Рационализм в политике

Майкл Оукшот

Les grands hommes, en apprenant auxfaibles a reflechire, les ont mis sur la route de I'erreure.

Vauvenargues. «Maximes et Reflexions», 221[1].

Данное эссе посвящено рассмотрению характера и достоинств наиболее примечательного интеллектуального течения Европы времен постренессанса. На поверхности этого течения проступают черты рационализма, свойственного более отдаленному прошлому, в глубинных же своих слоях оно совершенно самобытно; эту-то самобытность я и собираюсь рассмотреть — главным обра­зом с точки зрения влияния, оказанного ею на европейскую политику. То, что я называю рационализмом в политике, есть, конечно, не единственное (и, определенно, не самое плодотворное) течение современной европейской полито­логии. Но это — полнокровный и жизнеспособный образ мысли (являющийся таковым благодаря своему родству со многими другими, столь же полнокров­ными и жизнеспособными, интеллектуальными течениями современной Евро­пы); он смог придать характерную окраску не какому-то отдельно взятому, а всем без исключения политическим направлениям, невзирая на партийные различия. Рационалистическую или приближающуюся к рационалистической позицию заняли почти все из ныне существующих политиков, и каждый шел к ней собственным путем: одни следуют рационализму по убеждению, другие — вследствие веры в то, что рационализм неотвратим, что он одерживает одну победу за другой, третьи приняли его и вовсе без рассуждений.

Общий характер и настрой рационалиста определить, я думаю, несложно. Это прежде всего утверждение (рационалист всегда утверждает) независимос­ти разума в любых возможных обстоятельствах, утверждение свободы мысли, отказывающейся преклоняться перед авторитетом и делающей исключение только для авторитета «разума». Современная ситуация в мире превращает рационалиста в спорщика: именно он оказывается врагом авторитетов, пред­рассудков, всего традиционного, привычного, застойного. По своему образу мысли рационалист является одновременно и скептиком, и оптимистом: скеп­тиком — потому, что во всем разнообразии мнений, обычаев, верований (ка­кими бы устоявшимися и общепризнанными они ни были) не находится ниче­го, что избежало бы его критики, ничего, способного уйти от суда «разума»; оптимистом же он является потому, что никогда не сомневается в способности

собственного «разума» (коль скоро тот правильно применен) определять истин­ную ценность вещей, справедливость мнений или уместность действий. Кроме того, он укрепляется верой в «разум» всего человечества, в рациональность как таковую, лежащую в основе любого рассуждения и дающую импульс к тому, чтобы начать рассуждать. Над дверью любого рационалиста можно было бы высечь предписание Парменида — выноси суждения путем разумного размыш­ления. Но и это еще не все: рационалист — это интеллектуальный эгалитарист, к тому же он в некотором роде является и индивидуалистом, считающим, что если кто-то другой способен рассуждать так же честно и ясно, как и он, то ход мысли такого человека вряд ли будет расходиться с его собственным.

Но было бы ошибкой приписывать ему излишнее пристрастие к априорным суждениям. Не пренебрегает он и опытом, хотя зачастую создается обратное впе­чатление — причиной тому его утверждения, будто речь может идти только о собственном опыте (ведь он желает все всегда начинать сначала); пренебреже­нием к опыту выглядит и та легкость, с какой он сводит любой многообразный и запутанный опыт к набору принципов (которые затем он критикует либо за­щищает — и все это исключительно с рационалистических позиций). Ему чужды представления о накоплении опыта, для него опыт существует лишь в закончен­ном — преобразованном в ту или иную формулу—виде, а прошлое видится ему не более чем помехой настоящему. Он совершенно не обладает той негативной способностью, которую приписывал Ките Шекспиру, —способностью подчи­няться опыту, не выказывая (при столкновении с загадочными и неясными его сторонами) той раздражающей суетливости, что продиктована стремлением все упорядочить, во всем достичь достоверности. Он не способен к тому присталь­ному и подробному изучению реально явленного, которое Лихтенберг зовет не­гативным энтузиазмом, все его способности лежат в области обнаружения неко­его глобального значения, которое мы начинаем придавать конкретным собы­тиям при рассмотрении их через призму той или иной общей теории. По своему образу мысли он является гностиком, сформулированное Рункеном (Ruhnken) правило Oportet quaedam nescire [2] для него — пустой звук. Встречаются люди, ум которых как бы вбирает в себя весь долгий путь кропотливого познания тради­ций и достижений той цивилизации[3], к которой они принадлежат; такие люди производят впечатление личностей культурных, способных по достоинству оце­нить оставленное им наследие. Но не таков ум рационалиста, похожий, в луч­шем случае, на хорошо отлаженный нейтральный инструмент; подобный ум уместно назвать тренированным, но вряд ли можно сказать, что он принадле­жит культурному человеку. Интеллектуальные амбиции такого человека направ­лены не на то, чтобы овладеть опытом сообщества, членом которого он являет­ся; для него важнее заявить о себе как о неком самородке. А это придает его интеллектуальным и практическим начинаниям почти что сверхъестественные

обдуманность и честолюбие, совсем не оставляющие места для пассивности и лишающие его поступки чувства ритма и связности, отчего деятельность его выглядит сплошной чередой роковых обстоятельств, преодолеваемых при по­мощи демонстрации силы ума (tour de raison). Интеллектуальная атмосфера, в которой живет рационалист, не знает смен времен года и температурных коле­баний; его умственные процессы максимально изолированы от внешних влия­ний и протекают в некой пустоте. Такой человек — отмежевавшийся от тради­ционных знаний собственного общества и не видящий смысла в том, чтобы ус­матривать в образованности нечто большее, чем владение техникой анализа, — как правило, склонен считать общество неопытным и потому беспомощным в критические моменты жизни; ему недостает самокритичности даже для того, чтобы спросить себя: а как же столь неопытному сообществу удавалось выжи­вать все это время? В попытках прожить каждый свой день так, как если бы это был его первый день на нашей земле, он достигает почти что поэтической отре­шенности от мира; самую возможность того, что что-то станет для него привыч­кой, он воспринимает как личное поражение. Если же, отвлекаясь от аналити­ческих способностей рационалиста, попытаться присмотреться к особенностям его личности, то не столько в характере его, сколько в темпераменте мы заметим глубинное неприятие феномена времени, нетерпеливую устремленность в вечность и нервное раздражение при столкновении с чем-то злободневным и преходящим.

Между тем изо всех сфер человеческой деятельности именно сфера политики может показаться наименее поддающейся рационализации—ведь политике свой­ственно глубоко увязать в традиционном, случайном и преходящем. Именно на этом поле признавали свое поражение некоторые из убежденных рационалис­тов: так, Клемансо, в интеллектуальном плане являвшийся детищем современ­ной рационалистической традиции (о чем свидетельствует, например, его отно­шение к морали и религии), отнюдь не был рационалистом в политике. Но по­бежденными на этом поле признали себя не все. Если не говорить о религии, то величайшие из несомненных побед рационализма были одержаны именно в об­ласти политики: не следует надеяться, будто кто-то из тех, кто сделал рациона­лизм стилем своей повседневной жизни, удержится от превращения его также и в стиль своего поведения на ниве общественной жизни[4].

Однако, говоря о таком типе людей, важно отметить, что узнать их можно вовсе не по тем решениям и поступкам, на которые вдохновляются эти люди, а по тому, что составляет источник их вдохновения: я имею в виду их специфичес­кие представления о политической деятельности (ведь представлениям таких людей присуща осознанность и продуманность). Конечно же, рационалист ве­рит в открытость разума, в свободу его от предрассудков и их наследия — обы­чаев. Он верит в то, что ничем не скованный человеческий «разум» (если только таковой возможен) явится безошибочным советчиком в политической деятель­ности. Еще он верит в рассудок как некий технический аспект применения «ра-

зума», то есть его непосредственное воплощение; ведь все, что нужно рациона­листу, это достичь истинности мнения и выявить рациональные основания су­ществования (но отнюдь не использования) того или иного института. Следова­тельно, политическая деятельность рационалиста во многом сводится к вынесе­нию на суд собственного разума всей совокупности наличных социально-поли­тических, правовых и институциональных структур общества; в остальном же его заботит лишь обеспечение такого рационального управления, при котором «разум» получает безграничные полномочия. Рационалист не может признать ценность чего бы то ни было только потому, что это существует (тем более когда это существует на протяжении многих поколений); то, насколько привычен нам предмет, не имеет никакого значения — ничто не должно ускользнуть от крити­ческого рассмотрения. При таком подходе, как правило, легче дается не приня­тие или реформирование сущего, а разрушение его и созидание нового. Чинить, ставить заплатки (то есть заниматься делом, требующим терпеливого изучения материала) — это для него пустая трата времени; использованию привычного, проверенного средства он всегда предпочтет изобретение чего-то нового. Нали­чие изменения он признает только в том случае, если таковое произведено со­знательно, и из-за этого он склонен допускать ошибку отождествления обычно­го, традиционного, с неизменным. Ярким примером такой ошибки является от­ношение рационалиста к идейным традициям. О сохранении или улучшении та­ких традиций, по его мнению, не может быть и речи, ведь это, в понимании ра­ционалиста, равносильно тому, чтобы по собственной воле подчиниться тради­ции. Традиция должна быть разрушена. А на место разрушенной традиции ра­ционалист помещает собственное творение — идеологию, представляющую со­бой формализованную, сокращенную версию того, что, как он полагает, и явля­лось «рациональным зерном» разрушенной традиции.

Практическое ведение дел видится рационалистом исключительно как дея­тельность, направленная на разрешение проблем; причем совершенно негодны­ми для этой цели объявляются все те, чей разум закоснел под властью привычек, либо оказался замутненным традициями. Пригодными же для названной дея­тельности рационалист считает людей его собственного склада — таковых он называет «инженерами по духу»: разум таких людей всецело соответствует тех­нике выполнения поставленной задачи. Решение задачи неизменно начинается с исключения из внимания «инженера» всего того, что не имеет непосредственно­го отношения к стоящей перед ним конкретной задаче. Именно в понимании политики как частного случая инженерии и состоит миф рационалистической политики. И конечно же миф этот непрестанно муссируется в рационалистичес­кой литературе. Вдохновляемую этим мифом политику можно охарактеризо­вать как политику насущных нужд, ибо, в понимании рационалиста, политика всегда отражает сиюминутные настроения. Характер проблем всецело предпи­сывается ему обстоятельствами, решение же их никоим образом от обстоятельств не зависит. Сама мысль о том, что в любой отдельно взятый исторический пери­од что бы то ни было может стать препятствием для удовлетворения данной сиюминутной потребности общества, должна представляться рационалисту со-

вершеннейшей чепухой и мистикой. Фактически проводимая им политика есть не что иное как опыт рационального разрешения тех головоломок, которые не перестают возникать в реальной жизни общества, пока это общество придает первостепенное значение собственным сиюминутным потребностям. Благодаря такому подходу политическая жизнь превращается в сплошную череду кризи­сов, и преодоление всех их выпадает на долю «разума». При этом перед каждым новым поколением и даже перед каждой новой властью как бы открывается не­тронутая область безграничных возможностей. Случись же, что эта tabula rasa [5] вдруг окажется исписанной иррациональными каракулями одурманенных тра­дициями предков, — тогда изначальной задачей рационалиста должно будет стать очищение доски; как было замечено Вольтером, единственный способ получить хорошие законы — это сжечь все нынешние законы и начать с чистого листа[6].

Рационалистической политике как таковой присущи и две другие характер­ные черты. Данная политика всегда стремится, во-первых, к совершенству, а во-вторых — к единообразию; наличие только одной из этих характеристик гово­рит о принадлежности ее обладателя к иному типу политиков: суть рационализ­ма заключена в сочетании того и другого. Можно сказать, что тезис о недолго­вечности любого совершенства является первым слагаемым рационалистичес­кого кредо — ведь характер рационалиста не лишен и скромности; рационалист допускает возможность возникновения таких проблем, разрешение которых явит­ся для его разума непосильной задачей. Чего он не может себе представить — так это политики, несводимой к деятельности по разрешению проблем; не до­пускает он и существования таких политических проблем, для которых нельзя было бы найти какого-либо рационального решения. Таковые он относит к лжепроблемам. А «рациональное» разрешение любой проблемы является, по определению, совершенным решением. При этом, называя данное решение со­вершенным, рационалист имеет в виду решение не просто «лучшее для данной ситуации», а «наилучшее изо всех возможных»; ведь, в его понимании, функция разума как раз и состоит в преодолении любых обстоятельств. Конечно, рацио­налиста нельзя считать безусловным перфекционистом с помыслами, вечно уст­ремленными к некой всеобщей Утопии; но в том, что касается деталей, он неиз­менно проявляет себя как перфекционист. А политика, направленная на дости­жение совершенства, порождает политику насаждения единообразия; игнори­рование обстоятельств приводит к тому, что и для многообразия не остается места. «Природа вещей такова, что в ней непременно должна быть предусмотре­на единая, лучшая из всех, форма правления, с которой просто не может не со­гласиться любой разумно мыслящий человек, коль скоро ему удалось очнуться от сна первобытного невежества» — пишет Годвин. Этот отважный рациона­лист дерзнул придать всеобщее значение тому, что более умеренные сторонники

данного кредо готовы признать справедливым лишь для частных случаев. Но, как бы там ни было, сформулированный рационалистами принцип гласит: даже если ото всех политических напастей невозможно найти одного-единственного избавления, то для каждой из них в отдельности всегда имеется некое противо­ядие, и оно столь же универсально в применении, сколь рационально по содержа­нию. Коль скоро для какой-то из проблем общества найдено рациональное реше­ние, то допустить, чтобы какая-то из частей этого общества не приняла данного решения, значило бы, ex hypothesi [7], поступить иррационально. Отдать предпочте­ние какому-то одному решению можно только исходя из рациональных основа­ний, но все рациональные основания с неизбежностью совпадают между собой. Следовательно, политическая деятельность должна быть направлена на то, что­бы единообразно усовершенствовать поведение всех без исключения людей.

Современная история Европы прямо-таки наводнена проектами рациона­лизации политики. Наиболее возвышенный из этих проектов принадлежит, по­жалуй, Роберту Оуэну, ратовавшему за «всемирный договор об освобождении рода человеческого от невежества, нищеты, разобщенности, греховности и не­счастий» — проект, настолько возвышенный, что даже рационалисту он спосо­бен показаться эксцентричным (хотя объяснить, почему ему, рационалисту, этот проект показался таковым, сам рационалист не смог бы). Не менее характерной чертой нынешнего поколения следует признать настойчивые поиски им некой безобидной силы, которую нестрашно было бы возвеличить настолько, что она смогла бы контролировать все прочие властные силы, действующие в челове­ческом обществе; столь же характерна для нынешнего поколения присущая ему вера в то, что политические структуры способны сделать ненужными нравствен­ное воспитание и политическое образование. Представление о возможности сде­лать основой общества (будь то общество, состоящее из индивидов или сообще­ство государств) Декларацию прав человека есть порождение рационалистичес­кого ума. Это же можно сказать и о возведении в ранг всеобщих принципы «на­ционального» или расового самоопределения. Такими же перлами рационалис­тической мысли являются проект так называемого воссоединения христианских церквей, открытая дипломатия, единый налог, концепция государственной служ­бы, при назначении на которую кандидатам «помимо их личных способностей, не понадобится никакой профессиональной квалификации», доклад Бевериджа, закон об образовании 1944 года, федерализм, национализм, наделение жен­щин правом голоса, закон о регулировании трудовых отношений[8], круше-

ние Австро-Венгерской империи, Всемирное государство (по проекту Г. Дж. Уэллса или кого бы то ни было еще), а также восстановление гэльского язы­ка в статусе официального языка эйров.

Образ рационалиста связывается в нашем сознании с представлениями о ра­ционализме как о некоем спокойном озере: водная гладь его привычна нашему взору, вид ее впечатляет нас; воды озера питаются из многих лежащих в поле нашего зрения источников. Однако в глубинах этого озера бьет невидимый ключ; и хотя не он был тем источником, что наполнил в свое время озеро, но именно он стал главным гарантом его долговечности. Таким ключом является в рациона­лизме учение о человеческом знании. Тому, что глубины рационализма таят в себе тот или иной родник, не удивятся даже люди, поверхностно знакомые с ра­ционализмом. Превосходство чистого интеллекта состоит именно в том, что он способен получить более обширное и точное знание о человеке и обществе, чем если бы он был чем-то обременен; превосходство идеологии над традицией со­стоит в том, что она обладает большей точностью и создает видимость доказуе­мости собственных тезисов. Вместе с тем она не является философской теорией познания в истинном смысле слова, и это можно доказать общедоступным язы­ком. Любая наука, любое искусство любой вид практической деятельности пред­полагает обладание достоверными знаниями. Эти знания повсеместно бывают двух видов, и оба вида в равной степени участвуют во всякой реальной деятель­ности. Думаю, в том, чтобы называть их двумя разными видами знания, нет пре­увеличения — ведь несмотря на то что отдельно друг от друга они не существу­ют, между ними имеются некоторые важные различия. Первый вид знания я бы назвал техническим знанием или знанием техники. В любом искусстве или на­уке, в любой практической деятельности не обойтись без знания техники тела. Во многих видах деятельности технические знания облечены в форму правил, поддающихся сознательному заучиванию, запоминанию и могущих, как мы уже сказали, применяться на практике. Но независимо от того, получили ли такие знания точную формулировку или нет, главная их черта — в том, что они могут быть точно сформулированы, хотя для этого могут потребоваться особые уме­ния и глубокое понимание предмета[9]. Техника вождения автомобиля (по край­ней мере отчасти) описана в Правилах дорожного движения, техника приготов­ления пищи — в кулинарной книге, а техника совершения открытий в области естествознания или истории — в соответствующих правилах организации ис­следований, ведения наблюдений и построения доказательств. Знание второго типа я назову практическим, так как оно существует только в применении, не является рефлективным и, в отличие от технических знаний, не может быть сфор­мулировано в виде правил. Все это, однако, не означает, что речь идет об эзоте­рическом знании. Это означает, что подобное знание распространяется и стано-

вится всеобщим не через формулирование того или иного учения. А если рас­сматривать его в данном аспекте, то, думаю, не будет ошибкой причислить его к традиционному типу знания. Это знание также присутствует и в любой дея­тельности; без него невозможно ни овладеть каким бы то ни было умением, ни заниматься какой-то конкретной деятельностью.

Таким образом, два названных вида знания отличны один от другого и в то же время нераздельны, они являются двумя компонентами знания, вовле­ченного в любую конкретную человеческую деятельность. Если говорить о практическом умении, таком как, например, кулинария, то ведь никто же не думает, что те знания, которыми обладает кухарка, ограничиваются только тем, что написано в кулинарной книге, или что кулинарная книга способна описать все, что умеет делать кухарка; кулинарное искусство там, где оно действительно существует, объединяет в себе то, что я называю технически­ми знаниями, и знания практические. То же самое можно сказать и об изящ­ных искусствах, музыке и поэзии; обилие технических знаний (пусть даже таковые выступают в утонченном и законченном виде) — это одно, способ­ность же создать произведение искусства, способность сочинить нечто поис­тине музыкальное или написать прекрасный сонет — это совсем другое: по­мимо техники, здесь надобен и другой вид знаний. И в любой поистине науч­ной деятельности эти два вида знаний также необходимы[10]. И естествоиспы­татель непременно воспользуется такими находящимися в его арсенале тех­ническими приемами, как правила наблюдения и верификации, но эти пра­вила составят лишь часть из имеющихся в его распоряжении инструментов познания; научные открытия никогда не являются результатом простого сле­дования правилам[11]. Аналогичным образом обстоит дело и с религией. Было бы, я думаю, чрезмерной вольностью называть христианином человека, со­вершенно не знакомого с технической стороной отправления христианского религиозного культа — не имеющего представления, скажем, ни о символе веры, ни о процедуре богослужения, но совершенной нелепостью было бы полагать, что даже самое совершенное знание символа веры и катехизиса дает исчерпывающее представление о том, что есть христианство. А то, что спра­ведливо относительно таких предметов, как кулинария, живопись, естествоз­нание и религия, справедливо и относительно политики: знание политики

предполагает обладание как техническими, так и практическими познания­ми[12]. Ведь во всех областях деятельности, в центре которых — воздействие на людей (например, медицина, управление производством, дипломатия, а так­же искусство военачалия), политическая деятельность характеризуется, прежде всего, той двойственностью, о которой идет здесь речь. Относительно этих областей деятельности неправильно было бы утверждать, что технические познания дают возможность человеку (например, врачу) понять, что нужно делать, а практические — как это следует делать, как вести себя у постели больного, как добиться правильного отношения пациента к своей деятельно­сти. Но уже в самом вопросе «что делать?» (в первую очередь на этапе поста­новки диагноза) содержится описанный дуализм техники и практики: нет и не может быть такого знания, которое не являлось бы определенным ноу хау. К тому же различие между техническими и практическими познаниями не совпадает с различиями между знанием средств и знанием целей, хотя порой может показаться, что здесь имеет место совпадение того и другого. Короче, нигде — и конечно уж не в политической деятельности — технические позна­ния невозможно отделить от практических и нигде нельзя считать их ни тож­дественными, ни взаимозаменяемыми[13].

Итак, нас интересуют различия между двумя названными видами знания; при этом важны те различия, которые проявляются в том, сколь неодинако­во выглядят эти виды знания и сколь несхожими путями они приобретаются.

Как мы уже видели, существует тенденция формулировать технические знания в виде правил, принципов, направлений и афоризмов. Технические знания можно изложить в форме книги. Поэтому нас не удивляет то, что, например, художник, пишущий о своем искусстве, освещает лишь его техни­ческую сторону. Делает он это не потому, что ему чужда так называемая эс­тетическая сторона творчества, и не потому, что он считает данную сторону несущественной, а потому что эту сторону он уже выразил (если он худож­ник) в своих картинах, а другого способа выражения он не знает. То же мож-

но сказать и о верующем, пишущем о религии[14], или о поваре, пишущем о кулинарии. Можно заметить, что возможность точно формулировать техни­ческие знания придает этим знаниям как минимум видимость достоверности, ибо кажется, что в вопросах техники можно достичь достоверности. В то же время характерной чертой практических знаний является то, что они не подда­ются какому-либо формулированию. Им свойственно находить выражение в привычных или традиционных способах действия или, попросту говоря, в обыч­ной практике. А это придает им видимость неточности, а стало быть, и недо­стоверности; они являются нам в обличье частного мнения, выступают не столько как истина, сколько как вероятность. Ведь знания этого рода обнару­живают себя как вкус, чутье — в том числе, художественные — они лишены категоричности, и разум всякого, кто пытается овладеть этими знаниями, спосо­бен оставить на них свой собственный отпечаток.

Техническими знаниями можно овладеть по книге; им можно выучиться даже заочно. Кроме того, изрядную часть их можно заучить наизусть, зазубрить и применять механически: именно к техническим знаниям этого рода принадле­жит логика силлогизмов. Короче говоря, технические знания поддаются наибо­лее примитивным формам заучивания и преподавания. Практическим же знани­ям невозможно научиться, их нельзя преподавать, их можно лишь усвоить, об­рести. Они есть часть практики, и единственный способ обрести их — это пойти в подмастерья к мастеру, но не потому, что мастер способен научить практичес­ким знаниям (этого он не в состоянии сделать), а потому, что обретаются они лишь в постоянном контакте с практическим носителем этих знаний. Обычно, постигая искусства или естественные науки, ученик, получающий от учителя достоверные технические знания, обнаруживает, что ему удалось постичь и не­что иное, но что это за знание, он толком выразить не может. Так, пианист обре­тает не только технику исполнения, но и артистизм, шахматист — не только знание ходов, но и определенный стиль и понимание игры, а ученый — помимо всего прочего — способность понять, в какой момент технические знания начи­нают уводить его в сторону; это чутье позволяет ему угадывать и то, какое из направлений исследования является плодотворным, а какое — нет.

Итак, рационализм, как я его понимаю, сводится к утверждению о том, что знания, называемые мною практическими, вовсе не являются знаниями; собственно говоря, это утверждение означает, что единственным истинным знанием является знание техническое. Рационалист считает, что под знания­ми как составной частью человеческой деятельности следует понимать имен­но технические знания, а все то, что я зову практическими знаниями, в дей­ствительности есть всего лишь разновидность незнания, фактом существова­ния которой можно было бы пренебречь, не доставляй эта разновидность так много беспокойств. Суверенность «разума» равносильна для рационалиста суверенности техники.

Все дело в том, какую роль приписывает рационалист достоверности. По­нятия техники и достоверности именно потому оказываются в его понима­нии неразрывно связанными между собой, что обладание достоверным зна­нием освобождает, как ему кажется, от необходимости искать какие-либо до­стоверности вне самого этого знания; такое знание, которое не только при­водит к достоверности, но и начинается с достоверности, и является достоверным на всем пути приобщения к нему. Ведь именно таковым и представ­ляется техническое знание. Оно имеет вид некоего самодостаточного знания, так как сохраняет свои качества, начиная с отчетливого первого шага (кото­рым оно кладет конец чистому незнанию) и кончая отчетливым последним шагом, когда оно приобретает завершенность (подобную той, что возникает при полном заучивании правил новой игры). Это знание того типа, которое можно полностью уместить в книгу и затем пользоваться им — скорее всего, чисто механически, так как никакого иного знания, кроме описанного в кни­ге, оно не несет. Так, например, превосходство идеологии над идейной тра­дицией состоит в том, что первая производит впечатление самодостаточнос­ти. Легче всего насаждать ее между людьми с совершенно пустыми головами; если же пытаться привить ее тем, кто уже и так во что-то верит, то первым шагом учителя должно будет стать «промывание мозгов», с помощью кото­рого можно будет обрести уверенность, что из голов удалены все предрас­судки и предвзятости и можно начинать закладывать новый фундамент на незыблемом основании полного невежества. Короче говоря, технические зна­ния являются единственным типом знаний, отвечающим испытываемой ра­ционалистом потребности в достоверности.

Далее, я предположил, что ни один конкретный вид деятельности не спо­собен ограничиться только техническими знаниями. А если так, то ошибка рационалистов представляется весьма простой — она состоит в принятии части за целое, в наделении части свойствами целого. Но этим одним ошибка рационалистов не исчерпывается. Если самодостаточность техники можно считать его главной иллюзией, то не меньшим заблуждением рационалиста является представление о достоверности технических знаний. О превосход­стве технических знаний заключают на том основании, что они, как кажется, начинаются с чистого незнания и приходят к достоверному и полному зна­нию; таким образом, создается впечатление того, что данное знание является достоверным от начала до конца. На деле же все это — иллюзия. Процесс приобретения технических знаний, как и любого знания вообще, состоит не в уходе от чистого незнания, а в преобразовании ранее приобретенных зна­ний. В пустую голову невозможно заложить ничего — даже полностью само­достаточных технических знаний (правил игры); усвоение всего нового зави­сит от того, что было усвоено ранее. Человек, знающий правила одной игры, благодаря этому знанию быстрее научится правилам другой игры; а самым неспособным учеником окажется тот, кто вообще не знает никаких правил (если такое вообще можно себе представить). И подобно тому, как человек-

самородок никогда не является самородком в полном смысле слова, так как за ним стоит определенное общество и обширное, хотя и не замечаемое на­следие, технические знания также фактически никогда не обладают самодос­таточностью; представить их таковыми можно, лишь забыв те гипотезы, ко­торые являются их исходными точками. И если самодостаточность этих зна­ний иллюзорна, то столь же иллюзорна приписываемая им достоверность, так как эта последняя рассматривается как следствие самодостаточности.

Однако не в развенчании рационализма состоит моя цель; ошибки рациона­лизма интересуют меня только потому, что они вскрывают его характер. Нас занимает не только вопрос истинности доктрины, но и та роль, которую данное интеллектуальное направление играет в Европе эпохи постренессанса. И еще нам предстоит попытаться дать ответы на следующие вопросы: какому поколению принадлежит эта убежденность в самодостаточности техники? Откуда происте­кает эта непоколебимая вера в человеческий «разум», понятый в духе рациона­лизма? В какой среде, в каком контексте обитает данный интеллектуальный тип? При каких обстоятельствах проник он в европейскую политику и каковы были последствия этого проникновения?

3

Возникновение нового интеллектуального типа подобно появлению нового архитектурного стиля; он складывается почти незаметно, испытывая на себе влияние бесчисленного множества факторов, искать его истоки—пустой труд. Ведь таких истоков попросту нет; все, что удается проследить, это медленные изменения, бесконечное перетасовывание точек зрения, приливы и отливы вдохновения — и, наконец, появление на свет новых очертаний. Любой историк счел бы делом чести попытаться избежать огрубленного изображения данного процесса, не забегая вперед и не запаздывая с выработкой точной дефиниции того, что рождалось у него на глазах; но, находясь под впечатлением от того, что он стал свидетелем возникновения нового явления, историк вместе с тем должен был бы постараться не переоценить его значения. Однако для менее амбиционных исследований данный момент зарождения нового представляет первостепенный интерес. Так что я намерен не затягивать описание того, как именно происходило зарождение современного рационализма и интеллектуального образа рационалиста. Начну с того времени, когда уже безошибочно можно было судить о появлении этого нового направления, — начну, рассмотрев лишь один из элементов рационализма в контексте его становления. Речь пойдет о начале XVII века: данный период, помимо всего прочего, нес на себе отпечаток тогдашнего состояния знаний — как естественнонаучных, так и гуманитарных. Начало XVII века характеризуется особым состоянием развития знания в Европе — в этой области уже имелись значительные достижения, тяга к ис­следованиям была так высока, как никогда ранее в истории, и питающие эту исследовательскую страсть исходные допущения далеко еще не исчерпали в этот период своего потенциала. Но вместе с тем вдумчивый наблюдатель мог

бы прийти к выводу о том, что описываемому состоянию знаний не достает чего-то весьма и весьма важного. «Состояние знания, — писал Бэкон, — не отличается ни процветанием, ни большими успехами»[15]. И это отсутствие про­цветания невозможно было объяснить сохранением прежнего образа мыслей, враждебно настроенного по отношению к проводимым тогда исследовани­ям. Данный образ мыслей представлялся помехой для умов, уже освободив­шихся от исходных посылок (но не от деталей) аристотелевской науки. Инте­рес к осуществлению исследований, методические приемы исследований — всего этого было в избытке; чего не хватало данной эпохе — так это созна­тельно сформулированной техники исследования, искусства интерпретации результатов исследования, закрепленных на бумаге методических правил. На­мерение восполнить данный пробел как раз и послужило изначальным им­пульсом к зарождению нового интеллектуального настроя, определяемого мною как рационализм. Главными фигурами эпохи формирования рациона­лизма явились, конечно же, Бэкон и Декарт; в их сочинениях уже присутству­ют основные черты рационалистического подхода.

Бэкон стремился наделить разум всем необходимым для достижения дос­товерного, доступного проверке знания о мире, в котором мы живем. Такое знание недостижимо для «естественного разума», способного только к «мел­ким вероятностным выводам», а не к достоверности[16]. Именно этим несовер­шенством объясняется то, что нынешнее состояние знаний далеко не благо­получно. «Новый Органон» открывается анализом интеллектуальной ситуа­ции того периода. В частности, констатируется отсутствие ясного понима­ния природы достоверности, равно как и адекватных средств достижения такого понимания. «Остается, — говорит Бэкон, — лишь один способ воз­вращения к полноценному, здоровому состоянию, а именно, сызнова начать всю работу по пониманию, не позволяя разуму с самого начала идти своим путем, а направлять каждый его шаг»[17]. Требуется «надежный план», новый «способ» понимания, «искусство» или «метод» исследования, «инструмент», способный (подобно механическим средствам, используемым людьми с це­лью повышения эффективности их природной силы) восполнить недостатки естественного разума, короче, нужна четко сформулированная техника ис­следования ^{. [18]} . Он признает, что подобная техника явится своего рода поме­хой для естественного разума, так как отнюдь не окрылит, а, напротив, утя-

желит его, дабы не позволить ему посягать на слишком многое[19]; но это будет такая помеха, которая устранит другие помехи—те, что лежат на пути достиже­ния достоверности, ибо естественному разуму достичь достоверности в знании о мире мешает отсутствие дисциплины. Бэкон уподобляет данную технику техни­ке построения силлогизма, показывая, что первая годится для установления ис­тинности вещей, а вторая — для установления истинности мнений[20].

Рекомендуемое Бэконом искусство проведения исследования обладает тре­мя главными характеристиками. Во-первых, оно представляет собой набор правил, благодаря чему это искусство и является истинной техникой — точ­ной инструкцией, поддающейся заучиванию наизусть[21]. Во-вторых, это та­кой набор правил, применять который можно чисто механически; это истин­но технические знания, так как для пользования ими не требуется обладать никаким другим знанием или пониманием кроме того, что заключено в самой этой технике. Бэкон совершенно недвусмысленно говорит об этом. Дело ос­мысления природы «совершалось бы механически»[22]. «К этому не имеет ни­какого отношения сила и совершенство разума (исследователя)»[23], новый ме­тод «делает все умы и способности к пониманию приблизительно равными между собой»[24]. И в-третьих, подобный набор правил универсален в приме­нении; его чисто технический характер обусловлен тем, что как инструмент исследования он безразличен к предмету исследования.

Далее, значимым элементом данного проекта является не (позитивный или негативный) характер правил ведения исследования, а само представление о возможности разработки подобной техники. Ибо предлагаемый набор неких непогрешимых исследовательских правил представляет собой нечто весьма при­мечательное — этакий философский камень, универсальную отмычку, «науку наук». В описании деталей данного метода Бэкон немногословен: он не посяга­ет на роль создателя метода в целом. Но убежденность его в возможности со­здания такого метода глубока и безгранична[25]. Для нашего анализа наиболь­шее значение имеет первое из представленных им правил, предписывающее нам отречься ото всяческих предубеждений и «начать сначала, с основ»^20[26]. Постиже-

ние истинного знания начинается с «промывания мозгов», ибо такое знание должно быть самодостаточным и достоверным с начала до конца. Между зна­нием и мнением нет ничего общего. О том, чтобы вычленить истинное знание из «изначально присущих нам детских представлений», не может быть и речи. Именно в этом, заметим, состоит отличие рационализма современного от рационализма Платона и схоластов: Платон — рационалист, но его диалектика не является методом; у схоластов же метод всегда служил ограниченным целям.

С нашей точки зрения, в суммарном выражении концепция «Нового Орга­нона» может быть представлена как тезис о самодостаточности метода i technique). Повышенное внимание к методу не дополняется здесь пониманием того, что одними лишь методическими познаниями знание не исчерпывается; напротив: данная концепция равнозначна утверждению, будто знание слагает­ся исключительно из метода и того материала, к которому этот метод надлежит применить. Вместе с тем все это — еще не начало нового интеллектуального направления, а лишь самый первый безошибочный признак скорого его появ­ления; само же это направление можно назвать следствием не столько самих взглядов Бэкона, сколько связанных с ними преувеличенных ожиданий.

Для Декарта, так же как и для Бэкона, источником философских озарений служили недостатки, присущие современным ему исследованиям; он тоже по­нимал, что этим исследованиям недостает сознательного, четко сформулиро­ванного метода. И то, что предложено им в «Discours de la Methode» и в «Regulae»[27], во многом соответствует методу «Нового Органона». Декарт не менее Бэкона озабочен достижением ясного и отчетливого знания. А ясные по­знания возникают только в очищенном разуме; с очищения разума и начинает­ся метод исследования. Первым из принципов, которым следует Декарт, явля­ется «de ne recevoir jamais aucune chose pour vraie que je ne la connusse evidemment etre telle, c'est-a-dire d'eviter soigneusement la precipitation et la prevention»[28], а также «de batir dans un fonds qui est tout a moi»[29]; об исследователе же говорится, что он — «comme un homme qui marche seul et dans les tenebres»[30]. Во-вторых, техни­ка исследований описывается в виде набора правил, из которых в идеале дол­жен слагаться некий непогрешимый метод, метод всеобщий и применяемый со­вершенно механически. И в-третьих, в познании не существует никаких степе­ней, всякое неотчетливое знание есть просто незнание. От Бэкона Декарта от­личает, однако, более основательная образованность в области схоластичес­кой философии, а также то, что особую роль он отводит принятой в геометрии

системе доказательств; в результате данных образовательных и идейных раз­личий выработанные им формулировки техники исследования отличаются большей точностью, а следовательно, и большей критичностью. Помыслами своими он устремлен к созданию некоего непогрешимого и универсального метода или исследования, но так как предлагаемый им метод позаимствован из геометрии, то там, где речь идет не об абстракциях, а о реальных вещах, границы применимости этого метода очевидны. Декарт более последователен, чем Бэкон, постольку поскольку свою критику он обращает и на себя самого; и в конце он признает ошибочной ту мысль, что метод способен служить един­ственным средством исследования[31]. Самодостаточность метода оказывается мечтой, а не реальностью. Однако поистине усвоен последователями Декарта был именно тезис учителя о самодостаточности метода, а отнюдь не его сомне­ния относительно возможности создания непогрешимого метода.

Таким образом, будет вполне позволительно, упрощая подлинную историю возникновения рационализма, сказать, что данное интеллектуальное течение яви­лось плодом, с одной стороны, преувеличенных ожиданий Бэкона, а с другой, недооценки скептицизма Декарта; современный рационализм — это то, во что превратили заурядные умы вдохновенные и незаурядные начинания гениев. Les grands hommes, en apprenant aux faibles a reflechire, les ont mis sur la route de l'erreure.[32] Но история рационализма не сводится только лишь к истории посте­пенного становления и оформления этой новой интеллектуальной тенденции, кроме этого, она является и историей того, как учение о самодостаточности ме­тода стало неотъемлемой частью всех видов интеллектуальной деятельности. Сам Декарт так и не стал картезианцем, однако, как говаривал о XVII столетии Буйе, «le cartesianisme a triomphe; il s'est empare du grand siele tout entier, il a penetre de son esprit, non seulement la philosophic, mes les sciences et les lettres elles-memes»[33]. Общеизвестно, что в это время в поэзии и драматическом искусстве огромное внимание уделялось технической стороне — правилам композиции, соблюде­нию правил хорошего тона в литературе; и так продолжалось на протяжении почти что двух веков. Неиссякаемым потоком обрушивали издательства на го­ловы читающей публики книги об «умении слагать стихи», «умении жить», «уме­нии мыслить». Ни религии, ни естествознанию, ни образованию, ни самому об­разу жизни не удалось остаться в стороне от влияния нового рационализма; ни один вид деятельности, ни один слой общества не ушел от этого влияния[34].

Этот процесс подспудных изменений, приведший к превращению рацио­налиста XVII столетия в современного рационалиста, — история долгая и сложная, пересказать ее я не берусь даже в сокращенном виде. Отмечу лишь го важное обстоятельство, что с каждым последующим шагом рационализм отдалялся от своего первоисточника, приобретая при этом все более грубое и вульгарное содержание. То, что в XVII веке было "L"art de penser[35], в наше время превратилось в опус типа: Ваш разум и как им пользоваться: стратегия всемирно известных специалистов по тренировке ума при минимуме затрат. То, что раньше было Умением жить, стало теперь Техникой успеха, а пред­шествующие, более скромные начинания в области образовательных мето­дик переросли в пельманизм.[36]

Естественно, более глубинные основания возникновения этого интеллек­туального поветрия весьма туманны; след их теряется на задворках европейс­кого общества. Но, помимо всего прочего, возникновение его связано с утра­той веры в Провидение; место всемилостивого и непогрешимого Господа за­нял всемилостивый и непогрешимый Метод; там, где Провидению не под силу справиться с ошибками людей, особенно важно таких ошибок не допускать. Разумеется, подходящей средой для подобных убеждений явилось общество или поколение людей, ценящих не столько унаследованное от предков, сколь­ко добытое собственными силами[37]. То было поколение, поражающееся соб­ственным успехам, поколение, склонное становиться жертвой иллюзий соб­ственного интеллектуального величия (типичного умопомрачения в Европе периода постренессанса), поколение, которое, так и не сумев примириться с прошлым, не смогло поладить и с самим собой. Представления же о методе,

благодаря которому становились равны между собой все умы, явились желан­ным упрощением для тех из людей, кто спешил обрести ученый вид, будучи, однако, не в состоянии должным образом — детально — овладеть всем имею­щимся [духовным] наследием. Начиная с XVII века численность таких людей неуклонно возрастала, и отчасти в том была заслуга самого рационализма[38]. Ведь можно сказать, что все или почти все из тех влияний, что способствовали в свое время становлению рационализма, впоследствии, в рамках нашей сегод­няшней цивилизации еще более усилились.

Однако не следует думать, будто утверждение рационализма происходило легко и не вызывало противодействия. Поначалу к нему, как и ко всякому нов­шеству, относились с подозрением, и некоторые сферы человеческой деятель­ности — те, где изначальные позиции рационализма были весьма тверды (как, например, в литературе), — впоследствии освободились от его влияния. Ведь сопротивление рационалистическим учениям, не прекращаясь, шло все это вре­мя во всех областях и на всех уровнях жизнедеятельности людей. В полной мере прояснить значение доктрины самодостаточности метода помогает знакомство с позицией одного из первых и наиболее основательных критиков этой докт­рины. Со здравой критикой Декарта выступил Паскаль, противостоящий ему хотя и не во всех, но в самых существенных моментах[39]. Во-первых, он понял, что картезианское стремление к достоверному знанию основано на ложном критерии достоверности. Декарту необходимо было взять в качестве отправ­ной точки что-то столь достоверное, что в этом нельзя было бы усомниться; поэтому он и пришел к мнению, согласно которому истинное знание есть зна­ние метода. Паскалю же удалось избежать подобного вывода при помощи уче­ния о вероятностном характере знания; достоверным может быть лишь знание частностей; парадокс состоит в том, что вероятностное знание является более истинным, чем знание достоверное. Во-вторых, Паскаль понимал, что ни в ка­ком конкретном виде деятельности знание в целом не сводится только к карте­зианскому raisonnement [40]. To, насколько успешно функционирует человеческий

разум, утверждает он, зависит не только от сознательного использования им четко сформулированного метода; там же, где использование такого метода действительно имеет место, разум пользуется им «tacitement, naturellement et sans art»[41]. Точная формулировка правил исследования, преувеличивая значе­ние метода, снижает шансы исследования на успех. Данное направление мыс­ли, начало которому положил Паскаль, имело своих последователей, в ре­зультате чего значительная часть современной философии развивалась вок­руг данной проблемы. Но мало кому из последующих авторов, выступавших на данную тему зачастую с более развернутой критикой, удалось четче, чем самому Паскалю, зафиксировать тот факт, что истинное значение рациона­лизма состоит не в обнаружении им знания как метода, а в неспособности признать существование какого бы то ни было иного вида знания: философ­ское заблуждение рационализма заключается в том, что методу и учению о его самодостаточности приписывается здесь качество достоверности; прак­тическая же ошибка рационализма заключена в убеждении, что сознатель­ное поведение— это всегда благо.

Столь мощное и динамичное интеллектуальное течение, каким явился рационализм, не могло не сказаться и на политике. Вместе с тем обращает на себя внимание тот факт, что политика оказалась во власти рационализма раньше а полнее, чем любая другая сфера человеческой деятельности. В большинстве сфер нашей жизни влияние рационализма на протяжении последних четырех зеков сказывалось неравномерно, в политике же оно постоянно шло по возрастающей, и теперь оно сильнее, чем когда бы то ни было. Выше мы уже говорили о том, чем отличается общий интеллектуальный настрой рационалиста, занимающегося политикой; остается рассмотреть лишь то, при каких обстоятельствах европейская политика почти безоговорочно сдалась на милость рационализма и каковы были результаты подобной капитуляции.

То, что рационализм прочно укоренился в современной политике, возможно отрицать лишь в том случае, если смотришь на этот факт совершенно иными глазами. Рационализм присущ не только отрицательным, но и положитель­ным сторонам нашей политики. Наши проекты являются в основном проекта­ми рационалистическими — как по своим целям, так и по характеру, — но, что еще важнее, таков же и сам образ нашего политического мышления. Что же касается традиционных черт политики (в частности, английской), способных оказывать противодействие экспансии рационализма, то они демонстрируют ныне почти полный конформизм в отношении преобладающего интеллекту­ального настроя; мало того, подобный конформизм выглядит уже как прояв­ление их жизнеспособности, умения приспосабливаться к веяниям времени. Рационализм уже больше не является одним из возможных стилей осуществле-

ния политики, он превратился в своего рода критерий респектабельности лю­бой политики вообще.

Своеобразным показателем глубины влияния рационализма на сам образ нашего политического мышления и действования является то, в какой степени идеология стала подменять собой традиционное поведение, а политику вос­становления стала вытеснять политика разрушения с последующим созидани­ем нового, вследствие чего всему, что возникает как продукт конструирова­ния, осуществляемого на основе сознательного планирования, оказывается предпочтение передо всем, что складывается, постепенно, само собой и как бы неосознанно. Подобное превращение привычного, гибкого и бесконечно из­менчивого поведения в относительно жесткую систему абстрактных идей само по себе, конечно, не ново. В Англии данный процесс начался уже в XVII веке, на заре рационалистической политики. Но если в ту пору он шел с трудом, встречая на своем пути молчаливое сопротивление, благодаря, например, не­формальному характеру английской политики (данный неформальный харак­тер позволял нам долгое время проводить политику, не придающую чрезмер­ного значения активистской стороне и достижению определенных целей; он позволял нам, по крайней мере в политике, уйти от той иллюзии, будто с несо­вершенством возможно когда-либо покончить), то теперь и само это сопро­тивление преобразовано в идеологию[42]. Поэтому основное значение такой кни­ги, как «Дорога к рабству» Хайека[43], состоит не в стройности предложенной им доктрины, а в том, что предложенное им является доктриной. План, состо­ящий в том, чтобы отказаться ото всяческого планирования, возможно, лучше плана противоположного содержания, но он принадлежит к тому же стилю политики, что и его противоположность. Только в обществе, основательно зараженном рационализмом, преобразование традиционных источников со­противления тирании рационализма в сознательно исповедуемую идеологию может рассматриваться как укрепление этих источников. Кажется, теперь, для того чтобы участвовать в политике и быть услышанным, необходимо являться носителем настоящей доктрины; неготовность (нежелание) исповедовать ка­кую бы то ни было доктрину воспринимается ныне как признак легкомыслия, считается даже, что не иметь доктрины неприлично. А тот ореол священнодей­ствия, который некогда окружал традиционное политическое действо, теперь принадлежит исключительно рационалистической политике.

Рационалистическая политика, как я уже сказал, является политикой удовлетво­рения насущных нужд, никак не связанных с истинным конкретным знанием того, в чем состоят постоянные интересы общества и каково направление развития этого общества; вычитанная из книжки рационалистическая политика дает этим нуждам «разумное» толкование и удовлетворяет их в соответствии с принятой ею идеологи­ческой стратегией. В этом состоит еще одна характерная черта почти всей без

исключения современной политики: с точки зрения этой политики, не заручить­ся тем или иным пособием — значит пытаться обходиться без необходимого; не следовать в точности написанному в книге — значит быть несерьезным полити­ком. Ведь следование книге стало теперь настолько важным требованием, что даже те из политиков, которые до сих пор обходились без пособий, были вынуж­дены (по принципу «лучше поздно, чем никогда») засесть за написание собствен­ного пособия. Это еще один признак того, что принцип следования методу, яв­ляющийся, как мы показали, краеугольным камнем современного рационализ­ма, одержал полную победу, ибо любое пособие содержит лишь то, что возмож­но передать посредством печатного слова, а именно, методологические предпи­сания. Так, с книгой в руке (ибо хотя правила и можно заучить наизусть, зубреж­кой заниматься не всегда хочется) европейские политики и колдуют над котлом, з котором готовится наше общее будущее, при этом ведут они себя подобно зар­вавшейся кухонной прислуге, пытающейся в отсутствие повара готовить само­стоятельно — ведь познания их ограничиваются лишь тем, что им удается вычи­тать в книжке, поэтому руководствуются они только предписаниями, а отнюдь не вкусом самого приготавливаемого блюда.

В числе прочих свидетельств господства рационализма в современной поли­тике можно назвать расхожее притязание «ученых» (химиков, физиков эконо­мистов или психологов) на то, чтобы тоже иметь свое слово в политике, так как, хотя научное знание как таковое никогда не сводится только к методологии, в политике оно способно выступать только в своей методологической ипостаси. Вследствие этого интеллект в политической сфере перестает выполнять функ­цию критики политических обычаев, подменяя собой эти последние, а жизнь общества утрачивает привычную размеренность и плавность и превращается в сплошную череду проблем и кризисов. Фольклор — поскольку в нем нет метода, начинают отождествлять с невежеством, начисто забывая о необходимости со­хранения того, что Бёрк называл партнерством между настоящим и прошлым[44].

Между тем сам тезис о том, что рационалистический настрой является наи­более характерной чертой современной политики, не нуждается в особом до­казательстве; в пользу этого тезиса красноречиво свидетельствует уже то рас­пространенное убеждение, будто заниматься политикой легко. За примером далеко ходить не надо: достаточно вспомнить о том, какие были предложены нам меры по контролю над производством и потреблением ядерной энергии. Рационалистической верой в самодостаточность метода пронизано как допу­щение самой возможности реализации всеохватывающего механического кон­троля, так и детали каждой из предложенных конкретных схем: ведь данная проблема причислена здесь к разряду «административных». Но если наше об­щество дошло уже до практически ничем не ограниченного господства рацио­нализма, то следует поставить вопрос: в силу каких обстоятельств возникло подобное положение дел? Ведь истинное значение победы рационализма зак-

лючено не только в ней самой, а и в том контексте, в рамках которого она реализовалась.

Вкратце ответ на данный вопрос сводится к тому, что политика рациона­лизма отличает политически неопытных людей и что ярчайшей чертой евро­пейской политики последних четырех столетий являлось вторжение в нее по­литически неопытных деятелей, среди которых различается, по крайней мере, три категории: во-первых, это деятели, принадлежащие к новому типу прави­телей, к новому правящему классу и к новому политическому обществу — и это если не принимать в расчет представителей новой сексуальной ориента­ции, недавно представленной в лице мистера Шоу. Стоит ли говорить о том, что именно человек, по воспитанию и образованию не предназначенный для политической деятельности, но обличенный политической властью и вынуж­денный, в силу обстоятельств, выступать с политическими инициативами, явит­ся наиболее вероятным сторонником рационалистического подхода. Такой человек просто не может обойтись без некоего чудотворного метода ведения политики, способного компенсировать отсутствие у него надлежащего поли­тического образования; поэтому он совершенно не склонен сомневаться в том, что подобный метод существует. Он хватается за него, как за спасительную соломинку; услышав, что все необходимые сведения содержатся в одной-единственной книге и что по своему характеру эти сведения таковы, что их можно заучить наизусть и применять совершенно механически, он просто не верит своему счастью. А между тем, именно такого рода руководство или нечто, чрез­вычайно похожее на него, предлагают (как представляется неопытному поли­тику) Бэкон и Декарт. Ибо, хотя ни тот и ни другой не оставили подробных инструкций относительно того, как применять их метод в политике, некото­рые высказывания о рационалистической политике в их сочинениях присут­ствуют — правда, высказывания эти отмечены скептицизмом, который, впро­чем, можно легко проигнорировать. Кроме того, неопытному политику, нуж­дающемуся в методе, вовсе не обязательно было дожидаться, пока его изобре­тут Бэкон и Декарт; — уже за сто лет до них новобранцы в сфере политики могли воспользоваться сочинениями Макиавелли.

Утверждают, что сочинения Макиавелли имели своей целью создание на­уки о политике, но я думаю, что это утверждение не учитывает одного важного обстоятельства. Наука, как мы уже отмечали, представляет собой конкретное знание, поэтому ни ее выводы, ни те средства, с помощью которых они дости­гаются, невозможно полностью изложить в виде книги. Ни искусство, ни на­ука не укладываются в набор правил; для того чтобы овладеть тем или другим, требуется обретение определенного мастерства. Другое дело — метод, им мож­но овладеть именно как некой техникой. И если говорить о Макиавелли, то его работы посвящены именно технической стороне политики. Он признавал, что техника управления республикой несколько отличается от техники управ­ления княжеством — ведь в его работах исследуется и то, и другое. Но, рас­сматривая методы управления княжествами, он приспосабливал изложение их к уровню восприятия нового князя, своего современника. Так поступал он по

двум причинам, одна из которых была принципиальной, а другая — личност­ной. Ведь если бы перед ним был полноправный династический владыка, на воспитании которого оставили свой отпечаток традиция и роль наследника векового опыта предков, то таковой и безо всяких руководств являлся лично­стью, достаточно подготовленной к деятельности на открывающемся перед ним поприще; возможно, усвоение по ходу дела техники правления могло быть полезно и ему, но, как правило, он и так знал, как себя вести на названном поприще. Правитель же новой формации, пришедший на поприще исключи­тельно благодаря тем качествам, которые позволили ему заполучить полити­ческую власть, правитель, которому ничего не давалось на этом поприще лег­ко, кроме приобщения к порочным сторонам пребывания во власти, к свой­ственным княжескому сану капризам, — находился в совершенно ином поло­жении. Так как все его образование сводилось к усвоению властных замашек, он должен был побыстрее научиться тому, чтобы так или иначе производить впечатление образованного человека, следовательно, он нуждался в книге. При этом ему нужна была книга особого рода — книга-шпаргалка: неопытность мешала ему скрывать от посторонних взоров то, как он сражается с государ­ственными проблемами. От шпаргалки же требуется, чтобы автор ее владел тем же языком, которым изъясняются образованные люди, чтобы написавший ее человек был в состоянии поступиться собственной гениальностью (если он обладал таковой) ради роли простого переводчика; вместе с тем, шпаргалка не полностью гарантирует невежественного читателя от ошибок. Таким образом, замысел Макиавелли состоял в том, чтобы оснастить политиков шпаргалкой — суррогатом подлинного политического образования, методом, рассчитан­ным на властителей, не знакомых с традицией. То был ответ на требование времени, кроме того, Макиавелли выказывал личную страстную заинтересованность в том, чтобы удовлетворить назревшую потребность, так как «нали­чие трудностей распаляло его». Правитель новой формации был для него бо­лее интересен, потому что он — куда чаще, чем династический владыка, — попадал в затруднительные ситуации и, следовательно, чаще нуждался в сове­тах. Но, как и все вообще великие предтечи рационализма (Бэкон, Декарт), Макиавелли понимал, что возможности технических знаний ограничены; вера в самодостаточность метода была присуща не самому Макиавелли, а его пос­ледователям, видевшим в правлении не что иное, как «публичное управление», коему можно научиться по книгам. Новому князю Макиавелли предлагал не только свою книгу, но и самого себя — на случай, если каких-то необходимых сведений в книге не окажется: он никогда не утрачивал понимания того, что политика, в сущности, есть дипломатия, а не метод.

Что касается новых, политически неопытных социальных классов, обрет­ших за последние четыре века политические полномочия, классов, превратившихся в агентов политических инициатив, то о них позаботились не хуже, чем позаботился Макиавелли о появившихся в XVI веке новых князьях. Ни один из названных классов не располагал временем для того, чтобы прежде, чем прийти к власти, получить надлежащее политическое образование; каждый из

них нуждался в шпаргалке, политической доктрине, способной подменить со­бой политические навыки. Некоторые из подобного рода творений являют собой подлинные образчики политической вульгарности; в них не то чтобы пол­ностью отрицается наличие политической традиции или ценность таковой (ведь их авторы являются политически образованными людьми), а просто дается со­кращенное изложение традиции, представляющее собой некую рационализацию, нацеленную на выявление «сути» традиции и изложение ее в виде набора абст­рактных принципов; однако при этом изложении неизбежно упускается из виду значение традиции во всей его полноте. Сказанное, в первую очередь, относится ко Второму трактату о государственном правлении Локка — политической шпаргалке, по популярности, долговечности и ценности не уступавшей вели­чайшей изо всех религиозных шпаргалок, книге Палея Очевидность христиан­ства[45]. Но есть и другие авторы (такие, как Бентам или Годвин), которые пыта­ются удовлетворить потребности не только этого, но и последующих поколений неопытных политиков путем сведения всех вообще политических традиций и обычаев, бытующих в собственном обществе, к некой чисто спекулятивной идее: рационалистические «секты» подобного рода отличаются крайним ригоризмом. Если же говорить об авторитарности, то здесь ничто не может сравниться с про­изведениями Маркса и Энгельса. Конечно, не будь этих двух авторов, европейс­кие политики все равно пребывали бы во власти рационализма, но эти двое не­сомненно принадлежат к числу титанов нашего политического рационализма; и в этом нет ничего удивительного, ибо их произведения предназначаются для инструктирования класса, политически наименее просвещенного изо всех тех, кому когда-либо приходила мысль взять в свои руки бразды политического прав­ления. Эта величайшая из всех политических шпаргалок была выучена и приме­нена теми, на кого она была рассчитана, в лучших традициях зубрежки. Ни один другой метод не был навязан миру так, как если бы это было вполне конкретное знание; ни один другой метод не породил столь огромной армии интеллектуаль­ного пролетариата, коему нечего терять, кроме самого этого метода[46].

Поучительным моментом истории рационалистической политики являет­ся ранняя история Соединенных Штатов Америки. Ситуация, требовавшая от тогдашнего американского общества безотлагательных политических иници­атив, в общих чертах напоминает аналогичную ситуацию, в которой приходи­лось оказываться как отдельно взятым личностям, так и отдельно взятым скла­дывающимся классам, когда ни те, ни другие не были еще вполне подготовле-

ны к тому, чтобы взять на себя реализацию политической власти. Сходство еще более усиливается, когда, на первых порах, независимость данного обще­ства воспринимается как нечто незаконное, как конкретное и демонстратив­ное отрицание традиции — отрицание, основанием которого, следовательно, может служить лишь нечто такое, что само по себе ни с какой традицией не связано. Если же говорить конкретно об американских колонистах, то к тому, что их революция приняла рационалистическое