Глава 8. Тифлисский союз писателей пригласил нас на небольшой прием

Тифлисский союз писателей пригласил нас на небольшой прием. Надо сознаться, мы были немного напуганы, потому что подобные собрания обычно превращаются в нечто крайне литературное, а мы люди не совсем того круга. Кроме того, мы знали, что грузины очень серьезно относятся к своей литературе: их поэзия и музыка значительно обогатили мировую культуру, и притом поэзия их очень древняя. Стихи читают все, а не только отдельные люди. В местах захоронения на холме мы видели, что их поэты погребены наравне с царями, но во многих случаях поэта помнят, а царя забывают. А один древний поэт, Руставели, написавший великую эпическую поэму под названием «Витязь в тигровой шкуре», почитается в Грузии как национальный герой, и его стихи читают и знают наизусть даже дети, а изображения его можно видеть повсюду.

Мы боялись, что встреча с писателями будет для нас довольно утомительной, но все же пошли. Нас принимали человек двадцать мужчин и три женщины. Мы сели на стулья, расставленные по кругу, и стали смотреть друг на друга. Сначала была приветственная речь в нашу честь, а потом, безо всякого перехода, говоривший сказал:

― А теперь господин Такой‑то кратко расскажет вам о грузинской литературе.

Сидевший справа от меня человек достал стопку страниц, и я увидел, что текст отпечатан на машинке через один интервал. Он стал читать, а я ждал перевода. После того, как он прочитал абзац, я вдруг понял, что он говорит по‑английски. Мне было очень интересно, потому что я понимал одно слово из десяти. У него было любопытное произношение, ― хотя слова были совершенно английскими, но в его исполнении они звучали совсем не по‑английски. Так он прочитал двадцать машинописных страниц.

Позже я взял рукопись и сам ее просмотрел, это было четкое, компактное изложение истории грузинской литературы с самых ранних времен до нашего времени.

Поскольку большинство людей в комнате по‑английски не говорили совсем, они сидели и благостно улыбались, ведь им казалось, что их коллега читал на превосходном английском. Когда он закончил, мужчина, который первым произносил речь, спросил:

― Есть ли у вас теперь вопросы?

И поскольку я очень мало понял из того, что говорилось, мне пришлось признать, что никаких вопросов я не имею.

В комнате было довольно жарко, а у нас с Капой болели животы, поэтому мы чувствовали себя не в своей тарелке.

Вот поднялась женщина, которая тоже держала пачку бумаг и сказала:

― А сейчас я прочитаю вам переводы на английский язык некоторых грузинских стихов.

У нее был хороший английский, но поскольку у меня болел живот, я запротестовал. Я сказал ей, что, кстати, является правдой, что предпочитаю читать стихи сам, поскольку так лучше их воспринимаю, и стал умолять ее оставить мне стихи, чтобы потом я смог их прочитать и оценить по достоинству. Боюсь, это обидело ее, но надеюсь, что не очень. Это было правдой, и я чувствовал себя ужасно. Она была несколько резковата. Она сказала, что это единственный экземпляр и что она не желает с ним расставаться.

И снова, как и прежде, начались вопросы об американской литературе. И, как обычно, мы чувствовали себя ужасно неподготовленными. Если бы перед отъездом из Америки мы знали заранее, что нам будут задавать такие вопросы, то мы бы немножко подучились. Нас спросили о новых начинающих писателях, и мы пробурчали что‑то о Джоне Хёрси и Джоне Хорн Берксе, написавшем «Галерею», о Билле Молдине, который вроде бы вырисовывается как романист. В этих вещах мы были абсолютными профанами ― это объяснялось тем, что мы мало что читали из современной художественной литературы. Потом один из мужчин просил нас, кого из грузин знают в Америке. Единственные, кого мы могли вспомнить, кроме хореографа Джорджа Баланчина, были три брата, женившиеся на американках, состояние которых исчисляется миллионами. Фамилия Мдивани, казалось, не вызвала слишком большого энтузиазма среди современных грузинских писателей.

Они очень строги и возвышенны, эти грузинские писатели, и очень трудно сказать им, что хоть Сталин и может считать писателя инженером человеческих душ, в Америке писатель не считается инженером чего бы то ни было, его вообще еле терпят, и даже после того, как он умирает, работы его тихонечко откладывают, чтобы они полежали еще лет двадцать пять.

Ни в чем другом так не проявляется разница между американцами и советскими людьми, как в их отношении ― не только к писателям, но и писателей к своей системе. Ведь в Советском Союзе работа писателя заключается в том, чтобы поддерживать, прославлять, объяснять и способствовать продвижению вперед советской системы. А в Америке и в Англии хороший писатель является сторожевым псом общества. Его задача ― высмеивать общественную глупость, вести наступление на несправедливость, клеймить ошибки общества. По этой причине в Америке ни общество, ни правительство не очень‑то писателям благоволят. У них совершенно противоположный подход к литературе. Но следует сказать, что во времена великих русских писателей ― Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова и раннего Горького ― это относилось и к России. И только время способно показать, может ли политика «инженеров человеческих душ» в отношении писателей дать такую же великую литературу, как и политика «сторожевых псов общества». Пока что, надо признать, «инженерная школа» не дала большой литературы.

К тому времени, как закончилась наша встреча с писателями, в комнате было уже очень жарко, и мы пожимали всем руки, вытирая между рукопожатиями ладони о брюки, потому что с нас лил пот.

Один вопрос, который нам задавали и о котором мы хотели поразмыслить позже: «Любят ли американцы поэзию?»

Нам пришлось ответить, что единственным показателем отношения американцев к тому или иному виду литературы служит то, как расходятся книги. И что характерно, поэзию не очень раскупают. Поэтому мы должны были ответить, что, по всей вероятности, американцы не любят поэзию.

Тогда нас спросили:

― Это потому, что американские поэты далеки от народа?

Но это тоже неверно, поскольку американские поэты так же близки к народу, как и американские романисты. Уолт Уитмен и Карл Сендберг совсем недалеки от народа, просто народ не очень читает стихи. И мы не думаем, что имеет большое значение, любят американцы поэзию или нет. Но для грузин, чья любовь к поэзии традиционна, отсутствие ее является почти преступлением…

В Америке есть не одна сотня домов, где ночевал Джордж Вашингтон, а в России много мест, где работал Иосиф Сталин. На стене железнодорожных мастерских в Тифлисе висит украшенная цветами гигантская мемориальная доска, на которой написано, что здесь когда‑то работал Иосиф Сталин. Сталин‑грузин по рождению, и Гори, место, где он родился, в семидесяти километрах от Тифлиса, уже стало национальной святыней. Мы собрались туда.

Езда в джипе всегда создает ощущение большей скорости, чем на самом деле, но путь все равно показался довольно долгим. И снова мы проехали через продуваемый ветром перевал, через другие перевалы, и вот наконец прибыли в город Гори. Город расположен в горах. Над ним возвышается так называемая Столовая гора, высокая, уединенная, округлая гора в центре города, и наверху ― большая крепость, которая однажды защитила город и стала укрытием для его жителей. Крепость сейчас в руинах. Это город, где Сталин родился и провел ранние годы.

Место, где родился Сталин, оставлено так, как и выглядело раньше, только закрыто огромным шатром для защиты от непогоды. Верх этого шатра сделан из цветного стекла. Сталин родился в крошечном одноэтажном домике, построенном из оштукатуренных камней, с двумя комнатами и верандой по всему фасаду. И все же семья Сталина была так бедна, что все теснились в половине дома, в одной комнате. Через дверь протянут шнур, но каждый может заглянуть внутрь, увидеть кровать, небольшой платяной шкаф, маленький стол, самовар, кривую лампу. В этой комнате семья жила, готовила еду и спала. Шатер из цветного стекла опирается на квадратные золотистые мраморные колонны. Все это сооружение находится в большом розовом цветнике. За цветником расположен музей Сталина, где представлено все, что только можно было найти из предметов, связанных с его детством и юностью, ― ранние фотографии, картины обо всем, что он делал, полицейские фотографии, сделанные, когда он был арестован. В то время он был очень красивым парнем с дикими горящими глазами. На стене ― огромная карта, где отмечены его перемещения, тюрьмы, где он был заключен, и места его ссылки в Сибири. Здесь же его книги, бумаги и передовые статьи, которые он писал для маленьких газет. Его жизнь была последовательной ― с самого начала он повел линию, которую продолжает по сей день.

Во всей истории нет человека, кого бы так почитали при его жизни. Б этом отношении можно разве что вспомнить Августа Цезаря, но мы сомневаемся, имел ли Август Цезарь при жизни такой престиж, поклонение и богоподобную власть над народом, какой обладает Сталин. То, что говорит Сталин, является для народа истиной, даже если это противоречит естественным законам. Его родина уже превратилась в место паломничества. Люди, посещавшие музей, пока мы там были, переговаривались шепотом и ходили на цыпочках. В тот день ответственной по музею была очень хорошенькая молодая девушка, и после прочитанной лекции она пошла в сад, срезала розы и преподнесла каждому из нас по бутону. Все тщательно спрятали цветы, чтобы сберечь их как сокровище в память о святом месте. Нет, во всей истории мы не знаем ничего, что можно было бы с этим сравнить.

Если Сталин при жизни обладает такой властью, то чем он станет, когда умрет? Во многих речах, которые нам пришлось выслушать в России, ораторы вдруг приводили цитату из Сталина в качестве окончательного доказательства справедливости своей мысли ― точь‑в‑точь, как средневековые схоласты, когда ухватывались за цитату из Аристотеля. В России слово Сталина ― истина в последней инстанции, и что бы он ни сказал ― никто не возразит. И это непреложный факт, чем бы ни пытались это объяснить ― пропагандой, воспитанием, постоянным напоминанием, повсюду присутствующей иконографией. Ощутить это в полной мере можно, когда услышишь, как слышали мы много раз:

― Сталин никогда не ошибался. За всю свою жизнь он не ошибся ни разу.

И человек, который говорит такое, преподносит это не как аргумент, ― это неопровержимо, он говорит это, как абсолютную истину вне всяких аргументов.

Мы опять сели в джип, и наш кавалерист повез нас в одну из соседних долин, поскольку мы хотели увидеть знаменитые грузинские виноградники. Мы поехали в узкую долину, и снова по всем склонам стояли крепости, часто встречались маленькие фермы. Виноградники карабкались вверх по горам. Виноград уже начинал поспевать. Здесь были также и сады, в которых росли апельсиновые деревья, яблони, сливы и черешни. Дорога была узкой, каменистой, а местами пересекалась водными потоками. Наш водитель кричал от радости, ему все это очень нравилось. Он ехал с головокружительной скоростью по узким дорогам, и все время наблюдал за нами, чтобы понять, страшно нам или нет ― а нам‑таки было страшно. Нам приходилось держаться обеими руками, чтобы не вылететь из джипа. Шофер форсировал речушки на такой скорости, что вода каскадом окружала всю машину и забрызгивала нас. Мы ехали вверх через небольшие обработанные долины, разделяемые горными перевалами. На каждом перевале стояли укрепления, где в старые времена крестьяне спасались от нападения.

Наконец мы остановились у скопления домов в горном винограднике, где заранее решили пообедать. Около сотни людей, одетые в лучшие наряды, спокойно стояли, чего‑то ожидая. Довольно скоро четверо мужчин вошли в один из домов и вынесли гроб. Вся группа двинулась вверх по склону, по петляющей тропе, неся мертвеца к месту его последнего успокоения высоко на горе. Мы долго еще видели их, ― они становились все меньше и меньше, идя по зигзагообразной тропинке к горному кладбищу.

Мы пошли в виноградник и съели чудовищно огромный обед, который захватили с собой, ― икру и колбасу, жареное седло барашка, свежие помидоры, вино и черный хлеб. Мы сорвали виноград, который уже годился для еды, и напихались им до отвала. И все это, между прочим, не облегчило состояние наших ослабших желудков. Маленькая долина буйно зеленела, а воздух был восхитительно теплым. Повсюду приятно пахло зеленью. Вскоре мы сели в джип и опять покатили со сногсшибательной скоростью вниз в Гори.

Если в какой‑нибудь город Америки приезжает посетитель, то ему показывают Торговую палату, аэродром, новое здание суда, бассейн и арсенал. А приехавшего в Россию везут в музей и парк культуры и отдыха. Парк культуры и отдыха есть в любом городе, и мы уже привыкли к ним ― скамейки, длинные цветочные клумбы, статуи Сталина и Ленина, каменные скульптурные группы в память о боях, которые происходили в городе во времена революции. Отказ посмотреть местный парк культуры и отдыха будет считаться такой же бестактностью, как если бы отказаться посмотреть на районы новой застройки в американском городке. Несмотря на то, что мы устали после жуткой тряски в джипе и обгорели на солнце оттого, что у нас не было с собой шляп, нам все же пришлось идти в парк культуры и отдыха города Гори.

Мы топали по посыпанным гравием дорожкам, разглядывали цветы и вдруг услышали занятную музыку, которая доносилась из глубины парка. Было похоже, что играют на волынке и ударных. Мы пошли на звук и увидели троих мужчин ― двое играли на флейтах, один ― на маленьком барабане. И вскоре мы поняли, почему музыка напоминала игру на волынке ― флейтисты надували щеки, и когда они переводили дыхание, из‑за того, что щеки были надуты, флейта звучала без перерыва. Музыка была первобытной и дикой. Два флейтиста и барабанщик стояли у входа за высоким дощатым забором, и на деревьях вокруг забора гроздьями висели дети и смотрели за ограждение.

Мы были довольны, что оказались в парке, потому что в этот день проходил финал национальных состязаний по грузинской борьбе. Соревнования шли уже три дня, и сегодня должны были определиться чемпионы республики.

Круглый дощатый забор огораживал нечто вроде арены с сиденьями вокруг. Сам борцовский круг был около тридцати пяти футов в диаметре, засыпанный толстым слоем опилок. С одной стороны находился стол судей, а за ним ― маленькая раздевалка для участников.

К нам очень гостеприимно отнеслись: освободили место на скамейке и проход, так, чтобы Капа имел возможность фотографировать.

Два флейтиста и барабанщик уселись в первом ряду, затем были вызваны участники. Они были босиком и одеты в странный костюм ― короткая холщовая куртка без рукавов, холщовые ремни, короткие трусы. Никакой обуви на них не было.

Каждая пара борцов подходила к судейскому столу, где отмечалась. Потом они занимали свои места по разные стороны круга. Музыканты начали свою дикую мелодию сильным барабанным боем. Соперники подошли друг к другу и сцепились.

Это любопытная борьба. Ее ближайший родственник, как мне кажется, джиу‑джитсу. Захваты не допускаются ― только за куртку и ремень. Когда соперники схватываются ― дело за подножками, переносом веса, чтобы лишить соперника равновесия, бросить на землю и положить на лопатки. Музыка играла на протяжении всей схватки и смолкла только, когда один борец проиграл.

Поединки были недолгими, обычно хватало всего минуты, чтобы один из борцов оказался на земле. Через мгновение к судейскому столу подходила и отмечалась другая пара. Этот спорт требует невероятной скорости, силы и техники. И действительно, некоторые броски были такими яростными и быстрыми, что в итоге человек пролетал по воздуху и приземлялся на спину.

По мере того, как соревнования шли и выбывало все больше и больше участников, публика возбуждалась все сильнее. Но нам пора было уходить. Нужно было успеть на вечерний поезд к Черному морю, а перед этим мы были приглашены на открытие тифлисской оперы. Кроме того, у нашего джипа порвалось сиденье, что создавало трудности в пути, а нам предстояло проехать еще семьдесят километров, прежде чем вообще попытаться послушать оперу. Не ладилось и с подачей горючего, и на обратном пути мы плелись, то и дело останавливаясь, чтобы продуть бензопровод.

К тому времени, как мы добрались до Тифлиса, мы безумно устали, устали настолько, что отказались идти на открытие оперы. Моей поврежденной коленке здорово досталось в бешеном джипе. Я вообще еле передвигался. Я мечтал часик полежать в горячей воде, чтобы немного размягчить сустав.

На станции, куда мы в конце концов приехали, было душно и полно народу. Мы пошли вдоль длинного переполненного поезда и подошли наконец к нашему вагону, wagon‑lit[8]первого класса 1912 года выпуска ― счастливые воспоминания. Зеленый бархат сидений был именно такой, как нам помнилось. Мы сразу же узнали и отполированное и промасленное темное дерево, блестящий металл и затхлый запах. Интересно было, где он находился все эти годы. Бельгийцы, выпускавшие эти вагоны так много лет назад, делали их на века. Сорок лет назад это был лучший железнодорожный вагон в мире, он и сейчас удобен, и сейчас в хорошем состоянии. Темное дерево с каждым годом становится все темнее, а зеленый бархат ― зеленее. Наследие великолепных и величественных времен,

В поезде было очень жарко, и мы открыли окно нашего купе. Сразу же пришел проводник и, хмуро поглядывая на нас, закрыл окно. Как только он ушел, мы снова открыли окно, но он явно предчувствовал, что мы взбунтуемся. Он тут же вернулся, закрыл окно и хорошенько отчитал нас по‑русски, грозя пальцем. Он так из‑за окна сердился, что больше мы не осмелились его открыть, хоть и задыхались от духоты. Нам перевели, что проводник предупредил: ночью мы будем проезжать через множество туннелей. Если окно открыто, то паровозный дым попадает в вагон и пачкает зеленую обивку. Мы стали умолять проводника оставить окно открытым, стали говорить, что сами поможем отчистить обивку, но он еще строже погрозил нам пальцем и прочитал еще одну лекцию. Уж если в России правило установлено, то никаких исключений из него нет.

Это напомнило нам историю, которую мы услышали от одного американского военного в Москве. Он рассказал, что во время войны, когда американский самолет, на котором он летел, приземлился в Москве, к нему приставили часового с приказом никого не пускать внутрь. Когда пришло время новым пассажирам сесть в самолет, часовой их не пропустил. Наш человек сказал, что его чуть не пристрелили за попытку пройти, несмотря на его пропуска и удостоверения. В конце концов часового сменили, но приказ остался в силе. Офицер объяснил, что приказ дан и что легче поменять часового, чем приказ. Часовой номер два имел приказ: «Пустить людей в самолет», в то время как часовой номер один имел приказ «Никого не пускать в самолет». Два приказа или замена приказа могут вызвать путаницу. Проще поменять часовых. И еще, вероятно, это лучше для дисциплины. Человек, исполняющий один приказ, делает это четче, чем тот, кто должен выбирать одно решение из двух.

Не было никакого сомнения в том, что проводник и не собирается разрешить нам открыть окно. Пусть мы задохнемся, это дела не меняет. Мы не знали, какое наказание полагается за открытое окно купе во время поездки, но по серьезности, с которой проводник к этому относился, мы решили, что могут дать по меньшей мере лет десять лишения свободы.

Наконец поезд тронулся, и мы стали устраиваться на ночь в нашей пропахшей потом коробке. Но едва поезд отправился, как сразу остановился. Всю ночь он останавливался через каждые две мили. В конце концов мы заснули, обливаясь потом, и нам приснилось, будто нас завалило в угольной шахте.

Мы проснулись очень рано и обнаружили, что находимся в совершенно другой стране, видим абсолютно другие пейзажи. Мы приехали в тропики, где лес тянется прямо к рельсам, где растут бананы, где воздух влажен. Вокруг Тифлиса земля и воздух были сухими.

Маленькие домики недалеко от железной дороги утопали в цветах, а листва была очень густой. На склонах цвели гибискусы, а повсюду виднелись цитрусовые деревья. Это богатейший и очень красивый край. На маленьких полях вдоль путей кукуруза стоит такая же высокая, как в Канзасе, ― в некоторых местах вдвое больше человеческого роста, есть также бахчи, где растут дыни. Ранним утром люди выходили на крылечки своих просторных и открытых домов и смотрели на проходящий поезд. Женщины были одеты в яркие платья, как всегда одеваются люди, живущие в тропиках. На них были красные, синие и желтые платки, юбки из яркой узорчатой ткани. Мы проезжали через леса бамбука и гигантских папоротников и через поля высокого табака. Дома стояли на сваях, с крутыми лестницами, ведущими на первый этаж. А под домами в утреннем свете играли дети и собаки.

На холмах густо росли огромные деревья и буйная зелень все закрывала.

Потом мы въехали в район чайных плантаций, чай, по‑видимому, самая красивая культура в мире. Низкие кусты рядами простирались на мили вдаль, взбираясь на кромку холмов. Даже в этот ранний час женщины собирали молодые листочки с верхушек чайных кустов, и их пальцы мелькали среди зелени, как маленькие птички.

Мы проснулись очень голодными, что не предвещало ничего хорошего. В поезде было нечего есть. И в самом деле, за все время нашего пребывания в России мы не смогли купить никакой пищи в общественном транспорте. Или вы берете провизию с собой, или едете голодным. Этим объясняется и количество узлов, которые путешественники везут с собой: одна десятая‑это одежда и багаж, а девять десятых ― еда. Мы снова попытались открыть окно, но впереди были туннели, и нам опять запретили его открывать. Вдалеке намного ниже нас виднелась морская голубизна.

Поезд спустился к берегу Черного моря и шел параллельно ему. Все побережье ― гигантский летний курорт. Любой клочок земли занят под большой санаторий или гостиницу, и даже с утра пляжи заполнены купальщиками, ведь это место, куда приезжают отдыхать почти со всего Советского Союза.

Теперь наш поезд, казалось, останавливался через каждые несколько футов. И на всех остановках с поезда сходили люди, которые приехали отдыхать в один из санаториев. Это отдых, к которому стремятся почти все русские рабочие. Это вознаграждение за долгий тяжелый труд; здесь восстанавливается здоровье раненых и больных. Глядя на пейзаж, на спокойное море и теплый воздух, мы поняли, почему люди по всей России все время повторяли нам:

― Подождите, вот увидите Грузию1..

Батуми ― очень приятный тропический город, город пляжей и гостиниц и важный порт на Черном море. Это город парков и затененных деревьями улиц ― ветер с моря не дает им накалиться.

Местная гостиница «Интурист» была самой роскошной из тех, что мы видели в Советском Союзе. Комнаты были очень приятные, недавно отремонтированные, и в каждом номере был балкон с раздвижными дверями. После ночи, проведенной в вагоне ― музейном экспонате, мы мечтательно посмотрели на кровати, но они оказались недоступны нам. Мы едва успели помыться. У нас не хватало времени, а нам предстояло очень много посмотреть.

Днем мы посетили некоторые дома отдыха. Это огромные дворцы среди великолепных садов, и почти все они выходят на море. В подобной ситуации очень опасно быть экспертами. Почти каждый, кто хоть когда‑то путешествовал по России, стал экспертом, и почти каждый специалист не согласен с другим специалистом. Нам надо быть очень осторожными в том, что мы говорим об этих домах отдыха. Мы должны повторять только то, что там слышали, и уверены, что даже тогда найдется кто‑то, доказывающий обратное.

Первый дом, в котором мы были, выглядел как роскошная гостиница. Вверх с пляжа к нему вела большая лестница, он был окружен высокими деревьями, а огромная веранда выходила прямо на море. Дом принадлежал московскому отделению профсоюза электриков, и все, кто здесь остановился, были электриками. Мы поинтересовались, как они смогли сюда приехать, и нам ответили, что на каждом заводе и в каждом цеху существует комитет, куда входят не только рабочие ― представители завода, но и заводской врач. Комитет, рассматривающий кандидатуры тех, кому предстоит отпуск, принимает во внимание многие факторы: и длительность работы, и физическое состояние, и степень усталости, и, сверх всего прочего то, как человек работал. Если рабочий перенес болезнь и ему требуется долгий отдых, медчасть его заводского комитета направляет его в дом отдыха.

Одна часть этого дома отдыха предназначена для мужчин, другая ― для женщин, а третья ― для семей, которым на время отпуска предоставляются квартиры. Есть ресторан, игровые и музыкальные комнаты, читальные залы. В одной игровой комнате люди играли в шахматы и шашки; в другой шел быстрый поединок в пинг‑понг. Теннисные корты были заполнены игроками и зрителями, а по лестницам шли вереницы людей, возвращавшихся с моря или спускавшихся на пляж. Гостиница имела лодки и рыболовные снасти. Многие просто сидели на стульях и смотрели на море. Здесь были выздоравливающие после болезни и пострадавшие от несчастных случаев на производстве, которых послали поправиться на теплом воздухе Черного моря. В среднем отпуск длится двадцать восемь дней, но в случае болезни пребывание здесь может быть продлено на столько, на сколько посчитает нужным заводской комитет…

Утром шел сильный, но теплый и мягкий дождь. Повернувшись на другой бок, мы заснули опять. Около десяти проглянуло солнце, и за нами пришли ― пора ехать на государственную чайную плантацию.

Мы поехали вдоль побережья, потом вверх через расселину в зеленой горе в дальнюю долину, где на мили тянулись темно‑зеленые чайные кусты и то здесь, то там виднелись шапки апельсиновых деревьев. Это было очень приятное место и первая государственная ферма, на которой мы побывали.

И опять, мы не можем обобщать, мы рассказываем лишь о том, что видели и что услышали. Государственная ферма управлялась, как американская корпорация. Есть свой управляющий, совет директоров и служащие. Рабочие живут в новых, чистых и приятных жилых домах. У каждой семьи своя квартира, а работающие женщины могут устроить детей в детские ясли. У них такой же статус, как и у людей, работающих на фабриках.

Это была очень большая плантация с собственными школами и собственными оркестрами. Управляющий был деловым человеком, который запросто мог бы руководить филиалом американской компании. Это очень отличалось от колхозов, поскольку в последнем каждый фермер имеет долю с дохода всего коллектива. Здесь же было просто предприятие по выращиванию чая.

Мужчины в основном обрабатывали землю. А чай собирали женщины, потому что их пальцы ловчее. Женщины двигались длинными рядами вдоль борозд; работая, они пели, перекликались и выглядели очень красочно. Капа много раз их сфотографировал. Здесь, как и везде, было много наград за сноровку. Среди работниц была девушка, которая получила медаль как победительница в соревновании по сбору чая, и ее руки летали над чайными кустами с молниеносной быстротой, она собирала свежие зеленые листочки и складывала их в корзину. Темная зелень чайных кустов и цветные женские одежды представляли собой очень красивую картину на склоне холма. У подножия холма стоял грузовик, на котором свежесобранный чай отвозили на фабрику…

Директор фабрики, красивая женщина лет сорока пяти, ― выпускница сельскохозяйственной школы. Ее фабрика производит много сортов чая ― от лучших, состоящих из маленьких верхних листочков, до плиточного чая, который отправляют в Сибирь. И поскольку чай ― самый распространенный напиток среди русских, то чайные плантации и чайные фабрики считаются одной из самых важных отраслей региона.

Когда мы уезжали, директор подарила каждому из нас по большой пачке замечательного продукта фабрики, это был отличный чай. Мы уже давно бросили пить кофе, потому что напиток под названием «кофе» никуда не годился. Мы уже привыкли пить чай, и с этого времени стали сами себе его заваривать на завтрак, и наш был намного лучше того, что мы могли купить…

Пока наша машина мчалась с холмистых склонов вниз к Батуми, снова полил дождь.

Этим вечером мы должны были сесть на поезд, но предполагалось, что до этого мы пойдем в театр. Мы были так измучены едой, вином и впечатлениями, что спектакль не оставил в нас большого следа. Шел «Царь Эдип» на грузинском языке, и мы еле открыли глаза, чтобы разглядеть, что Эдип ― красивый мужчина со сверкающим золотым зубом, в ослепительно рыжем парике. Действие происходило на лестнице ― вверх и вниз, вверх и вниз. Эдип декламировал текст громко и с выражением. Но к тому времени, как он выколол себе глаза и разорвал на себе окровавленные одежды, наши глаза уже совсем закрылись, но мы с усилием заставили их открыться. Половину всего спектакля зрители смотрели на нас, приезжих американцев. Дело в том, что американцы встречались здесь чуть чаще, чем залетные марсиане, однако мы не могли выглядеть представительно, так как пребывали в полусне. Наш хозяин вывел нас из театра, запихнул сначала в машину, а потом в вагон, мы же все это время вели себя как лунатики. В ту ночь у нас не происходило никаких ссор с проводником по поводу открытых окон. Мы повалились на свои полки и почти мгновенно заснули.

Эти потрясающие грузины нам неровня. Они могли переесть, перепить, перетанцевать и перепеть нас. В них бурлило яростное веселье итальянцев, физическая энергия бургундцев. Все, за что бы они ни брались, они делали с лихостью. Они ничуть не похожи на русских, с которыми мы встречались, и легко понять, почему ими так восхищаются граждане других советских республик. Тропический климат не умаляет их жизнеспособность, а скорей усиливает ее. И ничто не в силах сокрушить их индивидуальность или волю. Многие столетия это пытались сделать завоеватели, царские армии, деспоты или местная знать. Все разбивалось об их волю, и ничто не смогло хоть как‑то поколебать ее.

Наш поезд прибыл в Тифлис около одиннадцати часов, и мы спали почти всю дорогу. С трудом одевшись, мы поехали в гостиницу и поспали еще немного. Мы совсем не ели, не выпили даже чашки чая, поскольку до выезда в Москву на следующее утро нам еще кое‑что предстояло. Вечером интеллигенция и деятели культуры Тифлиса устраивали прием в нашу честь. И если вам покажется, что мы устанавливали рекорд по обжорству, вы не ошибетесь. Не то что из нашего повествования может создаться впечатление, будто мы постоянно ели, ― именно так и было.

Так же как желудок от обилия еды и вин может перестать воспринимать оттенки вкуса блюд и букета вин, так и разум можно затопить впечатлениями, переполнить картинами, но без ощущения цвета и движений. А мы страдали от всего вместе ― от переедания, перепивания и избытка увиденного. Говорят, что в незнакомой стране впечатления могут остро и точно восприниматься в течение одного месяца, а после они начинают расплываться и целых пять лет не могут четко выстроиться, поэтому в стране нужно оставаться или месяц, или пять лет.

У нас было чувство, что мы уже остро не воспринимаем окружающее. И в тот вечер мы испытывали некоторый ужас перед ужином с грузинской интеллигенцией. Мы сильно устали и не хотели слушать речи, в особенности интеллектуальные. Нам не хотелось думать об искусстве, политике, экономике, международных отношениях, и самое главное, мы не хотели есть и пить. Нам хотелось лечь в кровать и проспать до отлета самолета. Но грузины были очень добры к нам и так приветливы, что мы знали, что необходимо пойти на прием. Это была единственная официальная просьба, с которой они к нам обратились. И нам следовало бы больше довериться грузинам и их национальному духу, потому что ужин отнюдь не превратился в то, чего мы так боялись.

Наша одежда была в ужасном состоянии. Мы не смогли взять с собой много вещей, это просто невозможно, когда летишь самолетом, и наши брюки не гладились с тех пор, как мы пересекли границу Советского Союза. На пиджаках оставались следы пищи. Рубашки были чистыми, но плохо отутюженными. Мы представляли собой далеко не лучшие образцы элегантной Америки. Но Капа вымыл голову, и этого должно было хватить на нас обоих. Мы счистили с пиджаков, что смогли, надели чистые рубашки и были готовы.

Нас подняли на фуникулере в большой ресторан, находящийся на вершине горы, откуда открывался вид на всю долину. Когда мы поднялись туда, уже наступил вечер, и город под нами сверкал огнями. На фоне черных кавказских вершин отливало золотом вечернее небо.

Это был большой прием. Казалось, что стол был длиной в целую милю. Его накрыли на восемьдесят человек, ― здесь были и грузинские танцоры, и певцы, и композиторы, и кинорежиссеры, и поэты, и писатели ― стол был уставлен цветами, красиво накрыт, а улицы сверкали внизу под утесом, как бриллиантовые. Сюда пригласили много красивых певиц и танцовщиц.

Ужин начался, как и все подобные приемы, с официальных речей, но грузинская натура, грузинский дух не могли такого стерпеть, и все это моментально разрушилось. Просто народ этот не формальный, и у них не получается долго держаться напыщенно. Началось пение, пели соло и хором. Стали танцевать. Разливали вино. Капа не совсем грациозно станцевал своего любимого «казачка», но замечательно уже то, что он вообще смог это сделать. Может, сон дал нам второе дыхание, может, немного помогло вино, и прием продлился далеко за полночь. Я помню, как грузинский композитор поднял бокал, засмеялся и сказал:

― К черту политику!

Я помню, как пытался станцевать грузинский танец с красивой женщиной, которая оказалась величайшей грузинской танцовщицей. И, наконец, я помню хоровое пение на улице и то, как милиционер подошел узнать, что поют, и присоединился к хору. Даже Хмарский немного повеселел. Он был таким же чужаком в Грузии, как и мы. Рухнули языковые барьеры, разрушились национальные границы, и отпала всякая надобность в переводчиках.

Мы замечательно провели время, и прием, на который мы шли со страхом и неохотой, оказался превосходным.

На рассвете мы притащились в гостиницу. Ложиться спать не было смысла, потому что самолет должен был отправиться через несколько часов. Мы еле уложили чемоданы, и каким‑то образом ехали до аэропорта, но как именно ― не узнаем никогда.

Мы добирались до аэропорта, как обычно, в темноте, до восхода солнца. За нами в большой машине приехали хозяева, чтобы проводить нас. Они выглядели не очень свежими, да и мы себя чувствовали не лучшим образом. Прием, длившийся всю ночь, напоследок не прибавил нам энергии. Мы приехали в аэропорт на рассвете с багажом, камерами, пленками и пошли, как всегда, в ресторан выпить чаю и съесть печенья…

В самолете было душно, потому что вентиляция не работала, и к тому же стоял одуряющий запах розового масла. Самолет тяжело поднялся в воздух и стал быстро набирать высоту, чтобы перелететь через Кавказ. На горных хребтах мы видели древние крепости.

Грузия ― это волшебный край, и в тот момент, когда вы покинули его, он становится похожим на сон. И люди здесь волшебные. На самом деле, это одно из богатейших и красивейших мест на земле, и эти люди его достойны. Теперь мы прекрасно поняли, почему русские повторяли:

― Пока вы не видели Грузию, вы не видели ничего.

Мы полетели над Черным морем и снова приземлились в Сухуми, но теперь наш экипаж плавать не пошел. Женщины, стоящие рядком и продающие фрукты, были и на этот раз, и мы купили большую коробку персиков, чтобы отвезти их в Москву корреспондентам. Мы специально выбрали твердые, чтобы все они сразу не созрели. Печально лишь то, что они не созрели вовсе. Так и сгнили в том состоянии, в каком мы их купили.

Мы пролетели над цепью Кавказских гор и полетели над бескрайними равнинами, Мы не приземлились в Ростове, а полетели прямо по направлению к Москве. В Москве было уже холодно, потому что зима приближалась очень быстро.

Г‑н Хмарский был очень нервным человеком. На этот раз мы его почти что доконали. Даже злой гений Хмарского притомился. В аэропорте все прошло без затруднений. Нас встретили. Машина ждала, и мы добрались до Москвы без всяких проблем. Мы были счастливы увидеть в «Савое» нашу комнату с сумасшедшей обезьяной, безумными козлами и пронзенной рыбой. Крейзи Элла подмигнула и кивнула нам, когда мы поднимались по лестнице к себе в номер, а медвежье чучело встало навытяжку и отдало честь.

Капа залез в ванну со старым английским финансовым докладом, а я заснул, пока он был еще там. Насколько я понимаю, в ванной он провел всю ночь.