Книга первая 5 page

– Братишка! – в глазах Громола заблестели поразившие Юлия слезы. Он кинулся тискать младшего брата, потянул к себе, обнял, толкнул в плечо – вполне ощутимо. – Ах ты, боже ж мой! Почему ты меня забросил? Ты нигде не бываешь… тебя никто не знает. Я эту дурь из тебя выбью! Я сделаю из тебя настоящего молодца, ты у меня с рогатиной на кабана пойдешь!

Юлий был смят всесокрушающим порывом братской нежности.

– Слушай, когда я возьму власть, то во всем этом чертовом государстве книги позапрещаю, если только ты сейчас же, слышишь? сейчас же не поклянешься что…

– Что?

– Что ты меня любишь! Клянись! – Громол отстранился, он тяжело дышал, глаза безумно сверкали.

– Люблю, – пролепетал Юлий.

– Нет, не так, я требую клятвы!

Но Юлий молчал, не желая поддаваться насилию. И скоро Громол почувствовал, что братишка «уперся». Наследник не стал продолжать, а поскучнел лицом. Когда спала лихорадка, особенно явственно проступили признаки болезненного истощения: запали щеки. С острым уколом жалости Юлий приметил сизые тени под глазами, напоминавшие синяки.

– Ну, так чего ты притащился? – враждебно осведомился Громол.

То, с чем Юлий «притащился», казалось ему уже не столь важным, как синяки под глазами брата, но он не решился спрашивать о важном, очень хорошо, по старому опыту зная, что нарвется на грубость.

– Я ведь возле Блудницы живу, – начал Юлий.

– Ну? – несколько насторожился Громол, потянул смятое покрывало на колени. Юлий опустил глаза: тяжело было видеть это измученное и словно чужое лицо.

– Окна там всегда ставнями закрыты, столько лет. А теперь кто‑то поселился – честное слово. Кто‑то теперь живет… по ночам, то есть, а не днем.

– Почему ты думаешь?

Юлий рассказал почему. Громол слушал молча и ни разу не перебил, лицо его потемнело еще больше.

– Это очень важно, – сказал он, наконец, и Юлий сразу почувствовал облегчение оттого, что тайна его была признана.

– Ты кому говорил? – спросил еще Громол, раздумывая.

– Никому.

– Ну и молодец. Не стоит, никому не говори. Вот что: я сам Блудницей займусь… Вместе с тобой, – поправился он, приметив, как обеспокоенно дернулся Юлий. Он опустил глаза, провел пальцем по полуоткрытым губам. – Вот что… Я достану ключ, без огласки, и мы с тобой вдвоем…

«Вдвоем!» – мысленно подпрыгнул Юлий.

– … Как‑нибудь башню осмотрим. Ну, а там видно будет.

Конечно, Юлий согласился бы и с менее разумным замыслом, а против этого и вовсе нельзя было возразить.

– И вот что, Юлька, ты славный парнишка… И ты мой брат! Ты княжич из рода Шереметов! Ты, черт побери, обязан развлекаться! Всякий человек в государстве имеет свои обязанности – обязанность князей развлекаться. Кто не развлекается, внушает подозрения.

– М‑да, – пробормотал Юлий, не совсем твердо уверенный, что Громол шутит.

– Послезавтра, крайний срок, в пятницу я велю устроить для тебя праздник. Нарочно для тебя. Самое блестящее общество. Шеболова сына Зерзеня поставлю распорядителем.

– Да? – ужаснулся Юлий.

– И только попробуй улизнуть! – проницательно заметил Громол. – На десять дней, чтобы проняло. В поле. Под шатрами. Конница. Песельники. Пляски до утра. Веселье до упаду. Игрища. Лицедейство. Шуточное побоище в ближайшей деревне. Шуточные пожары. Шуточные похороны не шуточно пострадавших. Шуточное покаяние. Кощунство. Вот так: в довершение всего устроим для тебя какое никакое кощунство. На первый раз хватит и этого.

Юлий «уперся». Громол узнал это по выражению лица, отчужденному и замкнутому.

– Не буду, – отвечал Юлий, чтобы не вводить брата в заблуждение, и потупил взор, избегая всякого намека на вызов.

– Знаешь, как укрощают зверей царственной породы? – зловеще спросил Громол немного погодя.

Наследник оставил брата на кровати, и, выглянув в смежную комнату, где бездельничала придворная шатия, кликнул человека. Человек оказался длинным нескладным парнем с несуразно длинными конечностями.

– Где плеть, Ширяй? – резко спросил Громол.

Плеть валялась на виду, и прежде еще, чем Ширяй успел в полной мере выказать свое усердие, Громол подобрал ее с ковра, крутанул, пробуя руку, и прищелкнул ременным хвостом по полу.

– На колени‑то встань, голубь, слышь! Козлом!

Ширяй опустился на четвереньки.

– Проси княжича, – невольно усмехнувшись, велел наследник и передернул плеть по полу. – Буду лупить тебя, как Сидорову козу. Как козла, если хочешь. До тех пор, пока княжич, ужаснувшись, не примет мое предложение. Проси, взывай к милосердию, в руках княжича твоя шкура.

– Ваш‑ш‑ш‑милсст! Гос‑с‑сударь! – зашлепал губами Ширяй. От неестественного положения на карачках лицо его оросилось потом, язык не повиновался. Затравленный взгляд на дверь в смежное помещение, где обосновалось беспечное стойбище гимнастических юнцов, показывал, что, несмотря на крайнюю степень потрясения, Ширяй все же способен был помнить о попранном достоинстве – он опасался свидетелей.

Юлий спустил ногу с кровати и так остался, захваченный сердцебиением.

Обморочное бездействие младшего брата опять обмануло Громола. Он перекинул хвост плети назад… Вжик! – в пыльном солнечном воздухе сверкнуло ременное жало. Но Юлий сорвался с места прежде взмаха, в тот самый миг, когда исхудалое лицо наследника ожесточилось для удара. Одним прыжком он очутился между Громолом и ставшим под плеть Ширяем – разящее жало резануло его по щеке со свистом.

Юлий дернулся, проглотив вскрик, – Громол в тупом изумлении взирал на последствия своей горячности. На щеке мальчика через скулу вздулся ровный, как нарисованный, рубец. Еще мгновение – наследник с похожим на стон ругательством откинул плеть и кинулся к брату. Испуганно заголосил Ширяй, на стоны и вопль потянулась придворная братия. Наследник удерживал в объятиях скорченного от боли брата и все порывался как будто целовать раненую щеку, однако же намерение свое до конца не доводил.

– Во‑он! – вскричал он вдруг, обнаружив вокруг себя толпящихся соглядатаев, и яростно топнул. – Вон! Мерзавцы!

Братия шарахнулась на выход, с ними и Ширяй.

– Ну вот! – с какой‑то раздражительной горестью воскликнул Громол, сцепив руки. – Вот! – лицо его подергивалось, он мял пальцы и вскидывал быстрые глаза. Можно было отличить тот болезненный миг, когда взгляд наследника останавливался на просеченном плетью рубце. – Черт! Какая пакость! Фу‑ты!.. Ну, прости. Слышишь, я прошу у тебя прощения!

– Да, – молвил Юлий, подразумевая, что слышит. Щека горела острой, растекающейся болью, и это было сейчас ощутимей нравственных метаний брата, за которыми он не успевал следить.

– Ну, что, плохо? – спросил Громол с очевидно проглянувшей надеждой получить немедленные заверения в обратном. – Как я теперь оправдаюсь, если я, может, хотел пошутить? А ты под плеть сунулся. Сначала довел до белого каления, а потом… потом вот до мучений совести! Вот что ты сделал! Ты добренький, а я злодей – так?

– Вовсе я этого и не хотел, – промямлил Юлий, испытывая от стремительных водоворотов Громолова красноречия, которые сливались со стреляющей болью в щеке, настоящее головокружение.

– На плеть! На, возьми! – сказал Громол, нагибаясь и подсовывая ее.

– Нет, Громол, нет! – отбивался Юлий, заслоняясь рукой.

– Вспомни, кто первый начал? Ведь что я хотел: устроить тебе праздник!

Озноб в щеке заставил Юлия скривиться и съежить плечи.

– Больно? – с искренним беспокойством в голосе спросил, переменившись, Громол. – Что, совсем плохо, да?

– Мм‑нет, – вынужден был ответить Юлий.

Громол снова взбодрился:

– Я прошу у тебя прощения, ты прощаешь?

– М‑да, – промычал Юлий, трогая кончиками пальцев воспаленную щеку. – Прощаю. Совсем.

– Раз так, давай тогда снова: я устрою для тебя праздник, в пятницу. Я даже сам не поеду, раз ты не хочешь. Нет, я не буду портить праздник своим присутствием – решено. Зерзень все возьмет на себя, я велю, чтобы распорядился. Вы поедете в поле на десять дней.

– На десять? – и такая боль (вполне оправданная обстоятельствами) отразилась в лице младшего брата, что Громол отступил:

– Ладно, на восемь. На шесть, на неделю. На неделю. Договорились? Сделаешь это для меня, если только любишь меня хоть капельку.

– Но только на неделю, – безнадежно проговорил Юлий. При каждом слове щека стреляла так, что спорить долго не приходилось.

Юлий согласился, хотя знал, что делать этого не нужно. Позднее он пробовал представить дело так, что ничего другого ему не оставалось, если только он не хотел выглядеть взбалмошным, бестолковым, упрямым братом (а ведь он таким не был!). Но трудно было себя обмануть. Юлий отчетливо помнил: соглашаясь, он вполне сознавал, что поступает против убеждения. Ты можешь не догадываться или заблуждаться насчет причин – почему именно этого делать не нужно, – но если поступаешь против убеждения, то это малодушие.

Щека горела все больше и распухла. Обрюта разжился подходящим снадобьем, из тех, которые припасают в поход бывалые воины. Рубец смазали, обложили сухим мхом – он называется сфагнум – и завязали. После краткого совещания решено было к государевым врачам не обращаться, чтобы не вступать в объяснения насчет раны и вообще не ябедничать. Жизненные воззрения Обрюты (а он имел несколько самостоятельно выработанных воззрений) были строги на этот счет. Он не считал доносчиков за людей, с большим неодобрением относился ко всякого рода ярыжкам стражи и сыщикам и делал исключение лишь для лазутчиков во вражеском стане – на время открытых боевых действий. Воззрения дядьки, понятно, разделял и Юлий. Так что положились на сфагнум, снадобье и на авось.

Княжич сидел дома, а тайна Блудницы как‑то померкла. И хотя он отметил, что ночью опять осветились ставни, что было дальше, не следил. Он маялся со щекой, малыми отрезками поделив время между чтением книги и продолжительными стонами с закрыванием глаз и стискиванием зубов. Среди ночи боль вдруг утихла, почти внезапно, как если бы кипящая вода под повязкой отыскала сток и вся ушла в землю, оставив пустоту, клубящийся уже без кипятка пар и тепло. Лекарство ли, составленное из растертых трав и корешков, помогло, или авось выручил, но опухоль спала даже на вид.

Тогда Юлий полюбопытствовал, пройдет ли рубец до пятницы.

– Ни в коем случае! – заверил его Обрюта. – Боевой шрам, он теперь у вас на всю жизнь останется.

Боевые шрамы украшают мужчин. Имелись, однако основательные сомнения в том, что оставленную плетью отметину можно счесть свидетельством ратных трудов. Все же Юлий с благодарностью принял такой взгляд на постигшее его несчастье.

На другой день он возвратился из одиноких блужданий по прилегающим к подножию Вышгорода крутоярам, где гуляли, кроме княжича, одни козы. И узнал от Обрюты, что наследник престола великий государь Громол только что был здесь, в жилище младшего брата, и велел «не беспокоиться». Обрюта явно рассчитывал получить разъяснения. Но Юлий, предательски отводя глаза, невразумительно пробормотал, чтобы Обрюта… отнюдь не беспокоился. На что испытанный дядька нахально хмыкнул и удалился, пожав плечами.

Явившись снова на исходе дня, Громол под самым пустячным предлогом отослал Обрюту в Толпень. Вернуться засветло, до закрытия крепостных ворот не представлялось возможным, значит дядька должен был и ночевать там, в городе. Изнемогая в предощущении необычайных приключений, чувствуя, как дрожит и трепещет внутри нечто совсем хлипкое – может статься, как раз душа – Юлий просительно сказал:

– Да, Обрюта, и поскорее. – Неискренность его выдавала себя горящими ушами.

– Живо! – грубовато бросил Громол.

Обрюта еще раз хмыкнул, весьма и весьма вызывающе, но пререкаться с наследником не стал. На поиски шляпы и на задумчивое разглядывание сапог понадобилось ему не более четверти часа… Ушел.

– Вот, значит, что. Я должен тебе доверить… – молвил наследник изменившимся голосом. – Никого нет? Глянь. Спустись, Юлька, глянь и запри дверь. Тут вся моя жизнь, всё.

Жизнь брата – это было много больше того, что Юлий готов был без дрожи в коленях принять под свою ответственность. Честно сказать, он оробел. Спустился вниз, выглянул зачем‑то в пустынный закоулок улицы, запер дверь и вернулся. В сумрачной комнате не различались оттенки. Никто бы не решился теперь утверждать, что Громол выглядит крайне болезненно. Нездоровая желтизна представлялась румянцем или крепким загаром, в повадках и в голосе наследника сказывалась обычная живость. И Юлий с облегчением подумал, что вынесенное из прошлой встречи впечатление было неверным.

– Как твоя щека? – спросил Громол прежде, чем обратился к действительно важному.

– Пустяки! – вспыхнул Юлий.

Брат это понимал и больше к щеке не возвращался.

– Так вот, чтобы ты знал, – торжественно начал он. – Жизнь моя зависит от оберега, который дала мне… одна добрая женщина. Пока оберег со мной, плевать мне на Милицины козни. Понятно?

– Да, – прошептал Юлий.

Короткая куртка Громола из стеганого бархата имела высокий, под самый подбородок воротник, обрамленный выпущенными на палец или два кружевами. Он расстегнул запиравшие горло и грудь жемчужины и запустил руку под бархат, вообще алый, а в сумерках багровый, оттенка засохшей крови. В руке его развернулся, свисая завитками, серый, неровно обрезанный ремень, длиною, наверное, в полтора локтя:

– Вот! Я показал, потому что пойдем на отчаянное дело. Эта кожа, она нас обоих обережет.

– Чья это кожа? – спросил Юлий. – Кто тебе дал?

– Змеиная. И слушай дальше: без этой петли на шее мне несдобровать, и сейчас, и потом. Если хоть один человек узнает или догадается…

– Провалиться мне на этом месте! – истово воскликнул Юлий, прижимая руки к груди. Громол угадал, отчего у брата пресекся голос и влажно заблестели глаза, и добавил только:

– Если оберег попадет в чужие руки, я погиб.

Потом замотал змеиную кожу – тонкий, снятый без швов чулок – вокруг шеи, затолкал поглубже и тщательно застегнулся.

– Не мешает? – спросил Юлий участливо, но довольно глупо. Вообще‑то он имел в виду совсем другое: кто же все‑таки удружил Громолу оберегом? И где эта добрая женщина ныне? И не припасла ли она еще нескольких оберегов? А если да, то раздает ли она змеиную кожу по своей доброй воле или за какую службу? А если за службу, то за трудную ли?

Ничего этого Юлий не спросил.

Подошла пора вплотную заняться Блудницей. Громол показал ключ – едва умещавшуюся в кармане железяку. Начали собираться. От разговоров шепотом у Юлия мурашки пошли по коже. Он долго не мог приладить на место скрипучую дверцу потайного фонаря. Громол задрал куртку и позволил пощупать спрятанную под ней кольчугу.

Вооружение младшего брата составлял широкий кинжал, которым можно было и рубить (кого?). А наследник имел при себе легкий длинный меч с золоченой рукоятью – игрушка, кованная из лучшего харалуга, упругого и звонкого железа, который привозили из Мессалоники. Громол даже разрешил брату помахать клинком в комнате.

Вышли, когда стемнело. Заметно прибавившая за последние несколько дней луна появилась на небе заблаговременно, еще при солнце и теперь ярко светила на крыши, на верхушку Блудницы, сбитую из досок, днем темных, а сейчас высветленных. Внизу, в глухоте улиц было темно. Юлий не стал запирать вход в свои покои, оставил дверь приоткрытой на случай, если придется… мм… быстро возвратиться. Однако ничего не сказал брату об этой трусливой предосторожности.

– Ты не бойся! – прошептал Громол. Совершенно не ясно было, мог ли он видеть и слышать, как Юлий трясется.

Полукруглая дверь в Блудницу лежала в глубокой тени.

– Посвети! – свистящим шепотом велел Громол.

Юлий приподнял над фонарем покрывало, заиграл свет.

Не скрипнув, отомкнулся замок, под легким толчком дверь провалилась внутрь и обнажила непроницаемо плотную темноту, в которой потонул дрожащий луч света. Страшно было беспокоить этот мрак даже светом. Должно быть, Громол чувствовал то же самое. Не переступая порога, он тихонько обнажил меч и ткнул клинком пустоту, потом оглянулся на брата – не слишком уверенно. Пущенный в черный проем камень звонко щелкнул. Громол подобрал второй камешек и тоже его бросил – неживой стук… И тишина.

Вдруг с необыкновенной отчетливостью донесся грохот падающей цепи, завизжали колеса. Судорожно переглянувшись, мальчишки сообразили в следующий миг, что это колодец, – там, в глубине крепости, в пятидесятисаженную пропасть упала большая многоведерная бадья, цепь размоталась на всю длину и бадья плюхнулась – уже неслышно.

– Полно трусить! – прошептал Громол. – Наш родовой замок. Мы здесь хозяева. Кого нам бояться?

Если бы Юлий знал кого!

– У тебя оберег, – сказал он еле слышно.

– Держись за мной, – возвысил голос Громол. – Пошли!

Сразу за порогом обнаружились несколько обломанных ступеней. Они вели не вверх, а вниз – на вымощенный грубым булыжником пол. Сводчатый потолок пропадал в темноте. Вдоль стен громоздились рассохшиеся бочки, стояли несколько шестов – ратовища копий без наконечников, – и валялся всякий мелкий хлам. Крутая каменная лестница в углу башни закручивалась слева направо и пропадала с глаз. Разило чем‑то сырым и тянуло холодом.

– Закрой дверь, – тихо молвил Громол, оглянувшись.

Юлий повел светом, набираясь духа, чтобы отстать от брата на несколько шагов… когда дверь, словно захваченная сквозняком, дрогнула на глазах мальчишек, начала проворачиваться, ускоряясь, и захлопнулась с грохотом, от которого сорвался в пазах и скользнул в гнездо засов. Дверь заперлась. Не ощущалось ни малейшего дуновения ветра, которое могло бы оправдать эту шальную выходку. Сердце зашлось и стучало отчаянно, как бывает, когда нежданно провалишься под лед.

Лихорадочно метнувшийся по углам камеры свет не открыл ничего нового. Западня захлопнулась, но та нездешняя сила, что привела в действие бездушные доски и железо, сделав свое дело, хранила молчание. Перемогая тягучий страх, Юлий заставил себя следовать за Громолом. Потребовалось собрать силы, чтобы двумя руками удерживать над собой фонарь, когда брат поднялся на две ступени и принялся дергать прочно заклинивший засов. Запор застрял намертво.

Братья не обменялись ни словом, не хватило духу посмотреть друг другу в глаза. Громол пытался всунуть острие меча между загнутым концом засова и железной обоймой, в которой засов скользил. Едва это удалось, он навалился на меч как на рычаг. Железо скрипнуло, звон – и Громол шатнулся со сломанным мечом в руках. Закаленный харалуг лопнул, кончик лезвия остался в щели.

Юлий совсем сдернул с фонаря покрывало, обронив его под ноги, и светил во все стороны.

Но страх прошел.

Возрастая без меры, страх перевалил, наконец, порог чувствительности, когда он еще ощущается. Это было иное состояние. Остались только простейшие ощущения: слух, зрение, тяжесть фонаря в руке, мелко бьющая тело дрожь. Не было ни опасений, ни надежд, никаких мыслей вообще – только непреходящий озноб и острота восприятия. Все, что происходило с Юлием, происходило как бы не с ним. Он обрел способность наблюдать за собой со стороны, слушая сердцебиение как чужое. Словно это было уже на том свете, после смерти. Душа его, как самая слабая и пугливая часть существа, не выдержав встряски, оторвалась от тела и отстранено наблюдала теперь за отчаянными содроганиями бездушного и потому бесстрастного, в сущности, Юлия.

Из закрученного провала лестницы скользнул махающий комок… безобразное порождение тьмы – летучая мышь.

– Держись за мной, – сказал Громол, продвигаясь к ступенькам.

Юлий сознавал шаг, тяжесть фонаря, он жил одним мигом, жил настоящим, похожим на ввинченную во мрак лестницу. Тьма затягивала его, отступая перед светом фонаря все вверх и вправо. Тьма сворачивалась, ступенька за ступенькой закручивалась она вверх. И тьма наступала сзади, неумолимо поднималась, скрадывала все, что ненадолго уступила свету.

Поворот винтовой лестницы ставил Громола в невыгодное положение при нападении сверху. Задержавшись, он перенял меч в левую руку, но и так чувствовал себя неуверенно. Потому опять взял меч как привык и, не спуская глаз с отползающей темноты, продолжал подниматься.

На втором ярусе башни они нашли угловатые залежи какой‑то рухляди, но здесь не остановились. Лестница винтилась вверх и они снова вошли в каменный колодец.

– Залезем наверх и спустимся сразу обратно. Посмотрим, – прошептал Громол.

Напрасно он это сказал: подмывающий страх подкатил к горлу, Юлий оглянулся вниз, туда, где наползала, слизывая ступеньки, тьма. В призрачном сумраке реял ржавый клинок.

Через мгновение Юлий сдавленно вскрикнул, шарахнулся к брату, пытаясь за него схватиться. Но споткнулся и так саданул коленом о выщербленный угол камня, что, кажется, потерял сознание. Было это или нет, но, обожженный болью, он чудом удержал фонарь, не разбил стекло и не вывалил под ноги Громолу свечу. Единственное, что держалось остатком воли, – уберечь свет.

Громол перескочил через брата и с маху рубанул мелькнувшую вслед за клинком конечность. Чудовище взвыло, но из перерубленной плоти, из культи не хлынула кровь. Исказившись лицом от ярости, страха и отвращения, Громол, почти не разбирая противника в темноте, несколько раз рубанул то, что там копошилось, – скрежет, звон, вой, шум падения, вопли и проклятия. Стоя на четвереньках и так удерживая фонарь, чтобы светить, Юлий не видел чудовищ, они подались вниз, отступив перед бешеным напором человека.

– Там их… кишат! – крикнул Громол между вздохами. – Упыри!

Он пятился, отмахиваясь мечом, юноши отступали, поднимаясь все выше.

– Открой фонарь! Огонь… Нужен огонь! – возбужденно восклицал Громол, не имея возможности ничего толком объяснить. – Помоги! Ну же!

Не переставая орудовать мечом, чтобы удержать упырей от натиска, Громол терзал свободной рукой воротник, словно пытался его разорвать, и Юлий догадался, что нужно расстегнуть пуговицы. Он принялся помогать, тоже одной рукой.

Воротник удалось расстегнуть, лишь когда лестница кончилась и они вышли на ровный пол яруса. Набитый метущимися тенями провал лестничного колодца копошился, тянулись скрюченные конечности, громыхали проржавленные доспехи, мелькали мутные, запорошенные песком глаза, белели зубы и кости.

Но Громол, наконец, вытянул намотанную вокруг шеи змеиную кожу и снова потребовал огня. Юлий торопливо подставил раскрытый короб, внутри которого горел засаженный в гнездо огарок свечи.

Поджечь кончик змеиной кожи – вот что было нужно. Оберег вспыхнул сразу, и горел ярким палящим светом, не обугливаясь, – Юлий отметил это краешком сознания. Высоко подняв огонь, Громол отступил к середине четырехугольной камеры.

Пользуясь заминкой, с полдюжины мертвяков успели выбраться из колодца лестницы и расползлись вдоль стен. Вылез и двинулся на Громола пробитый колом старик, дряхлый горбатый колдун, весь в могильной земле. Землею набит был щербатый рот, она сыпалась из ушей, комки могильной глины путались в всклокоченной бороде. Мертвец медленно подступал, нацеливаясь в мальчиков истлевшим колом, который торчал из черной раны в груди.

Однако в круге волшебного света упырь бледнел, терял вещественность очертаний. Еще шажок, шаг, ближе к оберегу – перекореженная, покрытая коростой рожа почти растворилась в воздухе. Не в силах выносить испепеляющее действие оберега, упырь заколебался, как медуза, и начал пятиться. Вдали от волшебного огня возвращалась вещественность полусгнившей плоти.

Но сзади подползала гадина: нечто невообразимое, состоящее из голых, изъеденных до костей рук и грязного кома перекрученных седых косм. Упырь, почти прозрачный на свету, обрел плоть, едва попал в прилегающую к Юлию тень. Близко подобравшаяся рука его была кость, на которой висели клочья истлевшего мяса.

С жалким воплем Юлий шатнулся и уронил фонарь – брызнули стекла. Торопясь заскочить в спасительный свет перед Громолом, он толкнул брата, который неловко взмахнул оберегом.

И тут случилось непоправимое. Несильный толчок едва не опрокинул Громола, за спиной его мелькнул клин густой темноты. И в эту тень проскочил кто‑то из жавшихся к стенам упырей. Он грохнулся об пол, рассыпавшись при ударе, и дальше в стремительном броске подшиб Громола под ноги, попал‑таки под коленные сгибы. Громол опрокинулся, перевернувшись через груду костей, и ударился так, что выронил оберег.

Что случилось с Юлием, и вовсе трудно было уразуметь. Он очутился на карачках возле деревянной лестницы, которая вела вверх. Прежняя, винтовая лестница доходила только до пола, на следующий ярус башни, к деревянному плоскому потолку, поднималась узкая, без перил крутая стремянка. У нижних ступеней этой лестницы Юлий, не помня себя, и оказался.

Брошенный без призора оберег и пугал мертвецов, и притягивал, они роились вокруг огня, завороженные гибельным волшебством. Неверные ноги упырей попирали недвижного Громола, упыри спотыкались о юношу, полагая его, по видимости, мертвым, одним из своих. Гулко топали полуразвалившиеся сапоги какого‑то обросшего щетиной удавленника с грязной петлей на шее. Землистая красавица, на зависть сохранившаяся, выделялась среди своих безобразных собратий густо разлитым по щекам синюшным, почти черным румянцем, который указывал, вероятно, на отравление сильно действующими растительными ядами…

Юлий ускользнул от внимания упырей, оказавшись неведомым образом за пределами их бесовского круга. И вскочил, когда небритый удавленник обнаружил за спиной человека, учуял живую плоть. Сбивая друг друга, упыри кинулись к лестнице, по ступенькам которой быстро карабкался Юлий. Ничто не мешало ему теперь, оторвавшись от преследователей, взбежать на следующий ярус и, может быть, – мысли неслись вскачь – завалить чем‑нибудь узкий проем лестницы, чтобы спастись.

Но Юлий заставил себя остановиться. Внизу лежал, не замеченный пока упырями, но совершено беспомощный, отданный на растерзание Громол. И горел на полу оберег, потеря которого означала для брата верную гибель – не сейчас, так потом, чем бы свалка ни кончилась.

Спасти оберег и спасти Громола!

То была не мысль, а мгновенное ощущение – сейчас или никогда. Вся последующая жизнь после трусливого спасения станет ничто, если он предаст брата. Поправить предательство нельзя ничем.

Упыри лезли. Жестоким ударом локтя небритый висельник проломил ребра землистой красавице, она хлопнулась на пол, оскалившись от сотрясения. Но и сам удавленник, схваченный за свисающую сзади с шеи веревку, захрипел, пуская из провалившегося рта черную пену, и свалился назад, на своего сильно попорченного временем соседа. Ступая по телам и конечностям корежившихся мертвецов, пробрался к основанию лестницы проржавленный воин с изъеденным крысами лицом. Опередив всех, он взмахнул мечом, ржавое острие достало подошву Юлиевых башмаков.

Лицом к угрозе, перебирая руками за спиной, Юлий поднялся на две или три ступеньки. Упырь тыкал мечом вверх. С каждой новой ступенькой лестница возносила мальчика все выше над оберегом, свет которого на дне камеры казался не ярче факела. Вслед за проржавленным воином лезли, охваченные людоедским вожделением, карабкались все новые мертвецы. Три‑четыре полных человеческих роста отделяли уже Юлия от уровня пола – безысходность терзала сердце. Скоро он ударился макушкой о потолочную балку – погиб! Погиб без пользы для обреченного брата.

Внизу, как в колодце, лежал распростертый, без жизни Громол, и рядом теплился огонек оберега.

Мерзкие рожи, обглоданные конечности облепили лестницу сверху донизу.

И Юлий, распрямившись, прыгнул.

При жуткой высоте лестницы он обречен был разбиться, но прыгнул – на голову стоящего ближе всех к оберегу чудовища. И попал! Под страшным, таранным ударом сверху дряхлый упырь рассыпался в прах – и тем смягчил для мальчика падение. Все же удар был так силен, что Юлий крепко грохнулся об пол. Сознания он не потерял и сохранил рассудок настолько, чтобы цапнуть пылающий с одного конца оберег.

Юлий поднялся, перемогая боль в отшибленных пятках, коленях и локте. Упыри, поспешно сыпанувшие с лестницы, шарахнулись прочь, едва он сунулся к ним с пламенем. Он рванулся догонять, жечь, изничтожать плотоядную нечисть и сразу же обратил бестолково заметавшееся стадо в бегство. Кто ухнул в колодец винтовой лестницы, кто подался к зияющим в черную ночь бойницам. Достаточно широкие бойницы позволяли пролезать на волю, мертвецы толкались во все четыре щели и, протиснувшись вон, с воплем срывались в пропасть.

Вмиг башня опустела, упырей как выдуло. В темной вышине камеры ошалело металась угловатая тень – летучая мышь пала, чтобы прибить волшебное пламя крыльями. Но жара не вынесла, шарахнулась прочь, порхнула в бойницу.

Припадая на ногу, Юлий осматривал закоулки из нагроможденных вдоль стен ящиков и сундуков. Он подергал заржавелые запоры ставень, тех самых, что закрывали глядевшие в сторону Вышгорода окна. Потом спустился в провал винтовой лестницы и, ничего там не обнаружив, кроме убегающей черноты, повернул обратно.

Громол сидел на полу, мутно оглядываясь. Все еще оглушенный, он не понимал, откуда поднялся с огнем Юлий. Очевидно, всё: противоборство брата с нечистью, отчаянный прыжок и спасение – прошло мимо него. И Юлий с неясным еще недоумением почувствовал, что Громол тянет, не желает расспрашивать – не хочет или опасается.

– Ты не расшибся? – участливо спросил Юлий.

Громол небрежно махнул рукой, но поморщился, трогая затылок. И опять ничего не спросил – не расшибся ли брат? Что же оставалось Юлию после этого, как не укрепиться в намерении молчать и дальше, не навязываться со своими переживаниями, если они брату не нужны? То была мальчишеская гордость и, возможно, мальчишеская месть за прежние, забытые как будто унижения.