Марк Твен. Приключения Гекльберри Финна. Перевод с английского Н. Дарузес. М.. 1963, стр. 144

дикарь, речь которого вполне выражает его грубую психику. А в переводе Марии Лорие он говорит почти литературно.

«— Милый мальчик, — говорит он, •— и вы, това­рищ Пипа, я не стану рассказывать вам мою жизнь, как в книжках пишут или в песнях поют, а объясню все коротко и ясно, чтобы вы сразу меня поняли», — и т. д. (XXIII, 366) '.

Опять интеллигентская речь, без всякой плебейской окраски. Так мог бы говорить человек с университет­ским образованием: юрист или врач, хотя в подлин­нике с первых же слов слышится речь темного каторж­ника, никогда не бывавшего в культурной среде. Вме­сто for он говорит fur, вместо after — arter, вместо someone — summun и т. д. и т. д.

Эти искривления речи, к счастью, никак не отрази­лись в переводе. «Плебейство» Мэгвича отлично пере­дано — не лексикой, но интонацией.

То же нужно сказать о речи другого простолю­дина, Роджера Райдергуда, в романе «Наш общий друг», блистательно переведенном Н. Волжиной и Н. Дарузес. Хотя в подлиннике Райдергуд говорит не knew, но knowed, не partner, но pardner, не anything, но anythink, в переводе это искажение стилевого стан­дарта не нашло никаких отражений (XXIV, 185—189).

Так что напрасно прокурор с такой неуместной го­рячностью нападает на переводчика Бернарда Гил­берта Герни и видит в его гладкописи чуть ли не вре­дительство.

Нельзя же привлекать людей к суду за то, что они не волшебники и не умеют творить чудеса! Недаром мастера перевода — и французы, и англичане, и рус­ские— именно потому, что они мастера, дистиллируют в своих переводах чужую простонародную речь. За эту «дистилляцию» не судить мы должны переводчи­ков, но благодарить и приветствовать! Здесь, в сущ­ности, их большая заслуга, достойная всяких похвал!

Да, не вина, а заслуга!

¹ Римская цифра в скобках указывает том Собрания сочине­ний Диккенса, вышедшего в Гослитиздате, арабская — страницу названного тома.

Ч го чаще всего заставляет их заменять чужое про­сторечие гладкописью? Их ненависть к безвкусице и фальши. С содроганием эти мастера вспоминают пре­словутого Иринарха Введенского, который, стремясь к просторечию, беспардонно русифицировал подлинник и принуждал англосаксов поддедюливать и пришпан-доривать друг друга, а кое-кого и наяривать.

Оли помнят, как коробило их, когда Сэм Уэллер, чпстокровнейший лондонец, обращался в переводе к отцу, словно к Ивану Сусанину:

— Ну, исполать тебе, старый богатырь!¹

И, конечно, дистилляторы правы: читаешь Бернса в русопятском переводе Федотова, и кажется, будто Бернс был лихим балалаечником в рязанском само­деятельном хоре. Дай середняку переводчику волю вводить в свои переводы простонародную речь, он до того загрузит их всевозможным аи люли да доля-до­люшка, что получится сплошное уродство. Здесь слов­но шлюзы откроются для самой аляповатой и сусаль­ной безвкусицы. И тогда дружно запротестуют чита­тели. «Пусть лучше, — скажут они, — переводчики передадут нам хотя бы сюжетную схему, даже не по­кушаясь на воссоздание иноязычной стилистики! Пусть ограничатся той скромной задачей, которую, как мы только что видели, поставил перед собой Герни: осве­домить своих соотечественников о содержании (только о содержании!) того или иного произведения русской словесности».

Боязнь аляповатой вульгарщины удерживает рус­ских переводчиков от внедрения простонародных ре­чений в тексты своих переводов. Их пугает множество моветонных безвкусиц, допускавшихся переводчиками старого времени. Эти безвкусицы и побуждают их на­чисто отказаться от всяких попыток воссоздать чужое просторечие.

А если таково принципиальное отношение к этому делу наиболее квалифицированных мастеров пере­вода, почему же, спрашивается, мы запрещаем посту-

'Иван Кашкин. Мистер Пиквик и другие. «Литератур­ный критик», 1936, № 5. стр. 214

пать точно так же их коллегам, переводящим Кры­лова, Грибоедова, Гоголя, Лескова, Шолохова?

Возможно, что и их останавливает та же ненависть к сусальной вульгарщине, которая неизбежно прокра­дется в их перевод, если они станут при помощи соб­ственных сленгов воспроизводить просторечие наших классических авторов.

Строго взыскивать с них мы не можем, хотя бы уже потому, что они — в большинстве. Их переводы — бытовое явление. Никто из критиков не высказывает им порицания за то, что, стирая с переводимого текста все его живописные краски, они лишают этот текст той могучей динамики, которая так неотразимо воздей­ствует на чувства и мысли читателей. К этому при­выкли. Это считается в порядке вещей.

Главное в этих повестях и романах, — говорит ад­вокат,— не стиль, а сюжет. В «Ревизоре», например, нам дороже всего его фабула, а не всякие «отрапор­товать» и «присыкнуться».

Здесь адвокат, самоуверенно выпятив грудь, начи­нает распространяться о том, что красоты стиля и экспрессия образов привлекают будто бы лишь от­дельных гурманов, а широкой публике подавай содер­жание.

— Форма «Ревизора»,— говорит он, — примеча­
тельна лишь для очень немногих, а огромному боль­
шинству зарубежных и русских читателей важна идей­
ная направленность бессмертной комедии.

(Крики в публике: «Ложь!», «Демагогия!», «Вздор!», «Нельзя же отделять содержание от фор­мы!»)

Но адвокат не смущен.

— Разрешите, — говорит он, — прочитать вам один
документ, который наглядно показывает, что художе­
ственность перевода отнюдь не такое драгоценное ка­
чество, как пытается внушить нам прокурор. Это
письмо знаменитого немецкого писателя Томаса Ман­
на. В письме Томас Манн напрямик говорит:

«Если в книге есть настоящая сущность, то даже при плохом переводе многое сохраняется, и это уже хорошо».

Многое, и притом самое лучшее, сохраняется даже в таком переводе, который не воспроизводит стили­стики подлинника.

«Я не знаю ни слова по-русски, — говорит в том же письме Томас Манн, — а те немецкие переводы произ­ведений великих русских писателей XIX века,которые я читал в юности, были очень слабыми. Но тем не ме­нее это чтение принадлежит к величайшим событиям в истории моего воспитания» '.

Ггтгтом, пптери читателей при слабых и бесцвет­ных переводах, — так заканчивает свою речь адво­кат, — вовсе не так велики, как хочет убедить нас про­курор. И я надеюсь, что ввиду этих неопровержимо убедительных доводов суд найдет возможным оправ­дать подсудимых и не станет препятствовать им при­менять те же методы впредь.

VIII