Первые роли

Рано утром в дверь нашей небольшой квартирки позвонили. Меня хотел видеть какой-то представительный генерал. Свободной комнаты, где можно было бы принять столь важного гостя, не оказалось. Пришлось поднять с постели и выпроводить брата моего мужа, который, ничего спросонок не поняв, просверкал пятками с подушкой под мышкой мимо удивленного генерала.

От имени царской фамилии я приглашалась принять участие в нескольких придворных концертах и спектаклях.

Вскоре начались репетиции «Принцессы Грезы», проходившие в доме участника этого спектакля и его организатора великого князя Константина Константиновича. Нас, несколько петербургских актеров и режиссеров, привозили из Петербурга в Павловск, где жил тогда великий князь. Затем репетиции перенесли в помещение Измайловского полка.

Подошел день спектакля, и мы отправились в Китайский театр, в Царское Село.

Здесь меня ждала неприятная неожиданность и унизительное переживание. В программах мое имя было обозначено так: «Мелиссанда — г‑жа Е. И. Качалова». Оказалось, что в качестве актрисы, пусть даже актрисы императорского театра, я не могла быть допущена к участию в придворном спектакле. Исполнителями могли являться отпрыски только знатных, дворянских {172} фамилий. Поэтому меня и назвали Качаловой — отец моего мужа, в прошлом — видный офицер флота, «помог» мне вступить на подмостки Китайского театра. О том, что Мелиссанду в списке действующих лиц переставили с первого, как у Ростана, на третье место, нечего было и говорить: две главные мужские роли играли члены царской фамилии!

Находившийся в зале двор, взглянув предварительно, аплодирует ли царь, тихо аплодировал. Тихо — потому что все были в перчатках. Исполнителей награждали, так сказать, символическими аплодисментами. В присутствии Николая придворные не имели своего мнения о чем-либо не только из почтительного страха, но просто по этикету. Мнение имел царь. Остальные к нему немедленно присоединялись.

Примечательно, что мои главные партнеры говорили по-русски с иностранным акцентом, хотя и были русскими. Сказывалось их «семейное положение»: многие члены царской фамилии женились на иностранках, и по мере того, как те начинали говорить по-русски, приобретали «взамен» немецкий или английский акцент[6].

— Как это вы, Тимочка, удостоились быть приглашенной играть спектакли с царями? — спросила меня вскоре Мария Гавриловна, и в ее голосе отчетливо прозвучала ироническая интонация.

— Под фамилией Качалова, — ответила я. — Актриса бы не удостоилась. Пригласили жену горного инженера.

— Вот вам урок. По крайней мере это научит вас больше уважать нашу императорскую сцену, которая никогда не будет сценой для императоров… Ну, а как хоть играли-то, дурно, небось?

— Как я играла, не знаю, — сказала я. — А вот генерал, исполнявший одну из главных ролей, отказался встать на колена перед Мелиссандой, когда режиссер попросил. Он сказал, что из принципа никогда не преклонит колен перед женщиной.

— Вот дурень! А еще считается умным человеком! — возмутилась Савина.

{173} Мне захотелось увести Марию Гавриловну от этой темы, и я рассказала ей случай с купчихой-«англичанкой».

Но хитрость не удалась. Мария Гавриловна была явно недовольна моим участием в «царской самодеятельности»…

Шел второй год после смерти Комиссаржевской, а все, кто знал и любил театр, ощущали ее потерю так же остро, как если бы она ушла от нас совсем недавно. Эта великая актриса обладала сценическим обаянием магнетической силы и беспредельно владела зрителями. Когда она ушла, у всех осталось острое ощущение невозвратимости потери, более того — зияющей пропасти, восполнить которую хотя бы в малейшей степени было невозможно. Подобно тому как человеческий глаз, ослепленный яркой вспышкой света, потом долго не различает предметов при обычном освещении, так и современники Комиссаржевской, люди, видевшие ее на сцене, не могли в полной мере воспринять русский театр без этой изумительной артистки. Казалось, что вокруг что-то неуловимо потускнело. Если после смерти Пушкина сказали: «Солнце русской поэзии закатилось», то теперь можно было с полным основанием сказать то же о солнце русского драматического театра.

Комиссаржевская умела превращать в шедевры не только такие роли, как Лариса в «Бесприданнице». Шедеврами становились в ее исполнении роли беспомощные, бледные, невыразительные. В каждую из них актриса умела вдохнуть жизнь. И каждая становилась событием в истории русского театра…

В пьесе Зудермана «Огни Ивановой ночи» Комиссаржевская играла Марикку. Ее Марикка стала принадлежностью русского национального театра. Личные переживания героини Зудермана стали у Комиссаржевской трагедией общественного масштаба.

В спектакле «Огни Ивановой ночи» Комиссаржевская встретилась с юношей из Петрозаводска, молодым актером, которого эта великая актриса сделала художником. Она передала ему свой огонь, и он стал самым эмоциональным актером среди нас, способным воспламеняться мгновенно. Она отдала ему опаленные крылья своей Рози, мечты Нины Заречной, чистоту и глубину Ларисы, и влюбленный в нее юноша навсегда остался преданным ее искусству, ее сердцу, ее памяти.

Это был Николай Ходотов. Он боготворил Комиссаржевскую {174} и хотел воскресить хоть в какой-нибудь форме память о ней. Он задумал снова поставить спектакль «Огни Ивановой ночи». Ходотов надеялся воссоздать на сцене кусочек жизни, которой еще так недавно жила она, заставить снова звучать струны, которых касались ее пальцы.

Ставил спектакль сам Ходотов. Он привлек крупных актеров, чтобы отметить память о Комиссаржевской самым достойным образом. В спектакле играли Чижевская, Домашева[cxvii], Уралов[cxviii], Смолич, роль ключницы играла Чарская, известная писательница. На роль Марикки Ходотов решил пригласить начинающую артистку, чтобы даже не возникала мысль о сравнении или сопоставлении, чтобы подчеркнуть, что сопоставления в данном случае быть не может. Ходотов выбрал меня.

Искренне отказывалась я от этой роли. Мне казалось кощунством браться за нее. Но Ходотов настаивал с таким огнем, что я постепенно склонялась к согласию. Увы, такова жизнь: великие создания на театре так же смертны, как и люди; имена гениальных художников остаются бессмертными, а роли их приходится передавать в другие руки. И важно лишь, чтобы руки эти взяли овеянную чужой славой роль с уважением…

Девять десятых работы постановщика заключались в репетициях со мной. Давыдовец, неизменный партнер Комиссаржевской, Ходотов сумел сделать для меня дорогу к Марикке бесконечно увлекательной, творчески обогащающей.

Спектакль «Огни Ивановой ночи» увидел, наконец, свет рампы[cxix], имел успех и творчески сроднил меня с Николаем Николаевичем Ходотовым.

Ходотова порой упрекали и иногда упрекают сейчас в недостаточной культуре или недостаточной пластичности. Не буду сегодня вступать по этому поводу в спор. Но зрители, видевшие Ходотова на сцене, всегда уходили со спектакля потрясенными и никогда не вспоминали в зрительном зале о его недостатках.

Его творческий, эмоциональный потенциал был огромен, если не беспределен. Когда Ходотов читал Пушкина, специалист, может быть, сказал бы: «Это не Пушкин». Но он трепетал всеми нервами, всеми струнами сердца, когда Ходотов, воспламеняясь, читал страстные строчки:

«Лети, корабль, неси меня к пределам дальним
По грозной прихоти обманчивых морей,
Но только не к брегам печальным
Туманной родины моей…»

{176} В этом огне было что-то мочаловское, что-то обжигающее душу и поэтому, может быть, все-таки пушкинское!..

Вспоминается мне сейчас и Ходотов — Мелузов в спектакле «Таланты и поклонники». Его заключительные слова неизменно вызывали в зрительном зале взрыв восторга. Молодежь неистовствовала, когда Ходотов — Мелузов говорил: «Я просвещаю, а вы развращаете…».

Ходотовский Гамлет… В нем была душевная простота и такое душевное тепло, что ни одна из мыслей Гамлета не казалась отвлеченной или далекой. С ходотовским исполнением я могла бы сравнить игру лишь одного современного актера — Евгения Самойлова; в его Гамлете я узнавала те же светлые душевные качества…

Что касается культуры Ходотова, то спорить здесь незачем. Скажу лишь, что в его доме мы часто встречались с Леонидом Андреевым, Скитальцем, с Куприным и ведущими мастерами молодого тогда Художественного театра. Библиотека Ходотова, любовно им собранная, вошла в основной фонд Театральной библиотеки имени А. В. Луначарского.

Осенней дождливой ночью, после окончания спектакля, Мейерхольд, Лешков и я ехали на Разъезжую улицу, к автору нашей новой пьесы «Заложники жизни» Федору Сологубу[cxx]. Один из вожаков символизма, он был весьма моден в то время и возбуждал множество споров. Мы ехали на литературный вечер, какие нередко давались в его огромной квартире, занимавшей целый этаж старинного петербургского дома.

В этот вечер я увидела многих примечательных людей: познакомилась с хозяйкой дома Чеботаревской, женой Сологуба, известной переводчицей Мопассана — ей посвятил Сологуб «Заложников жизни», с Блоком и Игорем Северяниным. Блока я не видела давно, хоть нас и связывало родство (он приходился двоюродным братом моему мужу). Была здесь, наконец, женщина, которую Блок воспел под именем Незнакомки. Бывшая актриса театра Комиссаржевской, она смотрела как-то загадочно и мечтательно. Свободные ткани облекали ее стройный стан. С нами, женщинами, это бывает: мы без труда становимся такими, какими видит или хочет видеть нас близкий человек.

Женщины вообще одевались по символистской моде в свободные одежды. Жемчугов и бриллиантов не носили, а по предписанию {177} той же моды украшали себя бисерными вещицами, старинными монетами на цепочке или чем-нибудь кустарным, чеканным по металлу.

В этот вечер просили читать Игоря Северянина. Он долго ломался, потом долго читал, стоя в демонической позе. Свои стихи он произносил напевно, даже речитативно. Он читал об ананасах в шампанском и о чем-то еще, не очень понятном, но безусловно изысканном, как одежды сидевших здесь женщин, как сервировка стола, как весь стиль и тон собравшегося в гостиной общества. Нам с Лешковым все это не очень нравилось, и мы несколько раз обменялись с ним скептическими взглядами. Впрочем, скепсис нисколько не мешал мне в тот вечер нацепить на грудь висевший на цепочке старинный рубль времен Петра I и принимать под посторонними взглядами «одухотворенное» выражение лица a la Боттичелли, Имя этого художника произносилось в те дни ежеминутно, его искусство ставилось в образец — могла ли я не попытаться вступить в соревнование с его мадоннами!

Позднее я вспомнила вечера у Сологуба, когда читала «Хождение по мукам»: в начале романа Даша попадает в общество «Философские вечера»…

В пьесе Сологуба имелась, разумеется, своя «боттичеллевская» героиня — неземная Елена Аунагорская или просто Лилит (ее фамилия явно выражала замысел автора). Лилит противопоставлялась Катя, шестнадцатилетняя девочка, обуреваемая земными страстями.

Я играла Катю и ходила по сцене босиком. Как сказано в ремарке пьесы, «легкий бег ее, как полет, и песок дорожек весело смеется под ее ногами». Песок должен был смеяться, а публика — переживать возвышенные и меланхолические чувства. Одним словом, мода захлестнула не только приемные портних, но и театральные залы.

Ставил спектакль Мейерхольд в оформлении Головина. В содружестве с автором ими был создан изысканно-эстетский спектакль, в какой-то степени продолжавший линию, начатую Мейерхольдом в «Дон-Жуане».

Помнится эпизод, иллюстрирующий приемы работы Мейерхольда с актерами. У Лешкова в роли Михаила имелся трудный монолог. Мейерхольд запретил репетировать его. Лешков должен был его каждый раз выпускать. «Попробуйте как-нибудь произнести этот монолог в одиночестве, вечером, после прослушанного концерта или в задумчивую, мечтательную минуту», — {178} сказал Мейерхольд Лешкову. И вот однажды Павел Иванович сообщил, что накануне ночью, проснувшись, он попробовал. Всеволод Эмильевич попросил его показать. Лешков прочел. А затем Мейерхольд снова запретил ему репетировать это место: «Иначе неизбежно заболтаете и потеряете свежесть и реальность ощущений этих слов».

Мне показалось это интересным педагогическим и режиссерским приемом. Кстати сказать, по словам моей матери, аналогичный прием применялся и в музыкальных театрах, где трудную вокальную фразу также опускали и не репетировали, пока вся партия, весь музыкальный образ не оказывались достаточно разработанными.

В спектакле «Заложники жизни» играли Н. Васильева, Усачев и Чарская, отличная характерная актриса, а также Борис Анатольевич Горин-Горяинов[cxxi], с ним я тогда встретилась впервые.

В предновогоднем «Обозрении театров» появился стихотворный «Маленький фельетон “Лепетуар”». В нем изображался смотр рождественского репертуара петербургских театров Иванушкой-дурачком. Были там, в частности, и такие строки:

Сологуб с Лилитой бродит
В жизни — жизни не находит…

Другой, правда несколько завуалированный, отзыв, свидетельствовавший о непринятии «Заложников жизни» выдающимися мастерами, исходил от Владимира Николаевича Давыдова. Встречая меня в дни представления «Заложников жизни» за кулисами, он неизменно задавал один и тот же иронический вопрос:

— Что, Тимочка, смеялся сегодня песок под твоими ногами?

Давыдов придумал и любил употреблять ироническое выражение «сологубиться», что на его языке звучало, пожалуй, синонимом слова «кривляться».

Я получала все новые роли самых различных амплуа. Одна из них — Негина в «Талантах и поклонниках» не вполне соответствовала моим возможностям, творческим склонностям. Я сыграла ее не более чем прилично.

Один из спектаклей «Талантов и поклонников» запомнился, впрочем, отчетливо благодаря инциденту, ярко характеризовавшему тогдашний закулисный мир. В ту минуту, когда помощник {181} режиссера уже сказал мне: «ваш выход», ко мне быстро подошла одна из актрис нашего театра, почему-то считавшая меня соперницей, и сказала:

— Вы ужасно выглядите, очень плохо причесаны, безвкусно одеты и будете сегодня играть отвратительно.

С этим я и вышла на сцену. Как мне потом сказала Стрельская, в чей бенефис давался этот спектакль, у меня было «опрокинутое лицо».

Неудача в роли Негиной забылась, когда я выступила в одноактной классической оперетте Оффенбаха «Званый вечер с итальянцами»[cxxii].

В доме, где живет Эрнестина, должен состояться званый вечер с участием знаменитых итальянских певцов. К полному отчаянию хозяев дома, итальянцы не могут приехать. Решено показать итальянских певцов «домашними средствами». Эрнестина переодевается и поет виртуозные вещи итальянского репертуара.

После спектакля «Званый вечер с итальянцами» ко мне не раз подходили товарищи матери по Мариинский сцене и возвращали меня к мыслям относительно оперной карьеры. Снова вставали видения прошлого. Но это были мимолетные видения. Они исчезали без следа. Лишь дуэт из оффенбаховской оперетты, исполнявшийся мною с Ходотовым, надолго сохранился в нашем концертном репертуаре.

Вскоре мне довелось принять участие в водевиле «Лев Гурыч Синичкин»[cxxiii]. После исполнения этих ролей я была приглашена преподавать водевиль на курсах Петровского.

В апреле 1914 года отмечалось 25‑летие со дня смерти Салтыкова-Щедрина. В связи с этим мы поставили найденную в архиве М. Стасюлевича четырехактную драматическую сатиру Щедрина «Тени»[cxxiv]. (Ее поставил Литературный фонд, учрежденный сто лет назад, в 1859 году, по предложению писателя А. Дружинина). Ведущие роли исполняли: Давыдов, Горин-Горяинов, Ходотов, Юрьев, Уралов, Лешков. Я играла Софью Александровну Бобыреву. Спектакль состоялся на сцене Мариинского театра. Интересной в этой связи представляется мне заметка, появившаяся все в том же «Обозрении театров» 16 апреля:

«Правые организации хлопочут о запрещении постановки пьесы Щедрина “Тени”, которая предполагается Литературным фондом… Правые указывают, что в пьесе допущены насмешки по адресу бывшего при императоре Александре II министра {182} двора графа Адлерберга, между тем как последний сделал много хорошего для артистов казенных театров!..»

Спектакль был тем не менее поставлен, явившись выражением благодарной памяти великого сатирика и полного забвения графа Адлерберга: увы, «состязание», в которое невольно был вовлечен граф, оказалось слишком неравным!..

Когда-нибудь мне хотелось бы написать статью на тему о том, что такое творческая помощь, творческая дружба. Понятия эти в нашем обиходном языке стерлись. Между тем творческая дружба — это огромный комплекс мелочей и вещей значительных, большого труда и мимолетных подсказок, душевного тепла и строгого, даже придирчивого внимания. Понятие творческой дружбы вмещает в себя огромную гамму чувств — от влюбленности до конфликта. Но если и то и другое носит творческий характер — это пойдет на пользу делу, искусству.

Такие сложные, глубокие отношения сложились у меня с Марией Гавриловной Савиной.

1914 год. Хроника. «Вчера истекло сорок лет со дня первого выступления М. Г. Савиной на сцене Александринского театра…»

Снова наступает время говорить о Марии Гавриловне. Через год все газеты сообщат о ее кончине, и мы простимся с этой женщиной, так много сделавшей для русского искусства.

О Савиной написано немало книг и статей. Ее имя золотыми буквами вписано в историю русского театра. И все-таки в литературе сказано о Савиной много несправедливого. Ей припоминают чужие обиды, ее упрекают в несовершенных грехах, ей ставят в строку неудачи, промахи, случайные слова. Для подобных упреков Савина давала повод непоследовательностью, противоречивостью иных своих поступков. Между тем «сквозное действие» жизни Савиной неизмеримо значительней этих мелочей. Мне, знавшей Марию Гавриловну близко, очевидны бесценные качества сердца и души этой замечательной женщины. Савина была личностью, Человеком с большой буквы.

Рассказывать о Савиной я буду все, что помню, что навсегда связало меня с этой удивительной женщиной и выдающейся актрисой.

Мы, молодые артисты, иногда бывали недовольны Савиной. Сердило вмешательство Марии Гавриловны в «личные» дела. {183} Мне пришлось видеть, как Савина решительно стягивала с молодой актрисы модную шляпку и перчатки, в которых та в полном соответствии с тогдашней модой пришла на репетицию.

— Искусство не подчиняется моде, — говорила сердито Мария Гавриловна. — Извольте, барышня, все это снять и никогда больше сюда не являться в таком виде… Позвольте, а что это у вас с волосами?

— Это прическа, — краснея, отвечала актриса, причесанная по новейшей декадентской моде: косички, как рога барашка, вились у нее на ушах.

— Могу предложить вам гребенку, — язвительно продолжала Савина.

Тогда я относилась к этому как к чудачеству. Теперь я думаю о замечаниях Савиной с восхищением. Она была женщиной большого вкуса и проявляла на сцене нетерпимость к смешным и ненужным мелочам быта.

А как доставалось нам от Савиной за неопрятное обращение с платьями (их мы, кстати сказать, в основном должны были шить сами)! Мария Гавриловна славилась аккуратностью в обращении с гардеробом и требовала того же от нас. Своим примером она утверждала, что в искусстве нет мелочей.

Безоблачности моих отношений с Савиной суждено было подернуться мимолетной тучей.

Репетировалась пьеса Ходотова «На перепутье». Савина играла в ней главную роль матери и попросила Ходотова занять меня в роли дочери, молоденькой заблудшей гимназистки, «огарка», как выражались в то время. Начались репетиции.

Ведущие актеры как обычно работали в полсилы, намечая рисунок образов и мизансцены. Мастера могли себе это позволить. Мне казалось, что у меня еще нет такого творческого права. Подойдя к кульминационному месту, как и полагалось по пьесе, я бросилась Савиной на шею и громко зарыдала, дожидаясь очередной реплики «матери».

Савина молчала. Суфлер подал ей реплику. Никакого впечатления. Суфлер снова подал Марии Гавриловне реплику, но Савина все молчала. Наконец, я услышала ее громкий и спокойный голос:

— Не трудитесь, я все прекрасно слышу. Но, вероятно, Савина должна молчать, пока Тиме плачет!

Наступило всеобщее молчание. Я убежала за кулисы, чтобы плакать в одиночестве. Несколько актеров во главе с режиссером Озаровским пришли меня утешать и успокаивать.

{184} — Это она вас «обмакнула», — сказал Озаровский, как будто речь шла о чем-то обыденном, даже обязательном.

— Что значит «обмакнула»? — спросила я сквозь слезы.

— Ну, это значит поставить на место, осадить, чтобы молодая артистка не зазнавалась.

Я размышляла об этом происшествии, сидя с распухшим носом, когда Савина послала за мной.

— Вы на меня обиделись, глупая девочка. Но ведь я же права и нисколько не жалею о сказанном. Я удивлена, как вы, способная девушка, могли так грубо играть эту сцену уже на репетиции! Давайте-ка, позанимаемся вдвоем!

И тут началась вторая репетиция, посвященная специально мне. Я получила режиссера и педагога, о каком трудно было и мечтать[cxxv]. С этой минуты и, пожалуй, до последнего дня своей жизни Мария Гавриловна была ко мне неизменно расположена. После премьеры спектакля «На перепутье»[cxxvi], выходя кланяться, она не выпускала моей руки и не разрешала отойти от нее. Она как бы представляла меня публике.

Прямота, резкость и остроумие Савиной широко известны. Мария Гавриловна сказала как-то, что очень невыгодно иметь эффектную сцену в первом акте. На вопрос — почему, она ответила:

— Наша петербургская публика с трудом отличает правую сторону от левой и поэтому на протяжении первого акта ищет в партере свои места…

Шла генеральная репетиция какого-то спектакля. Нам сказали, что никого, кроме актеров, в зале не будет. Когда раскрылся занавес, в партере оказалось полно народу — какие-то девицы и молодые люди, обычная околотеатральная публика. Савина, остановив репетицию, подошла к рампе, поднесла к глазам свой знаменитый лорнет, посмотрела в зал и в наступившей тишине громко сказала:

— Совершенно не помню, когда я играла с этими господами!

Вскоре после премьеры «На перепутье» Мария Гавриловна взяла меня в турне по южным городам России. Ездить с такими партнерами и попутчиками, как Савина, Давыдов, Аполлонский, — это ли не было счастьем! Я постояла на Владимирской горке, увидела Днепр, прошлась по Дерибасовской, под ее старыми тенистыми деревьями, долгие часы гуляла у моря, над портом, слушая гудки уходящих в далекие страны кораблей.

{186} А по вечерам шла в театр, где Савина играла Настасью Филипповну в «Идиоте», Анну Андреевну в «Ревизоре», Юлию Тугину в «Последней жертве», Акулину во «Власти тьмы».

Мария Гавриловна не оставляла без внимания ни одного моего шага. Не раз говорила она о моей предстоящей свадьбе, каждая мелочь заботила ее.

Свадьба праздновалась после окончания этих гастролей, в Изюме. Первая телеграмма оказалась от Марии Гавриловны, отдыхавшей в Кисловодске. В телеграмме стояло: «Пью здоровье молодых нарзаном».

— Девушки, приезжайте сегодня ко мне. Я вам кое-что покажу, — сказала однажды Мария Гавриловна. И вот вечером мы, молодые актрисы, отправились на Карповку, к Савиной.

Мария Гавриловна усадила нас в столовой — большой и нарядной, хотя и несколько мрачноватой комнате — за длинный обеденный стол. Хозяйка положила перед собой несколько стареньких пожелтевших тетрадок. Она решила «показать» нам роли, игранные ею в молодости: Верочку в «Месяце в деревне», Марью Антоновну в «Ревизоре» и Дикарку.

На протяжении этого неповторимого моноспектакля мы сохраняли молчание. Перед нами легкими шагами проходила Верочка и становился понятным восторг Тургенева. Мы знакомились с Марьей Антоновной и делали открытие, что подлинный юмор — в простоте, что гоголевский смех не всегда еще звучит в полную силу…

Когда игра Марии Гавриловны оборвалась, мы по-прежнему молчали. Никто не мог разрушить очарования этой минуты.

— Что же вы, девушки, молчите? Тургенев растрогал? — спросила Мария Гавриловна и продолжала очень серьезно. — Вот как надо играть чистых женщин, а вы этого не умеете, все играете каких-то финтифлюшек…

Одна за другой подошли мы к Марии Гавриловне и каждая в молчании поцеловала ей руку — только так могли мы выразить свою благодарность…

Слово «финтифлюшки» вмещало у Савиной множество понятий. Передавало оно, между прочим, и ее отношение к женщинам, ведущим себя в жизни и на сцене не по возрасту.

В театре работала портниха Клера — смешное существо, молодящаяся женщина с какой-то прыгающей походкой и своеобразной манерой говорить. Все ее любили, и Мария Гавриловна, {187} разумеется, тоже. Но однажды Савина появилась на одном из спектаклей… в облике Клеры! Та же походка с прискоком, тот же смешной поворот головы набок, та же экстравагантная манера одеваться. Особенности речи тоже были схвачены точно. А на голове красовалась такая же, как у Клеры, фальшивая накладка… Фигура Клеры показалась Марии Гавриловне подходящей для роли женщины, имеющей не совсем точное представление о своих летах.

По инициативе Савиной на сцене Мариинского театра каждую субботу давались спектакли в пользу Театрального общества. На этот раз шла комическая опера Доницетти «Дочь второго полка», где я должна была петь маркитантку французской армии.

Администрация Мариинского театра разрешала лишь одну репетицию — утром, в день спектакля.

Декорации и костюмы были сборными. В костюмерных отыскивали все, что мало-мальски годилось. Не удалось найти лишь необходимых для маркитантки черных гетр — в них не нуждались ни Татьяна Ларина, ни Жизель, ни старая графиня из «Пиковой дамы».

Савина весь этот день провела вместе с нами в театре, наблюдая за репетицией. Практически она была постановщиком спектакля. К пяти часам все измучились и отправились обедать, чтобы через два часа снова собраться к началу спектакля.

В семь часов я возвратилась в театр. Гетр так и не было. Я гримировалась, когда в дверь постучали.

— Вот вам гетры, — сказала, входя, Савина. — Битых два часа ездила по городу, еле нашла. А туфель к ним у вас, небось, тоже нет? Я захватила свои…

Бледная, усталая, сняла Савина свою котиковую шубку и отправилась в ложу.

С таким же вниманием относилась она ко всем — к портнихам, парикмахерам, гардеробщикам. Она проявляла к ним большее уважение, чем мы, молодежь. Савина полностью вверялась вкусу театральной парикмахерши Евгении Герасимовны Семеновой, замечательного мастера, и делалась в ее кресле покорной и послушной. Бывало, Семенова корила молодых актрис за капризы и претензии:

— Мария Гавриловна меня слушается, Александр Яковлевич Головин со мной советуется, а вам все плохо!..

Полнейшее доверие к каждому мастеру своего дела отличало {188} Савину. Доверие перерастало в привязанность. Мария Гавриловна маскировала ее добродушной воркотней и жалобами на изобилие дополнительных хлопот. В памяти многих сохранилась только эта воркотня, только эти жалобы. И мало кто видел, как ненастным зимним днем за гробом рабочего сцены шла на кладбище закутанная в платок Мария Гавриловна — единственный человек из труппы Александринского театра, пришедший проводить в последний путь скромного труженика.

Велико значение Савиной в общественной жизни русского театра. Она явилась создательницей и Театрального общества и Дома ветеранов сцены. Многие старые актеры обязаны Марии Гавриловне тем, что еще до революции получили спокойную обеспеченную старость и материальную поддержку.

Бывало, в дни больших праздников спрашиваешь Марию Гавриловну, где намерена она провести вечер.

— Да куда же мне ехать — отправлюсь к моим старикам, — говорила она и ехала на набережную Невы, где стоит учрежденный ею Дом ветеранов сцены.

Но не только в этом огромном деле заключалась повседневная помощь Савиной нуждающимся актерам. Внимательности и отзывчивости ее не было предела. Многие провинциальные актрисы часто получали в подарок савинские платья. В те времена сделать себе приличный сценический костюм было проблемой, тем более — в провинции; Мария Гавриловна, немало послужившая в провинции, отлично знала это.

Во время похорон Савиной ко мне подошел ее старый слуга и, показав золотой брелок в виде маленькой пивной бутылочки, сказал:

— Всю жизнь ругала меня Мария Гавриловна, что я к пиву пристрастился. А сама вот какой брелок специально заказала и подарила…

Все эти маленькие случаи, черточки, воспоминания говорят не о сентиментальности, а о величайшей человечности, о чуткости Савиной, о ее умении быть отзывчивой, внимательной к людям. Они говорят о сердце большого человека. Савина и сейчас была бы любимой народом актрисой, первым в театре общественным деятелем. Я совершенно уверена в этом.

Над свежей могилой Савиной один из тысяч петроградцев, приехавших проводить Марию Гавриловну, сказал: «Что бы ни делала Савина, за что бы ни принималась, она всегда работала лучше, ответственнее, увлеченнее всех. Такою она была на сцене, такою была бы и в любом другом деле. Если б Мария {189} Гавриловна стала ученым — она была бы великим ученым; если б решила посвятить себя дипломатии — стала бы знаменитым дипломатом; если бы занялась юридическими науками — явилась бы самым популярным прокурором или адвокатом…» Справедливые, правильные слова!

Эта речь напечатана в двухтомнике «Кончина Марии Гавриловны Савиной». Второй том вышел в свет в 1917 году. В этом мне видится глубокий смысл: бесценные сокровища савинского сердца, творчества, ее любви к людям как бы передавались в руки Советской республики, многомиллионного советского народа. Я счастлива, что память о Марии Гавриловне, ее богатый творческий опыт, весь облик этой обаятельной женщины будут сохранены надежными руками народа навсегда. Крупицей этой памяти стала мемориальная доска на здании Дома ветеранов сцены, установленная вблизи савинской могилы: «Этот дом заложен и построен в 1900 – 1902 годах трудами, заботой и большой любовью к актеру великой русской актрисы, основательницы Театрального общества Марии Гавриловны Савиной».

Рассказ о Савиной хочется закончить словами, сказанными Марией Гавриловной в одну из грустных минут:

— Может быть, Тимочка, вы расскажете когда-нибудь, что Савина не всегда угнетала в театре молодых актрис…