Казнь фрейлины, или Урок анатомии. Мария Гамильтон

В то хмурое мартовское утро 1719 года она шла на плаху, как на праздник, – в белом шёлковом платье; в роскошные пепельные волосы были вплетены чёрные ленты. Даже видавшему виды палачу не приходилось рубить голову такой красавице. Белизна её наряда символизировала радость, и сама обречённая была, казалось, исполнена веселья. Значит, была ещё жива надежда на спасение. Ведь наряжалась и прихорашивалась она не для всех, а только для него одного – для главного своего судьи и повелителя, царя Петра Алексеевича. Увидит государь такую раскрасавицу – и вспомнит о своей прежней страстной любви к ней, фрейлине Марии Гамильтон. Вспомнит – и, конечно, помилует. И вдруг – фигура царя взметнулась над толпой зевак. Вот Пётр уже поднимается на помост, подходит ближе, целует её. Впрочем, он лишь прикасается губами к её губам, принимавшим от него когда‑то иные поцелуи…

А всё началось в 1709 году, когда при дворе Петра I появилась очаровательная Мария Даниловна Гамильтон, девица бойкая, смышлёная, да к тому же знатного происхождения. Ведь Гамильтоны принадлежали к числу старинных дворянских шотландских родов. Некоторые из них, спасаясь от бесконечных войн между Англией и Шотландией в XV–XVI веках, покинули туманный Альбион и отважились поселиться в холодной Московии. Случилось это еще во времена царствования Ивана Грозного – на государеву службу вступил тогда иноземец Томас Гамильтон. А его сын Пётр уже вполне обжился на новом месте, состоял “на службе по Нову‑Городу”, обзавёлся семьёй и стал родоначальником именитых дворян Хомутовых – так русифицировали свою фамилию потомки шотландских Гамильтонов.

Одна из представительниц рода, Евдокия Григорьевна Гамильтон, была женой знаменитого “ближнего боярина” Артамона Матвеева, воспитателя царицы Натальи Кирилловны Нарышкиной. Матвеев был убит в мае 1682 года мятежными стрельцами за свою верность царевичу Петру. С воцарением же Петра I Гамильтоны пошли в гору и стали процветать. Кому‑то из них, как Марии Даниловне, задалась придворная карьера. Её приняла в свой штат Екатерина Алексеевна, тогда ещё невенчанная жена царя, родившая ему двух ещё не признанных дочерей, и сделала её своей фрейлиной. Обеих дам объединили тяга к роскоши, страсть к нарядам и новым французским модам, а также внимание женолюбивого Петра.

“Быть пленником любовницы хуже, нежели быть пленником на войне; у неприятеля скорее может быть свобода, а у женщины оковы долговременны”, – говорил царь и при этом лукавил, потому что никакими оковами с прекрасным полом себя вовсе не связывал. Патологическая неверность даже по отношению к тем дамам, с которыми его объединяли длительные отношения, отличала монарха. Свою постылую жену Евдокию Лопухину он, увлекшись дочерью виноторговца из Немецкой слободы Анной Монс, заточил в монастырь. Но и во время своего романа с Анной, длившегося более десяти лет, он беспрестанно изменял ей, в том числе и с ее подругами.

Что ни говори, Пётр отнюдь не был нежным романтиком. В делах любви он действовал грубо и напористо; за любовь платил деньгами и подарками, а если жрица любви выказывала недовольство платой, то он парировал, что за те же деньги “у меня служат старики с усердием и умом, а эта худо служила”. Так царь ответил однажды светлейшему князю Александру Меншикову, который рассказал ему о жалобе одной из таких женщин. На что Меншиков, такой же циник, как и Пётр, заметил: “Какова работа, такова и плата”.

Пётра едва ли задумывался, какое впечатление на окружающих производят его романы то с английской актрисой, то с портовой девкой из Саардама, то с жёнами собственных подданных. Он не умел и не желал сдерживать свои порывы, стремился овладеть буквально каждой женщиной, которая пришлась ему ко вкусу, не исключая даже собственных родственниц. Рассказывали, что в Берлине царь встретился со своей племянницей, герцогиней Екатериной Мекленбургской, поспешно пошёл ей навстречу, обнял её и отвёл в комнату, где уложил на диван, а затем, не затворяя двери и, не обращая внимания на людей в приёмной, предался своей необузданной страсти.

Чтобы добиться своего, царь не останавливался даже перед прямым обманом. Так, в 1706 году в Гамбурге Пётр обещал жениться на дочери лютеранского пастора, так как святой отец соглашался отдать свою дочь только законному супругу. Вице‑канцлер Петр Шафиров получил уже приказание подготовить все нужные документы. Но, к несчастью для себя, доверчивая невеста согласилась вкусить радости Гименея раньше, чем был зажжён его факел. После этого её выпроводили, правда, пришлось, уплатить ей за поруганную честь тысячу дукатов.

Перечислить всех метресс Петра затруднительно. По данным историка‑публициста Андрея Буровского, “общее число известных бастардов Петра I достигает по крайней мере 90 или 100 человек. Число неизвестных детей Петра, может быть, ещё больше”.

По многочисленности потомство царя вполне сопоставимо с отпрысками “короля‑солнце” Людовика XIV. Правда, их всех перещеголял венценосный “брат” Петра Август II Сильный, король польский и курфюрст Саксонский, признанный дамский угодник и, между прочим, советчик русского царя в альковных делах – по преданию, у того было 700 метресс и свыше 350 детей. Мы не знаем, где фиксировал Август II свои любовные победы, а у Петра для сих целей имелся специальный “Постельный реестр”, куда он вносил имена тех, кто непременно должен оказаться в государевой постели. В этот царёв реестр попала и Мария Гамильтон, отличавшаяся редкой красотой и, как бы мы сказали сейчас, отчаянным кокетством (это слово появилось в русском языке позднее – тогда же переводили “глазолюбность”). Пётр распознал в юной красавице дарования, на которые, выражаясь языком той эпохи, невозможно было не воззреть с вожделением. И вот уже Марии приказывают постелить постель в опочивальне монарха.

Обладая авантюрным характером и неукротимым стремлением к роскоши, юная шотландка, став фавориткой монарха, уже мысленно примеряла на себя царскую корону. Что ей до безродной стареющей Екатерины? Разве может эта плебейка сравниться с ней, поистине царственной, пленительной Гамильтон?! Но Марии не довелось праздновать победу. И напрасно Екатерина видела в ней грозную соперницу – пресытившись страстью, монарх вдруг сделался совершенно равнодушен к Гамильтон. И хотя он уже искал новых любовных побед на стороне, никакие фаворитки не могли заменить Петру ее, “свет – Катеринушку”. Чем привлекла его внимание Гамильтон? Только женским своим очарованием. А Екатерина приворожила к себе живым сочувствием ко всем его делам и заботам, столь ему необходимое. В отличие от Марии Гамильтон она сумела стать нужной Петру – его подругой и поверенной в делах.

Но свято место пусто не бывает, и у отвергнутой красавицы‑фрейлины, замеченной самим царем, нашлось немало утешителей. Современный интерпретатор этого сюжета Василий Владимиров зафиксировал: “До того перебегать Петру дорогу было просто смертельно опасно, но вот после очень даже лестно для самолюбия переспать с бывшей царской фавориткой. Тем более с такой красавицей”. На самом же деле “смертельная опасность” сохранялась и после разрыва царя с Марией Гамильтон, поскольку Петр не прощал измены даже бывшим своим метрессам. Все это заставляло домогавшихся Марии Даниловны придворных сердцеедов соблюдать крайнюю осторожность.

Камергер Виллим Монс, обративший мимолетное внимание на Гамильтон, говорил о необходимости сохранять тайну любви. И, конечно, тайные увлечения Марии были плотскими; несколько раз она носила в себе греховный плод, но всякий раз ей удавалось от него избавиться, хотя дело это было крайне рискованным.

Историки свидетельствуют: несмотря на все свои любовные похождения, мысль вновь завоевать сердце Петра не оставляла Гамильтон. И только осознав, в конце концов, всю тщету своих усилий, она остановила свой выбор на царском денщике Иване Орлове. Стоит заметить, что во времена Петра денщики подбирались самим государём (а он слыл тонким психологом и физиономистом!), являлись близкими ему людьми, коих тот посвящал во многие сокровенные дела державы. И подбирались они не “из лучших дворянских фамилий”, как полагает Василий Владимиров, а по “годности”, то есть по личным заслугам.

Вне дворца Орлов и Гамильтон вели жизнь бесшабашную – шумные развлечения, возлияния, кутежи и всё примиряющая постель. Как и его патрон, Орлов бывал по‑петровски груб и столь же непостоянен: иногда в сердцах ругал её по‑матерному, а случалось, потчевал и кулаком. Никакого политеса! Не оставалась в долгу и Мария – тоже наставляла ему рога. И всё‑таки этих двоих тянуло друг к другу – связь их продолжалась несколько лет, пока не случилось чрезвычайное…

В 1717 году у государя пропал важный пакет. Виновником в этом деле посчитали денщика Ивана Орлова, раздевавшего Петра в тот роковой день. Как потом выяснилось, пакет просто завалился за подкладку сюртука царя, а тогда Орлова, не дав опомниться, связали и начали бить. Не ведая причины монаршего гнева, испуганный денщик бросился в ноги Петру и повинился в своей беззаконной тайной любви к бывшей фаворитке его величества фрейлине Марии Гамильтон. В этой зазорной связи, как и в других грехах, Орлов, выгораживая себя, настойчиво обвинял Марию. Тут, весьма кстати, царь вспомнил, что недавно в дворцовом саду нашли трупик младенца, завёрнутый в дорогую салфетку. Он тут же соотнёс сей факт с Гамильтон и приказал схватить фрейлину.

Есть гипотеза – впрочем, прямо‑таки фантастическая – что ярость царя была вызвана тем, что убиенный Марией младенец, найденный в дворцовом саду, был прижит ею не от Орлова, а от него самого. Но подтверждений этому нет…

На дыбе Гамильтон призналась в том, что дважды вытравливала плод зазорной любви. Не утаила, что для покрытия долгов любовника не раз крала у своей благодетельницы Екатерины Алексеевны деньги и разные драгоценные вещи. И, кроме того, о чем ранее поведал царю словоохотливый Орлов, рассказывала Мария, что царица, мол, кушает воск, дабы вывести с лица угри. По нынешним меркам, это ничего не значащий пустяк, сплетня, а в ту эпоху это было тяжким преступлением, злонамеренным раскрытием тайн косметических уловок первой дамы России, распространением слухов, порочащих её величество.

А что Екатерина? В этой далеко не простой ситуации она проявила истинное благородство и добродушие. Ведь в руках мужа была не просто жизнь её фрейлины, ограбившей госпожу ради сожителя, но, в первую очередь, судьба её бывшей соперницы, которую Пётр когда‑то мог предпочесть ей, Екатерине! Искушение отомстить было крайне велико… Но Екатерина не только сама ходатайствовала за преступницу, но даже заставила вступиться за неё вдовствующую царицу Прасковью Фёдоровну. Заступничество царицы Прасковьи имело тем большее значение, что всем было известно, как мало она была склонна к милосердию. Но Пётр оказался неумолим: “Я не хочу быть ни Саулом, ни Ахавом, нарушая Божеский закон из‑за порыва доброты”. Действительно ли он так уважал Божеские и людские законы?

Нельзя сказать, что приказ Петра I “казнить смертию” Марию Гамильтон за вытравливание плода и детоубийство был непомерно жестоким. Это преступление противоречило как юридическим узаконениям эпохи, так и православной морали.

В Библии ясно и недвусмысленно прослеживается мысль о том, что жизнь человека начинается не с момента его рождения, а с момента зачатия. Правило 916‑го Вселенского Собора гласит: “Жён, дающих врачества, производящие недоношение плода во чреве, и приемлющих отравы, плод умерщвляющие, подвергаем епитимии человекоубийцы”. А святой Василий Великий провозглашал: “Умышленно погубившая зачатый в утробе плод подлежит осуждению смертоубийства. Тонкаго различения плода образовавшегося, или необразованного у нас несть…”.

В христианских странах до конца XVIII века убийство нерождённых детей было запрещено законом. А на Руси официально смертная казнь за аборт вводится в 1649 году в Уложении, принятом при царе Алексее Михайловиче (гл. 22, ст. 26): “А смертные казни женскому полу бывают за чаровство, убийство – отсекать головы, за погубление детей и за иные такие же злые дела – живых закапывать в землю”.

До Петра Великого отношение к незаконнорожденным детям и их матерям в России было ужасным. Чтобы не навлекать на себя беды, матери, несмотря на строгость наказания, подбрасывали прижитых детей в чужие семьи или же малютки безжалостно вытравлялись из чрева, а коли родились, то нередко умерщвлялись самими родителями. В целях искоренения этого зла Петр I 4 ноября 1715 года издаёт указ “О гошпиталях”, где, в частности, отмечает: “Зазорных младенцев в непристойные места не отмётывать, а приносить в гошпитали и класть тайно в окно”. И далее – вновь угроза матерям‑детоубийцам: Коли кто умертвит такого младенца, “то за оные такие злодейственные дела сами казнены будут смертию”.

И всё‑таки, по понятиям старой Руси для таких преступлений, как детоубийство, находилось много смягчающих вину обстоятельств. Но Пётр, решая судьбу преступницы, не только неукоснительно следовал букве Закона – его одушевляло мстительное чувство оскорблённого любовника. Непостоянный, сам изменявший женщинам с лёгкостью, царь в то же время не прощал неверность даже своих бывших фавориток. Вспомним, в какую ярость привела царя им же брошенная первая жена лишь тем, что посмела кого‑то, кроме него, полюбить! А как был жестоко пытан и мученически казнён её возлюбленный майор Глебов! А разве не мелок был Пётр по отношению к своей прежней любовнице Анне Монс: у неё отобрали дом и ценные подарки; годы находилась она под домашним арестом – ей запрещалось ездить даже в кирху. А в Преображенском приказе до 30 человек сидело по “делу Монсихи” и давали показания о том, как Анна злоупотребляла доверием царя…. Пётр был самодержец и собственник, не желавший ни с кем делиться даже своим прошлым.

Марию Гамильтон несколько раз пытали в присутствии царя, но до самого конца она отказывалась назвать имя своего сообщника. Последний же думал только о том, как бы выгородить себя и во всех грехах снова винил её. Этот предок будущих блистательных Орловых – фаворитов Екатерины II – вёл себя отнюдь не геройски.

…Поднимаясь к эшафоту, Мария пошатнулась, теряя от страха сознание, и Пётр заботливо поддержал её, помогая сделать последний шаг к плахе. Затрепетала Гамильтон, упала на колени перед государем. Но царя уже сменил палач, и голова несчастной покатилась по эшафоту. Историк сообщил подробности: “Великий Петр… поднял голову и почтил ее поцелуем. Так как он считал себя сведущим в анатомии, то при этом случае долгом почел рассказать и объяснить присутствующим различные части в голове; поцеловал ее в другой раз, затем бросил на землю, перекрестился и уехал с места казни”.

Петр вознамерился отдать дань красоте своей очаровательной фрейлины и за гробовой доской, сохранив ее образ для потомков. Прелестная головка Гамильтон, отрубленная катом, по распоряжению императора, была заспиртована и содержалась в отдельном кабинете, а затем была отдана на хранение в Императорскую Академию наук. Царь наказал, чтобы специально отряженный наблюдатель строго поддерживал должный режим хранения. Так все в точности и исполнялось, пока в 1780‑е годы президент Российской Академии княгиня Екатерина Дашкова, просматривая счета, не занялась проверкой казенных трат на спирт. Тогда‑то ей и указали на ящик, в коем находилась заспиртованная голова Марии. Дашкова не преминула поведать об этом императрице Екатерине II. Голова была принесена, и перед ними предстал нежный профиль и не увядшая прелесть теперь уже мумифицированного лица. Монархиня распорядилась зарыть головку красавицы в землю: в тот век разума и материализма расходовать даром столько горючего ради какой‑то там смазливой метрессы казалось никак не рациональным. Уж раскрасавиц‑то на Руси Великой пруд пруди! А для Анатомического театра Кунсткамеры сподручнее всякие уроды и монстры.