлении» Локка. Но теперь мы коснемся тех частей этих сочинений, которые имеют отношение не к государству и правительству, не к свободе и равенству, а к идее, которой мы пока не касались, – к идее собственности и ко всем вопросам, относящимся к праву собственности, к производству и распределению богатства и к идее экономической справедливости и экономического равенства.

Текст, который мы положим в основу обсуждения, пятая глава «Трактата» Локка, посвящен собственности. При этом мы обнаружим, что основные положения его анализа подтверждаются в девятой главе «Общественного договора» Руссо. Дополнительные сведения почерпнем из рассуждений Аристотеля о приобретении богатства, содержащихся в заключительных главах «Политики».

Каковы же основополагающие положения Локка? Во‑первых, он считает, что каждый человек обладает правом собственности в отношении самого себя. Он владеет своим телом, своим разумом и всеми возможностями. Все это принадлежит ему по праву рождения. Владение другими людьми как безответными рабами является нарушением этого естественного прирожденного права. Во‑вторых, противоположностью естественной собственности является собственность, исходно общая для всех людей, – это земля и все ее ресурсы. Теперь мы переходим к великой третьей формулировке Локка, в которой он определяет трудовую теорию собственности.

Если индивид соединяет свой собственный труд (умственный или телесный) с общей собственностью, то произведенный в результате продукт по праву принадлежит этому человеку; другими словами, человек имеет право на то, что производит приложением своего труда к общей собственности. Такой продукт является праведно приобретенной собственностью.

Участники обсуждения сразу обратили внимание на два ограничения, которые Локк накладывает на приобретение собственности. Одно заключается в том, что производитель не имеет права присвоить себе больше продукта, чем может потребить сам, или больше, чем ему необходимо: он не имеет права приобретать ненужный излишек, который не может употребить с пользой. Другое ограничение заключается в том, что нельзя использовать столько общей собственности, чтобы у других людей не осталось возможности вложить в нее свой труд для удовлетворения собственных нужд.

Пока все ясно и понятно. Эти положения представляются разумными и не вызывают никаких возражений. Но при дальнейшем внимательном чтении текста мы столкнулись с двумя серьезными трудностями, породившими дискуссию, которая началась в следующие дни.

Первая трудность станет полностью понятна, если мы ознакомимся со следующим коротким отрывком:

«Тот, кто питается желудями, собранными под дубом, или яблоками, собранными под растущими в лесу деревьями, определенно присваивает эти плоды себе… И очевидно, если кто‑то их собрал раньше, они не станут принадлежать ему, и ничто не сможет изменить это положение. Так, труд производит различие между частной и общей собственностью. Он прибавляет нечто к плодам, чего не дала Природа, общая мать всего сущего, и после такого прибавления плод становится предметом права частного владения… Так же и трава, которую щиплет мой конь, или дерн, который срезают мои слуги, и руда, которую я выкопал в любом месте, где имею право это делать, становятся моей собственностью без всякого согласия других. Мой труд по изъятию этих предметов из обобществленного состояния, в коем они пребывали, обеспечивает мое право владения ими».

Руда, которую я выкопал из земли, применяя свой труд, принадлежит мне. Это не подлежит сомнению. Но как быть с травой, которую щиплет мой конь, или с дерном, который срезают мои слуги? Здесь, как мы вскоре убедимся, впервые появляются – в неразрывной связи для производства богатства – капитал и труд. Мои слуги – наемные, получающие плату работники. Мой конь, которого я поймал и приручил, сделав своей собственностью, это капитал, который я приобрел по праву. Предположим теперь, что я не работаю сам, а заставляю работать коня (капитал) и моих слуг (рабочих, которым я плачу зарплату). Могу ли я претендовать на владение продуктом, произведенным двумя силами, одной из которых я владею (конь), а вторую оплачиваю (работники)? Значимость этого вопроса стала нам ясна, и мы отложили его обсуждение, так как вначале нам надо было ознакомиться с материалами, запланированными для четверга, а также с «Манифестом коммунистической партии», чтением которого мы занимались в пятницу.

Вторая трудность привлекает наше внимание, когда мы видим, что Локк пишет: наложенные разумные ограничения на приобретение богатства теряют смысл вследствие изобретения денег в форме относительно неуничтожимых слитков металла. Так как деньги не являются средствами удовлетворения таких естественных потребностей, как потребность в пище, жилище и одежде, то на них не распространяются ограничения, удерживающие человека от приобретения ненужных излишков, превышающих его потребности. Так как деньги неуничтожимы, в отличие от потребительских товаров, то они не портятся и не пропадают зря.

Локк обходит эту трудность стороной, не предлагая никакого решения. Очевидно, что он не видит способов наложить какие‑то ограничения на накопление богатств в форме денег или монет. Однако по поводу проблемы ограниченного или не ограниченного приобретения богатства есть что сказать Аристотелю. Он проводит различение между естественным и искусственным богатством: естественное богатство существует в виде доступных непосредственному потреблению вещей; искусственное же существует в форме денег, которые могут служить лишь средством обмена.

В свете этого различения моралист Аристотель не устает напоминать, что целью существования является не просто жизнь, но жизнь добродетельная; поэтому мы не должны стремиться к неограниченному накоплению богатства, а приобретать его ровно столько, чтобы его хватило на добродетельную жизнь. В этом месте возникает дискуссия по поводу добродетели и счастья, индивидуальных желаний и естественных потребностей – то есть дискуссия по поводу этических вопросов, важность которых мы хорошо осознаем, но не имеем возможности уделить их обсуждению достаточно времени. Тем не менее они будут витать в воздухе во время следующих заседаний, когда мы займемся обсуждением строго экономических вопросов.

ВТОРОЙ ЧЕТВЕРГ (десятое заседание)

Александр Гамильтон «Доклад о производителях», 1790

«Забастовка бостонских плотников», 1825

«Преамбула к обращению профсоюза механиков Филадельфии», 1827

На этот раз сердцевиной дискуссии стал замечательный документ, известный под названием «Преамбула к обращению профсоюза механиков» и опубликованный американскими рабочими в Филадельфии за двадцать лет до того, как Маркс и Энгельс напечатали свой коммунистический «Манифест». Прежде чем изложить то, что мы узнали в результате чтения и обсуждения, я должен обратить внимание читателя на несколько моментов, которые станут ясны в свете содержания других документов, разобранных на данном заседании.

Аргументы Гамильтона в пользу большей производительности труда в промышленности по сравнению с неиндустриальной отраслью, сельским хозяйством, заставляют нас принять в расчет факторы, которые делают одну отрасль более производительной, чем другая.

Для начала рассмотрим две отрасли, в которых единственными факторами, влияющими на объем производства, являются работники и орудия ручного труда. Та отрасль, где окажется больше рабочих рук и орудий труда, будет и более производительной. Теперь рассмотрим две отрасли, в каждой из которых занято равное количество рабочих, но одна из них использует машины, приводимые в действие энергией пара, воды или электричества, а не энергией людей или животных. В таком случае, утверждает Гамильтон, отрасль, в которой применяют машины, будет более производительной, так как добавление машин эквивалентно добавлению дополнительных рабочих рук.

В этом месте будет полезно ввести термины «рабочий» и «капиталистический» как описывающие способы производства богатства, вне зависимости от того, кому принадлежат орудия и средства производства. Экономика является «рабочей» по способу производства, если в ней богатство создается главным образом физическим трудом человека, которому в какой‑то степени помогает применение ручных орудий труда и домашних животных. Экономика является капиталистической по способу производства, если в ней богатство создается сочетанием физического и машинного труда с привлечением других способов использования капитала.

Проводя это различение, Гамильтон говорит, что в капиталистической экономике можно произвести больше богатства при меньших затратах труда; и что по мере того, как капитал становится все более мощной производительной силой, одно и то же количество богатства может быть произведено с привлечением меньшего количества рабочих рук.

Документ, описывающий забастовку бостонских плотников 1825 года, содержит высказывания представителей трех сторон: плотницких артелей (бродячих групп наемных рабочих); мастеров‑плотников, которых сейчас назвали бы менеджерами; и джентльменов, занимающихся строительством (сейчас их назвали бы капиталистами, владельцами средств производства). Требования рабочих, выдвинутые при рабочей стачке, одной из первых в истории, сводятся к повышению заработной платы и сокращению продолжительности рабочего дня. Суть второго требования заключается не столько в приобретении свободного времени для себя, сколько в предоставлении возможности работать тем плотникам, которые в настоящее время лишены работы. Менеджеры и капиталисты в ответ на эти требования отвечали, что об увеличении заработной платы не может быть и речи. Что же касается сокращения продолжительности рабочего дня, заявили они, то это плохо для рабочих, которые в результате будут предаваться праздности и порокам. До менеджеров и капиталистов не доходил простой факт: сами они имели массу свободного времени, и если бы рабочие получали достаточное школьное образование, то тоже могли бы использовать свободное время для приятного и полезного отдыха, а не предавались бы праздности и порокам.

Когда несколько лет спустя филадельфийские механики предъявили такие же требования (о повышении зарплаты и сокращении продолжительности рабочего дня), они особо подчеркнули этот пункт, указав, что свободное время необходимо им для досуга, без которого не может быть полноценной человеческой жизни. Но не это самое поразительное и тревожное из того, что мы находим в «Преамбуле…», составленной, кстати сказать, в высоком стиле «Декларации независимости». «Преамбула…» – очень богатый и насыщенный текст, читая его, мы обнаружили пассажи, на двадцать лет предвосхитившие положения коммунистического «Манифеста».

Наиболее очевидным представляется такой аргумент: если капиталисты, коих ничтожное меньшинство, будут упорно покупать все больше рабочей силы, которой много, то повышение производительности труда в промышленной экономике приведет к перепроизводству и падению потребления, за чем последует экономический кризис, губительный как для капиталистов, так и для рабочих. Оставив в стороне вопросы справедливости, филадельфийские механики указывали капиталистам: повышение заработной платы – в интересах самих капиталистов, оно целесообразно, ибо на высокую зарплату рабочие смогут купить больше товаров (как предметов первой необходимости, так и предметов роскоши), которые капиталисты хотят продать.

Мы сразу видим, что этот пункт совпадает с мотивом, по которому Генри Форд платил высокую зарплату своим рабочим на заводе в Детройте. Кроме того, это было предвосхищением предсказания Маркса о том, что если капиталисты продолжат политику ограничения заработной платы уровнем, который всего лишь позволяет работнику не умереть от голода, то они посеют семена собственной гибели. Ибо циклы повышения благосостояния и падения производства однажды закончатся гигантским крахом, коллапсом всей системы вследствие перепроизводства и падения потребления.

При более внимательном чтении мы, хотя и с некоторым трудом, улавливаем в выдвинутых аргументах два противоречия, которые были положены в основу нашего обсуждения «Манифеста коммунистической партии».

Первое противоречие заключается в следующем: с одной стороны, механики утверждают, что труд есть источник всякого богатства, единственный фактор, влияющий на производство товаров и благ, а капиталисты, собственники средств производства, не вкладывают в производство абсолютно ничего. С другой стороны, вместо того чтобы требовать себе весь пирог, то есть всю произведенную продукцию, механики просят отдать им всего лишь справедливую долю. Если капиталисты действительно не вносят никакого вклада в производство и единственной производительной силой является труд, то вся прибыль должна доставаться труду, а не капиталу.

Второе противоречие заключается в следующем: несмотря на то что, как мы видели, механики утверждают, будто труд есть единственный источник богатства, единственный производительный фактор, они тем не менее признают – практически в каждом абзаце, – что повышение производительности труда в обществе, в котором они живут, не в последнюю очередь зависит от мощности машин. Эти машины, в свою очередь, были изобретены в результате развития науки и техники. Фактически механики признают, что внедрение машин неуклонно снижает потребность в труде. Это утверждение несовместимо с утверждением о том, что только труд является производительной силой, единственным фактором, влияющим на производство богатства.

Я только что сказал, что эти два противоречия составили основу нашего обсуждения Маркса, ибо они прямо касаются вопроса трудовой теории стоимости и роли капиталистов в производстве богатства. Но, прежде чем мы перейдем к рассмотрению этой проблемы, давайте вернемся назад, к моменту зарождения противоречий, исходя из того, что мы узнали в ходе обсуждения трудовой теории собственности Локка, отличающейся от трудовой теории стоимости Маркса.

Давайте еще раз вспомним о человеке, который, пользуясь собственным трудом, огородил для себя участок земли, поймал коня, выдрессировал его и научил работать. Другой человек пришел к нему на участок и добровольно нанялся работать за определенную плату. Вносит ли первый человек вклад в производство, по праву владея землей и конем и платя зарплату второму человеку, несмотря на то что сам он уже не работает? Согласно трудовой теории стоимости, которая считает труд единственным фактором, влияющим на производство богатства, неработающий капиталист (владелец коня, земли и пользователь, или эксплуататор, труда) не участвует в производстве и, следовательно, не имеет права на получение прибыли. Но если верна противоположная теория, согласно которой в производстве богатства участвуют две силы – труд и капитал, то в этом случае владелец капитала вносит свой вклад в производство, так как заставляет работать капитал, хотя сам не работает. В этом случае он должен получить долю прибыли, пропорциональную вложенному в производство капиталу. Об этом предмете можно многое сказать, но мы дождемся следующих заседаний, к которым сейчас и обратимся.

ВТОРАЯ ПЯТНИЦА (одиннадцатое заседание)

Маркс и Энгельс «Манифест коммунистической партии», 1848

Горас Манн «Важность всеобщего, бесплатного, государственного образования», 1854

Чарльз Г. Вэйл «Социалистическое движение», 1903

Маркс и Энгельс более строги в своих рассуждениях по поводу трудовой теории стоимости, нежели филадельфийские механики. Маркс и Энгельс, не колеблясь и не противореча сами себе, сделали из своих предпосылок единственный возможный вывод.

Всякое богатство создается трудом; принадлежащие капиталисту орудия, используемые работниками, сами по себе являются овеществленным трудом; владелец капиталистических средств производства, не работающий сам, не является производителем, не вносит вклад в производство и, следовательно, не должен получать долю произведенного богатства. Любая прибыль, которую он извлекает из использования капитала, – это незаработанная им прибавочная стоимость, а все действия капиталиста – это эксплуатация труда или попросту воровство.

Это, как следует из прочтения нескольких страниц, является лишь кратким изложением аргумента. В нескольких следующих разделах мы находим толкование: так как произведенное трудом богатство должно принадлежать труду, необходимо упразднить частную собственность на капитал и передать права этой собственности обществу, его коллективному органу, которое, как известно, называется государством. Государство становится единственным распределителем произведенного богатства под лозунгом: от каждого по способностям, каждому по потребностям.

Этот аргумент не вполне ясен. Мы вправе спросить, почему капиталистические средства производства называют овеществленным трудом и почему они не могут находиться в частном владении. Знакомство с небольшим эссе Чарльза Вэйла, американского социалиста, позволяет немного разобраться с этим пунктом.

Вэйл утверждает: когда ручные орудия труда изготавливались в частном порядке и использовались тем же человеком, который их изготовил, то они, вполне естественно, должны были находиться в частной собственности, так же как и результаты труда. Но, продолжает Вэйл, современный промышленный капитал создается трудом общества и работает в обществе. Он произведен обществом в том смысле, что наука и техника, позволяющая создавать современные средства производства, являются плодами многовековой работы всего общества. Капитал работает в обществе в том смысле, что для этой работы необходима общественная организация рабочей силы. Следовательно, утверждает Вэйл, произведенный и используемый обществом капитал должен принадлежать обществу (коллективам или государству), а богатство, которое он производит, должно распределяться в обществе государством.

Этот пункт вызывает множество разнообразных возражений. Я приведу здесь лишь самые очевидные. Действительно ли капитал производится обществом? Разве наука и техника, необходимые для создания промышленного капитала, не являются знанием, существующим в общественной сфере? Не являются ли они, согласно Локку, общим достоянием, открытым для присвоения всяким, кто обладает достаточной предприимчивостью и изобретательностью, чтобы использовать их для производства? Если да, то данный аргумент против частной собственности надо признать несостоятельным.

Если капитал приобретен честно, за счет предприимчивости капиталиста, и если капиталист платит наемным работникам требуемую ими заработную плату, то представляется, что производство богатства требует не только труда, будь то живой или овеществленный труд. Оно требует также и наличия другого фактора производства – инструмента привлечения капитала в форме природных ресурсов и промышленных машин. В этом случае частный владелец капитала является производителем, даже если и не работает сам. Как производитель он, следовательно, имеет право на долю произведенного богатства.

Коснувшись этих вопросов и возражений, мы в своем обсуждении возвратились теперь к «Манифесту коммунистической партии», чтобы, выявив в тексте непоследовательность, продолжить дискуссию.

С одной стороны, Маркс утверждает, что именно частная собственность на средства производства является причиной эксплуатации труда и нищеты пролетариата. Так как ясна причина, то известно и средство лечения: отмена частной собственности на капитал. Вот цитата из «Манифеста», иллюстрирующая это положение.

«Отличительной чертой коммунизма не является всеобщее упразднение собственности, но лишь упразднение буржуазной собственности. Однако современная буржуазная частная собственность является конечным и наиболее полным выражением системы производства и присвоения его продуктов, системы, основанной на классовом антагонизме, на эксплуатации многих немногими.

В этом смысле теорию коммунизма можно сформулировать одной фразой: отмена частной собственности».

Но уже через страницу мы наталкиваемся на другое утверждение; его мы всегда зачитываем на семинаре вслух, я его процитирую.

«Вы в ужасе от нашего намерения избавиться от частной собственности. Но в современном обществе девять десятых населения уже лишены ее; дальнейшая концентрация частной собственности в руках немногих обусловлена всего лишь тем, что ее лишены те девять десятых. Следовательно, вы упрекаете нас в том, что мы намерены покончить с той формой собственности, залогом существования которой является отсутствие всякой собственности у подавляющего большинства членов общества.

Короче говоря, вы упрекаете нас в том, что мы хотим покончить с вашей собственностью. Воистину так: именно это мы и намерены сделать».

Вы слышали, что было сказано, и поняли, что под этим подразумевается? Было сказано, что менее одной десятой населения владеет средствами производства. С частной собственностью на средства производства для остальных девяти десятых населения уже покончено, она вся находится во владении немногих капиталистов.

Если мы немного подумаем, то нам станет ясно, что подразумевают авторы «Манифеста»: причина экономической несправедливости или неравенства заключается не в частной собственности на капитал, а в концентрации собственности в руках немногих. Но если дело в этом, а не в существовании частной собственности, то лекарством может быть не упразднение частной собственности, а более равномерное распределение капитала.

Маркс предлагает противоположное средство. Присвоение государством права собственности означает еще большую концентрацию собственности, чем при буржуазном капитализме. Здесь мы не можем не вспомнить Токвиля с его предсказанием последствий концентрации всей экономической и политической власти в руках центрального правительства и его бюрократии – в руках тоталитарного государства, в котором все трудящиеся равны, но никто из них не свободен.

Если считать идеалом бесклассовое общество или по крайней мере общество, избавленное от серьезных классовых конфликтов, общество, члены которого не только равны, но и свободны, то, каким бы удивительным это ни показалось, формулу такого общества вывел не Карл Маркс, а американский педагог Горас Манн. Этот идеал выражен одной строкой в его небольшом эссе, которое мы читали.

«Капитал и труд, помещенные в разные общественные классы, являются антагонистами; но если капитал и труд окажутся в одном общественном классе, то они станут братьями».

Манн предлагает республику, в которой все граждане получают доход отчасти в виде прибыли на капитал, а отчасти в виде заработной платы. Каждый человек является одновременно и гражданином, и капиталистом. Экономика такой республики сохраняет частную собственность и свободное предпринимательство.

Теперь наша дискуссия дошла до пункта, на котором мы можем различить четыре формы капитализма, а потом задаться вопросом о том, какая из этих форм в наибольшей степени совместима с политической демократией и индивидуальной свободой. Вот краткие характеристики и названия этих четырех форм капитализма.

Буржуазный капитализм, или капитализм XIX века, существующий ныне только в таких отсталых странах, как Боливия или Саудовская Аравия, где собственность на капитал сосредоточена в руках очень немногих, в то время как большинство лишено всякой доли в экономическом богатстве.

Государственный капитализм, иначе называемый коммунизмом, при котором государство владеет всеми средствами производства и распределяет произведенное богатство таким образом, что все в той или иной степени имеют долю в общем экономическом благополучии.

Социализированный капитализм, или смешанная экономика в том виде, в каком она существует в Соединенных Штатах, Англии, в Скандинавских странах и в других местах; при ней в экономике существует как частный, так и общественный или государственный сектор. Развитая в той или иной степени частная собственность и свободное предпринимательство регулируются правительственными мерами по справедливому распределению произведенного богатства.

Диффузный, или всеобщий, капитализм, или экономика, созданная по формуле, предложенной Горасом Манном. Этой формы капитализма мы пока не видим нигде. При ней участие в экономическом процветании достигается не за счет правительственных мер распределения, а за счет того, что все граждане имеют свою долю в частном капитале.

Теперь нам предстоит ответить на следующий вопрос: если бы вам было предоставлено право выбора, какую из этих четырех форм вы бы предпочли как наиболее благоприятную для осуществления политической демократии? При какой форме можно установить политическое и экономическое равенство, не жертвуя при этом ни политической, ни индивидуальной свободой?..

Все, что мы узнали за предыдущие дни наших дискуссий, мы должны использовать для того, чтобы сделать выбор. У нас в запасе остается еще один день, и дополнительное чтение, возможно, поможет нам принять решение: у каждого участника оно окажется своим, но каждый должен привести доводы.

ВТОРАЯ СУББОТА (двенадцатое заседание)

Джон Стрейчи «Вызов демократии»

Я надеюсь, что наступил момент показать, как чтение этого последнего материала поможет нам связать воедино все нити наших предыдущих обсуждений, пусть и не в смысле окончательного решения затронутых проблем и вывода нерушимых умозаключений, с которыми все были бы согласны. Вместо этого я должен удовольствоваться кратким упоминанием следующих пунктов.

Джон Стрейчи, ярый поборник марксистского учения, некоторое время бывший одним из лидеров Британской Коммунистической партии, в посмертно изданном эссе отошел от своих прежних взглядов. Он утверждал: политическая демократия и смешанная экономика намного ближе к идеалам, провозглашенным коммунизмом, чем сам коммунизм. Ведь она обеспечивает возникновение относительно бесклассового общества, где свобода и равенство для всех сочетаются с экономическим процветанием.

Весьма убедительная аргументация Стрейчи не отменяет дискуссию нашего последнего заседания в связи с рассмотрением ряда вопросов: может ли смешанная экономика решить проблему встроенной в нее инфляционной спирали; является ли полная занятость адекватной целью; не является ли, по самой своей природе, смешанная экономика неустойчивым соединением несоединимого, не разрушится ли она – либо за счет все большего расширения государственного сектора в ущерб частному, либо за счет все большего отхода от концентрации власти в руках центрального правительства.

По сути, Стрейчи остался марксистом до мозга костей, хотя проповедовал социализированный капитализм представительной демократии как альтернативу тоталитаризму государственного капитализма, то есть коммунизма. Особенно интересен такой отрывок:

«Так или иначе, но народы развитых демократических обществ смогут по своему усмотрению отрегулировать распределение национального дохода. Опыт показывает, что люди могут сделать это несколькими способами. Самый очевидный – это такая структура налогов, которая не позволяет собственникам концентрировать в своих руках львиную часть прибыли, но заставляет их отдавать необходимую долю обществу в виде прямых или косвенных налогов».

Невозможно не заметить, насколько близко по духу это высказывание заключительным словам коммунистического «Манифеста».

«Первым шагом пролетарской революции рабочего класса является его становление в качестве правящего класса – то есть установление демократии».

Именно к этому призывали левеллеры, когда в 1647 году потребовали предоставления права голоса тем, кто не имел собственности. Но далее Маркс говорит следующее:

«Пролетариат испол