Из школьной жизни

Ежевечерне после отбоя у нас в спальне было заведено рассказывать разные истории. Каждый по очереди вносил свою лепту и на пять‑шесть минут во тьме завладевал сценой. Шли в ход и просто анекдоты с бородой про то, что пьяный ответил папе римскому, и вся серия про англичанина, ирландца и шотландца на необитаемом острове. Но бывали и рассказы из жизни: случаи из недавнего прошлого, обрывки подслушанных разговоров, описания врасплох подсмотренных голых женских тел. Только Маркем упорно повторялся и по нашей дружной просьбе снова и снова рассказывал, как умерла его мать.

В те вечера, когда остальным порассказать было как‑то нечего, выручал неизменно Маркем; никто не ждал от него ничего нового. Но нам того и надо было; рассказывал Маркем хорошо, и мы обожали его историю.

– Ну вот, значит. Как‑то утром в воскресенье гуляли мы с отцом по Тзвисток‑Хилл, и я спросил про маму. День был солнечный, начало мая, отец поглядел на небо и завел про то, какая она была красивая. Ну и вот, значит, когда мне удалось вставить слово, я спросил, как она умерла. Ну он вздохнул, значит, и велел мне подготовиться. Я сказал, что давно подготовился, и тогда он стал рассказывать, как они гостили у одних знакомых во Флоренции и как все поехали в горы охотиться. Поехали они туда на большом таком итальянском «пикапе» и настреляли птичек будь здоров. И вдруг несчастный случай, мама в луже крови, итальянцы ломают руки, причитают: «Господи, пресвятая мадонна, какой ужас!» Тут я спрашиваю: «Что же, у нее ружье, что ли, само выстрелило? Она его неправильно держала или как?» А отец говорит, да нет же, этo у него ружье само выстрелило, и как чудовищно стать орудием смерти собственной жены, а я прямо по глазам его вижу, что он врет. Ну, думаю, никакой не случай! Небось убийство. Или что‑то в этом роде, сами понимаете, после такого открытия не очень‑то запомнишь, какие именно мысли были у тебя в голове. Почему я не сомневаюсь? Сейчас, ребята, скажу почему: потому что ровно через полгода после маминой смерти отец женился на ее сестре. На моей тепершней мачехе. И еще я вам скажу: я задумал зарезать эту парочку острым кухонным ножом. Ну не Гамлет я после этого? И мне все время, все время снится, как я натачиваю нож.

У Маркема было длинное серьезное лицо, синие, глубоко сидящие глаза и мягкие светлые и желтые, как терракота, волосы. Он всем нравился, но толком никто его не знал. Его рассказы про семью и заключительные угрозы мы не принимали всерьез; они были как‑то не в образе. Слишком уж Маркем был тихий, славный, слишком обаятельный. Что‑то было не так, и даже не в самой истории – верили мы в нее или нет, – просто Маркему все это совершенно не шло. По крайней мере, сейчас мне так кажется, да и всем, с кем мне потом приходилось его вспоминать, а в то время мы не очень‑то разбирались в своих ощущениях: нам ведь было только по пятнадцать лет, когда все это стряслось с Маркемом.

– Я спер хлеба в столовой, – сказал Вильямс. – Пошли в котельную, поджарим?

Он вытащил из‑под полы четыре с виду черствых ломтика и две распрямленные проволоки. Маленькие красные глазки вонзились в меня, будто высматривали, что плохо лежит. Он протянул мне одну проволоку, и я ее взял, хоть прекрасно видел, что она никуда не годится. Тосты мы жарили сверху, а для этого надо поднять крышку котла и совать хлеб в железные недра, пока не дотянешься до топки. Тут необходимы ловкость и опыт, и без настоящей вилки с такой короткой проволокой затея была обречена на провал.

Уроки кончились; я только переболел гриппом и на спортивные занятия пока не ходил. У Вильямса была астма, и на поле он появлялся редко. Спорт он ненавидел и под предлогом астмы слонялся до ночи по классам или курил и читал в уборной. Его не любили за лень, противную внешность и вечное вранье. Я сказал, что пойду с ним в котельную.

– Я и джема прихватил, – сказал он, – и два кусочка масла.

Мы шли молча; Вильямс все бросал мне через плечо свой обычный вороватый взгляд. В котельной он положил хлеб на стул истопника и вытащил из‑за пазухи масло и джем, завернутые в два выдранных тетрадных листа. Джем был малиновый, налип на бумагу, и линейки расплылись. Увидев это, я тут же сказал, что лично я обойдусь и маслом.

Тост подгорел и вонял дымом, Вильямс ел жадно и вытирал пальцы о брючные карманы. Я чуть обгрыз свой кусок и бросил в угол. Вильямс тут же подобрал мои объедки, обтер тост и намазал остатками джема. Ел он, хрястая, а свой непомерный аппетит объяснял тем, что у него глисты.

Тут на лестнице послышались шаги, и почти сразу в дверях четко вырисовалась темная фигура. Мы сначала не поняли, кто это, и Вильямс заорал мне во весь голос:

– Вот и отлично. Вот мы и разобрались в паровом отоплении нашей школы. Эти знания нам пригодятся. Мы полезно провели время. – Фигура приблизилась, и, разглядев, что это не директор, Вильямс захихикал:

– Ух ты, Маркем, ё моё, – сказал он. – А я тебя за самого Боджера принял.

– Я покурить, – доложился Маркем и сунул каждому из нас по тощей сигарке.

– Когда я совсем вырасту и встану на ноги, – сказал Вильямс, – я пойду по юридической линии. И буду курить только самые дорогие сигары. Богатый адвокат может себе это позволить.

Мы с Маркемом сосредоточенно зажигали свои сигары и на это заявление не откликнулись.

– Может, – продолжал Вильямс, – я даже сам насобачусь скручивать листья. Женские ляжки вообще– то лучше всего подходят для этого тяжелого труда.

– Из Вильямса получится отличный адвокат, – сказал Маркем.

– Парик ему исключительно пойдет, – отозвался я.

– Ну а ты, Маркем, – спросил Вильямс, – на что думаешь пустить свои дни и годы?

– Они ведь уже сочтены. Скоро меня повесят за убийство отца.

– Может, обождешь, пока я смогу тебя защищать?

– Зачем же тебе брать такое дело? Я уже виновен. Конечно, лучше бы не умирать, но от преступления своего я же все равно не отрекусь.

Насасывая зажатую передними зубами сигару, Вильямс сказал:

– Псих ненормальный этот Маркем, а?

– Да разве я могу не вынашивать планы мщения? Ведь она мне родная мать! Ну а как бы вы, мистер Вильямс, поступили на моем месте? Отвечайте же, как?

– Эх, Маркем, я бы в петлю раньше времени не совался. Это уж извини‑подвинься.

– Слабо, Вильямс, слабо.

– Зато умно. – Он пнул кусок кокса и далеко проводил его взглядом. Он сказал: – Да у Маркема кишка тонка. Треплется только.

– Хорошая сигара, – сказал Маркем. – Дай бог чтоб не последняя.

– Да, – любезно согласился Вильямс. – Шикарно подымили.

Мы молча курили. Теперь мне кажется, что именно с того‑то вечера в котельной все и началось. Не попадись мне Вильямс по пути на свое мероприятие в котельной, не угости нас Маркем сигарами, и все, наверное, пошло бы иначе. Никогда бы я не подружился с Маркемом; Вильямс так бы и остался злобным ничтожеством, и не видать ему его загадочной власти; а Маркем – кто его знает – еще избег бы западни, которую сам себе расставил.

Дружба у нас с Маркемом вышла странная. Маркем больше молчал и оживлялся только, когда речь заходила про смерть его матери. И все же он был скорей веселый, чем мрачный; скорей задумчивый, чем угрюмый. Мы с ним бродили по холмам за школой, обычно не перекидываясь и десятком фраз. И все равно очень сдружились. Я выяснил, что отец Маркема с мачехой теперь живут в Кении, что Маркем видится с ними только раз в году, на летние каникулы. Пасху и рождество он проводил с бабушкой на юге.

Еще одно было странно в нашей дружбе с Маркемом – поведение Вильямса. Он буквально лез к нам. Вечно увязывался с нами гулять. Трется рядом и нашептывает:

– У Маркема кишка тонка. Маркем псих ненормальный, а?

Маркем редко отвечал. Только растерянно смотрел на Вильямса и улыбался.

Во время наших прогулок Вильямс часто просил Маркема рассказать про несчастный случай на охоте во Флоренции, а это Маркему никогда не надоедало. По‑моему, Вильямс его не раздражал. Наверное, он был вообще добрей нас всех к типам вроде Вильямса. Конечно, он был добрей, чем я. Меня, честно говоря, Вильямс доводил до белого каления. Как‑то один на один я сорвался и спросил его, чего ему от нас надо. Он хмыкнул и притворился, что не понял.

– Чего ты за нами таскаешься? – сказал я. – Чего лезешь к Маркему?

Вильямс оскалился:

– А мне интересно.

– Чего тебе надо, Вильямс?

Но он не стал мне объяснять. Он сказал:

– Я нездоровый элемент.

Он снова оскалился и пошел. Этот эпизод не произвел на Вильямса никакого впечатления. Он по‑прежнему не давал нам проходу, что‑то молол о своем юридическом будущем или делился плодами терпеливого подслушивания. Когда мы были одни, Маркем больше не повторял свою знаменитую историю, даже избегал того, что с ней связано. Я начал догадываться, что, хоть отца он и вправду ненавидит, все это одни разговоры. До меня Маркем ни с кем в жизни не дружил, и он совершенно не привык к таким отношениям. Только постепенно, очень постепенно у нас прорезались другие темы.

Но Вильямс был вечно тут как тут, будто целью задался все туже и туже опутывать Маркема его собственной историей. Странный, надо думать, мы являли треугольник.

В начале учебного года наш директор Боджер попотчевал нас долгой и нудной речью, перечислил новых старост и обнародовал свежие пункты школьного распорядка. Покончив со всем этим, он прилично помолчал, Потом объявил:

– В жизни каждого из нас, мальчики, бывают периоды, когда надо мобилизовать все свои силы. Когда пращи и стрелы яростной судьбы требуют от нас стойкости, какой мы в себе не подозревали. Для одного из ваших и жарищей настало это страшное время. Прошу вас всех отнестись к нему с чуткостью. Прошу вас в этой четверги помочь ему, окружить вниманием и заботой. Это испытание не только для него, но и для всех нас. Это экзамен на человечность. Это проверка наших христианских чувств. С глубочайшим прискорбием сообщаю вам, мальчики, о внезапной насильственной смерти отца Ивэна Маркема вместе с супругой.

Маркем еще не приехал. Он опоздал на две недели, и каких только не ходило насчет него слухов и догадок. Поджер и иже с ним, кажется, ничего не знали о его привычных угрозах. Ну а мы, их подопечные, усомнились в точности представленных нам фактов, что мародеры мау‑мау, вооруженные ножами, ворвались на африканскую ферму Маркемов. Что‑то подозрительное совпадение, верно? Вдруг Маркем в конце концов перешел от слов к делу?

– Псих ненормальный этот Маркем, а? – сказал мне Вильямс.

Приехал Маркем совсем другой. Он не улыбался. Мы, замирая, ждали новой кровавой повести, но после отбоя в спальне Маркем теперь молчал. О матери он тоже больше не рассказывал; когда же кто‑нибудь выражал ему сочувствие по поводу новой утраты, он как будто не мог взять в толк, о чем речь. Он совершенно стушевался и отступил на задний план. Он подчеркнуто избегал меня, и так кончилась наша недолгая дружба. Зато с Вильямсом они стали неразлучны.

Осень стояла, помню, на редкость красивая. Сухие красные листья с утра до вечера горели под неярким солнцем. Было тепло, и после уроков я часами один топтал можжевельник на наших холмах. Я трудно схожусь с людьми, и я скучал по Маркему.

Прошло несколько недель, и уже никто не сомневался в том, что родителей Маркема убили мау‑мау. В общем‑то, после всех рассказов Маркема и после планов, которыми он с нами делился, нам могло бы быть страшно и неприятно жить бок о бок с таким малым. Ничего подобного. Маркем сам как умер, какой уж тут страх. Чем больше мы к нему приглядывались, тем больше убеждались, что он ни сном ни духом не замешан в убийстве. Хоть сам был на ферме и остался цел.

Я считал, что, кроме меня, никому не ясно, чем грозит сближение Маркема с Вильямсом. Я знал, на что способен Вильямс. Он все что‑то ему нашептывал, грязно, воровато улыбался, так и буравил Маркема своими глазками. Я мучился и не знал, как быть.

Как‑то вечером я пошел в город еще с одним мальчиком, его звали Блок. Мы решили посидеть в кафе, выпить чаю с пирожными, а если позволит обстановка, то и побаловаться запретным куревом.

– Ну и место, – заявил Блок, когда мы уселись за столик. – И чего мы сюда пришли?

– А больше тут некуда.

– Зато уж Боджер и его шатия в такую пакость не сунутся. А оказывается, наш грозный Вильямс тоже здесь с Маркемом.

Они сидели за столиком в нише. Говорил, конечно, Вильямс; он ковырял свои прыщи. Вот он взял с общей тарелки пронзительного цвета пирожное. Пирожное с виду было неаппетитное, даже несъедобное. Он обгрыз его и положил обратно на тарелку.

– И чего Маркем в нем нашел? – спросил Блок.

Я покачал головой. Блок был простая душа, но, когда он снова заговорил, оказалось, что он гораздо глубже, чем я думал. Он наклонил голову к плечу и сказал:

– Вильямс ненавидит Маркема. Это ясно, как апельсин. А Маркем его боится. Ты ведь дружил с Маркемом. В чем там дело, а?

Снова я покачал головой. Но Блок попал в точку. Эта дружба держалась на ненависти Вильямса. Маркему была необходима ненависть, что ли; и с тех пор как не стало отца, он, что ли, пробавлялся необъяснимой ненавистью Вильямса к нему самому. Сложно, конечно, но что‑то такое тут, видимо, было.

– Может, мне надо что‑то предпринять? – сказал я. – Вильямс отпетая дрянь. Он на все способен.

Может, Вильямс знал что‑то, чего мы не знали? О смерти тех двоих в Кении?

– Что же тут предпримешь? – спросил Блок и зажёг окурок.

– А если поговорить с Пиншоу?

Блок рассмеялся. Пиншоу был толстый немолодой преподаватель, который любил, чтоб ученики откровенничали с ним. И еще он был крупный интеллигент. Скажи Пиншоу, что мечтаешь стать писателем или актером, и наверняка будешь распивать черный кофе у негo в кабинете.

– Мне часто кажется, может, мы несправедливо относимся к Пиншоу? – сказал я. – Все‑таки он же добрый. И вообще, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Вдруг он что‑нибудь посоветует?

– Не исключено. Ты лучше знаешь Маркема. То есть ты, видно, лучше знаешь, в чем там суть. Он вроде теперь совсем никуда, а?

Я посмотрел в дальний угол, на грустное, потерянное лицо.

– Да, похоже, – сказал я.

Блок вдруг захохотал:

– Про больного попугая слыхал? Батлер тебе не рассказывал?

Я сказал, кажется, нет, и он перегнулся через стол и зашептал. Под непристойный рассказ о бедствиях немощной птицы я решил как можно скорей пойти к Пиншоу.

Совсем стемнело, а мистер Пиншоу все говорил. Я хотел было под прикрытием мрака незаметно взять несколько бисквитов. Он подвинул ко мне коробку, не уловив – так, по крайней мере, я надеялся – моего маневра.

– Из вязкой тины слов, – говорил мистер Пиншоу, – из мокрого снега и града мимо летящих фраз родятся приблизительные чувства и мысли – слова вместо чувств и мыслей, вместо прелести и колдовства.

Мистер Пиншоу часто это повторял. Наверное, любимая цитата. Я допил кофе, заглотнув горькую гущу.

Я сказал:

– Есть земля живых и земля мертвых, и мост между ними – любовь.

Ах, Уайлдер, – мистер Пиншоу извлек из брючного кармана большой пестрый платок и высморкался.

– Единственное спасение, – заключил я, – единственный смысл.

Мистер Пиншоу спрятал платок в карман. Он длинно чиркнул спичкой о коробок и поднес огонь к трубке.

– Любовь, – сказал он, попыхивая, – но вот какого рода любовь?

– Не пойму, сэр?

– Вы подвергаете сомнению наличие разновидностей? Прекрасно. Прекрасно.

Я сказал:

– Я хотел поговорить с вами, сэр.

– Отлично. Ну так что там у вас?..

– Строго между нами, сэр, по‑моему, Вильямс оказывает на Маркема дурное влияние.

– А!

– По‑моему, на Маркема тяжело подействовала смерть родителей, а Вильямс меньше всего…

– Постойте‑ка, в каком же это смысле – дурное влияние? Будьте откровенны, мой друг. Прежде всего факты.

И тут я понял, что ничего у меня не получится. Зря я пошел к Пиншоу. Я не мог ему открыть, на чем основаны мои опасения. Я промолчал в надежде, что он не станет припирать меня к стенке.

– Понятно, – сказал он.

– Может, я делаю из мухи слона, сэр.

Мистер Пиншоу был, однако, другого мнения.

– Это дело серьезное, – сказал он. – И, как это ни необычно, я все же рад, что вы обратились ко мне.

Ясно, он совершенно не так меня понял. Я попытался его разубедить, но мистер Пиншоу только замахал на меня руками.

– Ни слова больше, мой друг. Предоставьте все мне. Положитесь на меня. Я переговорю как надо и с кем надо.

– Сэр, вы только поймите меня правильно…

– Да, да, да.

– Ничего тут нет серьезного, сэр. Просто мы с Маркемом раньше дружили, и я уверен, что сейчас он…

Мистер Пиншоу уже протягивал мне руку. Он улыбался.

– Вы молодец. Не отчаивайтесь. Все будет хорошо.

«Господи, – подумал я, – что я натворил!»

– Ты чего не в свои дела суешься, сволота? – шипел на меня Вильямс. – Попробуй еще наябедничать Пиншoy, так я тебя живо привлеку за клевету. С таким гадом связался, у, ты!

– Пошел ты к черту, Вильямс.

И Вильямс, с виду вполне готовый к такого рода путешествию, злобно заковылял прочь.

После этого я решил забыть про Маркема и Вильямса. В конце концов, мне‑то что? Да у меня и выбора не было. Я приналег на занятия, и вот тут‑то, когда я действительно забыл об этом странном союзе, меня однажды вызвали с урока к директору.

Он стоял в кабинете у окна, жуткий, чахлый и ужасно длинный. Он не обернулся, когда я вошел, и так, спиной ко мне, провел всю беседу.

– Расскажи все, что ты знаешь про Маркема и этого Вильямса, – сказал он. – Только не лги, мальчик, я почувствую ложь. Я мгновенно распознаю ложь. И не преувеличивай. Напротив, честно и ясно изложи все, что относится к делу. Будь откровенен, мальчик, так, чтоб уйти отсюда с сознанием исполненного долга.

Лгать я вовсе не собирался. Скрыть на три четверти еще не значит солгать. Я сказал:

– Вся правда, сэр, тут… – И я осекся.

Директор сказал:

– Ну, мальчик, поспешим же установить, в чем тут вся правда.

– Я ничего не могу рассказать вам, сэр.

– Ничего?

– Да, сэр. Я ничего не знаю про Маркема и Вильямса.

– Они ученики нашей школы. Это, я полагаю, вам известно? Вы с НИМИ общались. Вы говорили о них с мистером Пиншоу. Если у них предосудительные отношения, мне следует об этом знать. Запирательством ты ничего не добьешься.

– Сэр, ничего в их дружбе нет предосудительного. Я говорил с мистером Пиншоу просто потому, что мне показалось, Маркему в такое время нужен совсем другой друг.

– Очень самонадеянное умозаключение, мальчик.

– Да, сэр.

– Зачем же в таком случае ты его себе позволяешь?

– Мне нравится Маркем, сэр.

Почему же в таком случае ты не оказал ему поддержку и лично не предостерег его от дурного влияния?

– Он не хочет иметь со мной ничего общего, сэр.

– Ты чем‑нибудь обидел его?

– Нет, сэр. То есть я такого не помню, сэр.

– Да или нет, мальчик? Не оставляй трусливых лазеек.

– Нет, сэр. Не обижал я его.

– Ну‑с, отчего же он не хочет с тобой разговаривать?

– Я боюсь, что не знаю, сэр.

– Ты не знаешь. И боязнь твоя тут ни при чем…

– Да, сэр.

– Ты понимаешь, мальчик, что своей ужасной безответственностью ты поставил меня в невыносимое положение? Мне вверена ваша школа. Ты лишил меня душевного покоя. Ты вынуждаешь меня идти по пути, который мне представляется далеко не лучшим. Но если в твоих робких подозрениях есть хоть малая толика правды, я обязан действовать против своей воли. Ты когда‑нибудь пытался поставить себя на место директора?

– Нет, сэр.

– «Нет, сэр». То‑то же. А место это весьма неудобное. Не мешает об этом помнить.

– Да, сэр.

– Подойди к моему столу, мальчик. Ты видишь звонок? Нажми на него. Пора принять то или иное решение.

Вызвали Маркема и Вильямса. Когда они вошли, директор отвернулся от окна и посмотрел на нас. Он сказал:

– Разбирается ваша дружба. Ваш обвинитель стоит тут же. Не лгите, мальчики. Я почувствую ложь. Я мгновенно распознаю ложь. Есть вам чего стыдиться?

Вильямс, не отрывая глаз от ножек директорского стола, покачал головой. Маркем ответил, что стыдиться ему нечего.

– В таком случае, на чем основана ваша дружба? Вас связывают общие интересы? О чем вы разговариваете?

– О многом, сэр, – сказал Вильямс. – О внешней и внутренней политике, о нашем будущем, сэр. И о наших успехах в учебе за текущее полугодие.

– Мы говорим только об одном, сэр, – сказал Маркем. – О смерти моего отца и мачехи.

– А вот ты, мальчик, – директор повернулся к Вильямсу, – указал более широкую тематику. Атмосфера отравлена ложью. Кому из вас прикажете верить?

– Маркем больной, сэр. Он просто не в себе. Я оказываю ему посильную помощь. Он даже не помнит, о чем мы говорим.

– Мы говорим только об одном, – повторил Маркем.

– Отчего же, мальчик, вы говорите только на одну и исключительно на одну эту тему?

– Потому что я убил отца, сэр. И мачеху.

– Маркем больной, сэр. Он…

– Выйдите из кабинета, мальчики. Маркем останется.

Идя прочь от директорской двери, мы с Вильямсом молчали. Перед тем как разойтись в разные стороны, я сказал:

– Ты же знаешь, что ничего этого не было. Ты же знаешь, что это неправда.

Вильямс смотрел в сторону. Он ответил:

– Правильно. Что же ты Боджерсу‑то об этом не сказал?

– Это все ты нашептал Маркему, Вильямс.

– Маркем только треплется. Маркем псих, а?

– Ты редкая сволочь, Вильямс.

– Правильно. Я нездоровый элемент.

Он пошел своей дорогой, а я остался. Я стоял и смотрел на директорскую дверь. Красная лампочка горела над дверью, указывая, что ни под каким видом нельзя сейчас беспокоить директора. Я знал, что шторы там плотно задернуты, ибо таков был установившийся для тяжелых случаев церемониал.

Вдруг я почувствовал несуразный позыв ворваться в затененный кабинет и потребовать, чтоб меня выслушали, раз я могу наконец все сказать. Вдруг я почувствовал, что могу объяснить все гораздо лучше и убедительней самого Маркема. Все мне стало понятно: ужас внезапной догадки, пронесшейся у него в голове, когда отец рассказал ему о несчастном случае во Флоренции; игра, в которую это у него превратилось; и потом уже страхи, на которых гнусно сыграл Вильямс. Но, пока я колебался, требовательно залился звонок, и, словно подчиняясь автоматическому управлению, я привычно заторопился в класс.

В тот же вечер Маркема увезли. Его мельком видели в прихожей у директора; он стоял в пальто, вроде такой, как всегда.

– Его отправили в Дербишир, – сказал мистер Пипшоу потом уже, когда я пытался хоть что‑нибудь выведать. – Бедняжка. И ведь физически такой здоровый.

Он ничего не добавил, но я и так понял, что у него на уме. И часто с тех пор я думаю про Маркема, который, по‑прежнему физически здоровый, делается старше и старше в том заведении, куда его поместили, где‑то в Дербишире. Думаю я и про Вильямса, который тоже делается старше, правда, в иной обстановке, – возможно, женился, развел детей и выбился в люди, как обещал.

Перевод Ел. Суриц