Переводов Шекспира

I

оспроизводить иностранный синтаксис во всех его специфических особенностях, конечно, нельзя.

Точные копии иноязычной фразеологии немыслимы, так как у каждого языка есть свой собственный син­таксис. Но в тех случаях, когда синтаксис переводи­мого текста культивирует всякого рода повторы, па­раллелизмы, единоначатия, симметрические словесные ходы, при помощи которых организуется определен­ная ритмика поэтической и прозаической речи и кото­рые легко передать средствами русского синтаксиса, — воспроизведение этих синтаксических фигур в перево­дах на русский язык обязательно.

Отсюда, однако, не следует, что синтаксис нашего перевода должен звучать не по-русски.

Хороший переводчик, хотя и смотрит в иностран­ный текст, думает все время по-русски и только по-русски, ни на миг не поддаваясь влиянию иностран­ных оборотов речи, чуждых синтаксическим законам родного языка.

Переводчик должен стремиться к тому, чтобы каж­дая фраза, переведенная им, звучала по-русски, под­чиняясь логике и эстетике русского языка.

В свое время по этому поводу велись ожесточен' иые споры, сущность которых знаменитый английский критик, поэт и философ Метью Арнольд кратко сфор­мулировал так:

«Одни говорят: перевод может почитаться хоро­шим, если, читая его, мы забываем подлинник, и нам кажется, что подлинник написан на нашем родном языке.

Другие говорят: цель перевода прямо противо­положная. Нужно сохранять в переводе каждый не­привычный, несвойственный нашему языку оборот, чтобы возможно сильнее ощущалось, что перед нами создание чуждого нам ума, что мы только имитируем нечто, сделанное из другого материала»'.

Современные мастера перевода придерживаются первого из этих двух переводческих методов, взаимно исключающих друг друга.

Синтаксис оригинала, утверждают они, не должен владеть переводчиком; переводчик должен свободно владеть синтаксисом своего родного языка.

В самом деле, нельзя же писать:

«Он шел с глазами, опущенными в землю, и с ру­ками, сложенными на груди».

«Он был похож на испанца со своей смуглой ко­жей...»

«Грум выглядел франтом со своими драповыми гет­рами и его круглым лицом».

Все это обороты не русские. К сожалению, они из­давна превратились в бытовое явление. Даже в сочи­нениях Анатоля Франса, вышедших в «ЗИФе» под ре-

¹ «On Translating Homer». «Essays Literary and Critical», by Mathew Arnold. London, 1911, pp. 210—211.

дакцией А. Луначарского, мы встречаем такие, напри­мер, обороты:

«Он нашел ее очень миловидной, с ее тонким но­сом...» '

Вообще в нашей литературе выработался особый, условный переводческий язык, который с подлинным русским языком не имеет ничего общего.

Вот примеры излюбленной переводческой лексики:

«Она имеет массу брильянтов...», «Я вернусь через пару часов...», «Все его члены дрожали (члены вме­сто «руки и ноги» особенно часты у переводчиков ан­глийского текста).

Русскому синтаксису свойственно заменять притя­жательное местоимение личным (с предлогами у или к или без всякого предлога, в дательном падеже). Многие переводчики игнорируют эту форму и пишут:

«Ее глаза зелены...», «Я еду на свою родину...», «Вы почти оторвали мою руку...»

Тогда как по-русски надлежало сказать:

«У нее зеленые глаза...», «Я еду к себе на роди­ну...», «Вы чуть не оторвали мне руку...»

У многих переводчиков встречаются и такие обо­роты:

«Я мог бы спасти его, но у меня не хватило муже­ства сделать это».

«Он относится к нам хорошо. Не могу понять, по­чему он делает это».

Между тем без двух последних слов фраза звучит изящнее и более по-русски:

«Я мог бы спасти его, но у меня не хватило муже­ства».

«Он относится к нам хорошо... Не могу понять по­чему».

Особенно усердно калькировал иноязычный син­таксис известный сторонник вербальной точности (то есть дословности) Евгений Ланн.

В его переводах то и дело встречаешь такие кальки:

¹ ан а толь Франс. Полное собрание сочинений, т. III. М— Л., 1928, стр. 211.

«Он в ужасном состоянии любви» (in the horrible state of love).

«Он улыбнулся сквозь свои слезы».

«Он стал убирать подножку экипажа с физионо-мией, выражающей живейшее удовлетворение». И т. д. >.

Русский синтаксис не допускает сокращения обсто­ятельственных придаточных предложений, если их подлежащее не тождественно с подлежащим главного предложения. А между тем переводчики пишут:

«Будучи на положении бродяги, всякое поврежде­ние приписывалось мне».

«Лежа в канаве, спасение казалось мне невозмож­ным».

«Она, со своей стройной талией молодой девушки, слушала его стихи»².

По той же самой причине, забывая, что в русском языке винительный падеж дополнения только тогда переходит в родительный, если отрицательная частица «не» относится к глаголу, управляющему этим допол­нением, переводчики вводят родительный падеж даже в тех случаях, когда отрицательная частица стоит при глаголах, не имеющих никакого отношения к давдгому дополнению.

Они пишут: «Не хочу описывать разнообразных чувств, нахлынувших на меня».

В то время как необходимо писать:

«Не хочу описывать разнообразные чувства, нахлы­нувшие на меня», ибо в данном случае не относится к слову хочу, а не к слову описывать.

Это правило нарушается чаще других. Даже хоро­шие переводчики пишут:

«Спичка не может вызвать молнии» (нужно — мол­нию). «Этого не могло бы случиться» (вместо: это не могло бы случиться) и т. д.³.

"Иван Кашкин. Мистер Пиквик и другие. «Литератур­ный критик», 1936, № 5, стр, 222.

² «Литературная газета», 1933, № 53,

³ Вопрос о родительном падеже, поставленном после ряда
глаголов, из которых лишь первому предшествует частица не,
занимал еще Пушкина. В юношеских заметках (1820) Пушкин

Напрасно также культивируются у нас переводчи­ками свойственные иностранным языкам и чуждые русскому ложные придаточные предложения цели, в которых по существу никакой цели не выражено, на­пример:

«Я недостаточно давно уехал оттуда, чтобы не иметь никакого интереса к этой местности...»

Подчиняясь иноязычному синтаксису, переводчики то и дело нагромождают множество лишних слов, от­чего фраза становится неуклюжей и грузной. Они счи­тают возможным составлять такие предложения:

«Но самое худшее из всего — это то, что, когда он перестал молиться...»

Между тем не проще ли сказать:

«Хуже всего, что, окончив молитву...»

Вообще переводчикам нужно всемерно заботиться, чтобы в русском переводе фразеология иностранного автора не утратила своей динамики и легкости, чтобы вместо лаконических фраз не получилось водянистых и пухлых.

Известно, что в английском языке (особенно в его позднейших формах) огромное большинство слов — односложные. В среднем каждое английское слово по­чти вдвое короче русского. Эта краткость придает ан­глийской речи особую силу и сжатость; при переводе на русский язык неизбежно вместо энергичной сен­тенции в семь строк получится вялая в одиннадцать или двенадцать. Это фатально для языка, где крайм значит «преступление», бас — «омнибус», уи — «ма-

спрашивал, как лучше: «Не могу ему простить справедливые на­смешки» или: «Не могу ему простить справедливых насмешек» «Кажется, — писал А. С. Пушкин, — что слова сии зависят не от глагола могу, управляемого частицею не, но от неопределен­ного наклонения простить, требующего винительного падежа. Впрочем, Н. М. Карамзин пишет иначе» (то есть Карамзин ставит родительный падеж). Десять лет спустя Пушкин снова вернулся к этой теме: «Возьмем, например, следующее предложение: «я не могу вам позволить начать писать стихи», а уж конечно не сти­хов. Неужто электрическая сила отрицательной частицы должна пройти сквозь всю эту цепь глаголов и отозваться в существи­тельном? Не думаю» (Полное собрание сочинений, т. XI. М.—Л, Издательство АН СССР, стр. 18, 147)

люсенькнй», где фразы часто обходятся без соедини­тельных частиц.

Привожу таблицу соотносительности длины слов в языках английском, немецком и русском (на тысячу слов текста):

Для некоторой разгрузки текста нужно повсюду, где только возможно, особенно в разговорной речи, — вычеркивать лишние слова: это хоть отчасти придаст переводу ту легкость, которой ввиду краткости англий­ских слов и простоты английского синтаксиса отли­чается подлинный текст. В старом переводе «Барнеби Реджа» читаем:

«— Ведь вы полная хозяйка над этими деньгами.

— Была. Больше не могу быть ею»².
Отбросьте два последних слова, и вся фраза станет

значительно легче:

— Была. Больше не могу.

В том же переводе говорится, что почки на дере­вьях распустились в листья (стр. 350). Зачеркните слова «в листья», вы спасете фразу от неуклюжего скопления согласных съел, от банальности, от двух лишних слогов.

На стр. 357 говорится:

«Это именно была та особа, которую он хотел ви­деть».

¹ G H e r d a n Language as choice and chance, 1956, табли­
ца 61. Цитирую по статье: В. Н. Клюева. Заметки о переводе
с украинского языка. Сб. «Тетради переводчика», № 1 (4). М,,
1960, стр. 3.

² Чарльз Диккенс. Барнеби Редж. В издании Чарльз
Диккенс. Собрание сочинений, т. IX. СПб., изд. Ф. Ф. Павлен-
кова, 1896, стр. 89.

Выбросьте слово особа. Фраза облегчится на пять слогов:

«Это была именно та, кого он хотел видеть».

Впрочем, дело не в механическом усечении фраз. Возможно, что здесь было бы всего целесообразнее выразить ту же мысль так:

«Именно ее он и хотел видеть».

Зачем говорить: «Я не обращаю внимания на это обстоятельство», когда по-русски гораздо легче ска­зать: «Я не обращаю внимания.на это».

Конечно, при такой разгрузке нужно выбрасывать только лишнее, то, без чего фраза может легко обой­тись, без чего она уже давно обходится в свободной, разговорной, еепедантической речи. Выбрасывать же, как ненужный балласт, такие важные элементы пере­водимого текста, какие выбрасывали, например, пере­водчики трагедий Шекспира, не рекомендуется никому ни при каких обстоятельствах, потому что, как мы ниже увидим, это приводит к прямому искажению подлинника.

Ведь с законами синтаксиса связана интонация речи — ее эмоциональный выразительный строй, ее душа.

II

Особенно это заметно при переводе стихов.

Интонация — первооснова стиха.

Стих без интонации — не стих.

Среди русских переводчиков Шекспира когда-то была целая группа таких, которые ради «точного» вос­произведения ритма коверкали (вернее, совсем унич­тожали) интонацию шекспировских строк.

У Шекспира, например, Дездемона говорит перед смертью:

«Я не знаю, почему бы мне испытывать страх, так как никакой вины я за собою не чувствую» (V, 2, 41—42) '.

'Вильям Шекспир. Избранные произведения. Л., 1939. Римские цифры указывают акт данной шекспировской пьесы.

Вместо этой слитной и связной, логически четкой фразы переводчица Анна Радлова заставила ее вы­крикнуть три коротышки:

Боюсь... Чего же, — без вины?

Словно у Дездемоны астма, грудная жаба, и она задыхается после каждого слова:

Боюсь... (пауза) Чего же... (пауза) без вины?

При астме — какая уж тут интонация!

Судя по этому переводу, чуть не все персонажи «Отелло» страдают той же тяжелой болезнью.

Кассио, например, должен бы, по Шекспиру, ска­зать свяаную и слитную фразу:

«Теперь вы ревнуете (и вам кажется), что это по­дарок от какой-нибудь любовницы» (III, 4, 186, 187).

Но астма заставляет его выкрикнуть три коротыш­ки — одну за другой:

Уж стали ревновать! Уж будто от любовницы! Уж память!

Уж! Уж! Уж! Это троекратное уж еще сильнее под­черкивает обрывчатость астматической речи. В под­линнике нет ни ужей, ни восклицательных знаков, ни пауз после каждого возгласа.

Даже у венецианского мавра, оказывается, такая же одышка. В подлиннике он, например, говорит в высшей степени плавно и связно:

«Раньше, чем усомниться, я должен увидеть, а ко­гда меня охватят сомнения, я должен доказать» (III, 3, 194).

У Анны Радловой он вместо всей этой фразы отры­висто произносит три слова:

Увидеть, усомниться, доказать!

Та же болезнь у дожа. По Шекспиру, ему, напри­мер, следовало бы спросить у сенаторов:

«Что вы окажете об этой перемене?» (I, 3, 17) В переводе у него еле хватает дыхания выговорить:

Вот перемена! 192

Страдающим астмой не до красноречия: скорее бы выкрикнуть нужную мысль, сократив ее до послед­ней возможности.

Превращая таким образом в обрубки огромное ко­личество шекспировских фраз, переводчица зачастую отсекает такие слова, без которых фраза становится непонятна, а порой и бессмысленна.

Что значат, например, такие ребусы:

Иначе я скажу, что гневом (?) стали, — Вы не мужчина больше.

(IV. 1, 8S)

Или:

Я прошу вас в донесенье... Сказать, кто я, ничто (?) не ослабляя, Не множа (?) злобно.

(V, 2, 345, 346)

Или: