Первый урок

Все в доме уснули рано. Один Пат не спал. Он лежал с закрытыми глазами, одетый, стараясь дышать как можно тише, и ждал, прислушиваясь к размеренному громкому тиканью часов в пустой комнате внизу. Каждый его мускул был напряжен, как бы подстегивая лихорадочную работу мозга. Ведь ему было всего пятнадцать, он был слишком молод для того, что с ним сейчас происходит… Сегодня они должны были впервые встретиться ночью.

«Собственно, ничего плохого в этом нет, – думал он, сердясь на невыносимо медленное тиканье часов, сжимая кулаки от нетерпения. – Ну что плохого в том, что мы встречаемся? Теперь нам только и остается – встречаться тайком, ночью».

И, думая об этом, повторяя про себя слова «тайком», «ночью», он сам не верил в чистоту своих намерений. Запах ее волос вызывал в нем до боли острое ощущение, от которого перехватывало горло; волна нежности заливала его при одном звуке ее имени. Она будила и другие чувства – сладкие и грешные желания, на которые его приучили смотреть как на что‑то постыдное; да и ему самому казалось, что они оскверняют ее. Часто страх перед собственными мыслями, опасение, как бы она не догадалась о них, превращали радость встречи в мучение.

Ночью она не увидит его лица, но темнота не укроет его от собственной совести. И к радостному чувству, с которым он думал об этом свидании, примешивался страх.

«Но что нам делать? – снова спросил он себя. – Остается только одно – встречаться тайком, ночью».

Ее родные были врагами его родных. Пат вспомнил, как много месяцев назад, еще до того, как он познакомился с ней, Боб, его брат, сказал:

– Они из другого лагеря. Заодно с лендлордами и угнетателями. Они делают грязное дело – предают свой народ.

Тогда эти слова ничего не значили для Пата. Они относились к области мыслей и чувств, никак его не задевающих, – это его не касалось. Это коснулось его позднее, после того как он встретился с ней. Однако и тогда во всем этом оставалось что‑то непонятное, во что он не пытался вникнуть, но чему внутренне противился.

– Брось ты с ней встречаться, – сказал Боб ему однажды. – Ничего, кроме неприятностей и бед, все равно не выйдет.

– Но мы с ней не имеем к этому никакого отношения, Боб! – возразил он брату. – Нас это не касается.

– Такие люди, как они и мы, могут только ненавидеть друг друга, – сказал Боб. – Но что толку тебе это объяснять! Ты сам когда‑нибудь поймешь, только боюсь, как бы урок не оказался слишком жестоким.

Любовь и чувство верности к ней, любовь и чувство верности к родным, страсть и долг спорили в его душе, но отказаться от нее он не мог.

Все это промелькнуло у него в голове, пока он, прислушиваясь к храпу отца, крадучись спускался по лестнице, и радость, с которой он думал о предстоящей встрече, омрачалась стыдом и раскаянием.

В кухне очаг еще не погас, и слабый огонь мерцал в теплом сумраке. Пат остановился посреди комнаты, держа ботинки в руках и вслушиваясь в тишину спящего дома. В этот день в их доме пекли хлеб, и запах горячего хлеба, бесконечно родной и знакомый, все еще стоял в воздухе.

Вдруг ступеньки скрипнули. Огонь в печи словно вздохнул и вдруг ярко вспыхнул. При мгновенной вспышке огня Пат увидел часы. Было пять минут одиннадцатого, позднее, чем он думал. Джин, должно быть, уже вышла из дома и сейчас идет по тропинке своей ровной походкой, немного опустив голову и слегка прикусив нижнюю губу, и лицо у нее мечтательное и сосредоточенное. Он представил себе ее, и волна нежности поднялась в нем и затопила чувства, которые пробудил запах свежего хлеба. Он решительно поставил ботинки на пол и принялся всовывать в них ноги.

Что‑то заскрежетало и залязгало снаружи. Это загремела цепью собака. Затем раздался яростный лай и сердитый звон цепи, когда, рванувшись вперед, собака натянула ее.

Сердце Пата забилось. «Может быть, это Боб, подумал он. – Может быть, Боб решил, что сегодня все спокойно, и захотел все‑таки переночевать дома. Может быть, он привел кого‑нибудь из своих», – старался убедить себя Пат, вслушиваясь в тяжелый топот ног. Но еще до того, как раздался громкий стук в дверь, он уже понял, кто это, и отпрянул в самый темный угол кухни.

Приглушенное «иду» донеслось из спальни, и на минуту грохот прекратился. Но пришедшие не стали ждать, пока им отопрут. Несколькими ударами они сломали замок. Луч света от электрического фонаря, прорезав комнату, осветил дверь в спальню, на пороге которой, зевая и щурясь от яркого света, стоял отец Пата. Луч скользнул ниже, пробежал по столу, по керосиновой лампе.

– А ну, выходите! – произнес чей‑то хриплый голос. – Зажгите лампу! И не вздумайте дурить! Будем стрелять!

В темноте чиркнула спичка, и слабое пламя образовало в центре темной, пахнущей свежевыпеченным хлебом комнате бледное сведшееся кольцо.

Пат едва различал силуэты четырех мужчин, стоявших на пороге. Когда пламя разгорелось, стало из синего желтым и круг света увеличился, он впился в них взглядом. Холодный блеск тяжелых пистолетов в руках этих людей завораживал его, но лица тонули во мраке и сами люди казались безликими, одинаковыми.

– Выкрути фитиль! – приказал тот же голос.

Пламя резко поднялось, и вдруг словно все ожило.

Отец и мать Пата в старых пальто, наброшенных поверх нижнего белья, стояли возле стола, а его сестра Молли выглядывала из‑за спины отца. Пат, прижавшись к стене, невидимый в темноте, не принимал участия в напряженной и молчаливой перестрелке взглядов его родных и этих чужих, зловещих пришельцев, стоявших у двери. Сначала он думал только об одном: Джин ждет его, а он не может уйти из дома. Но теперь, когда он понял, зачем пришли эти люди, внутри у него все сжалось от страха.

– Что вам нужно? – спросил отец каким‑то неестественным голосом. Пристально вглядываясь в его лицо (людей на пороге он все еще не различал), Пат понял, что отец тоже боится: от страха он как‑то постарел и даже стал будто меньше ростом, внезапно утратив то, что в глазах сына всегда возвышало его.

– Что нам нужно? – повторил тот, кто, видимо, командовал остальными; голос его прерывался от какой‑то странной ярости. – Не прикидывайся дураком!

Он прошел в комнату и тяжело опустился на стул, как будто неожиданно его одолела усталость. Когда он заговорил, в голосе его прозвучали утомленные нотки, такие же деланные, как и его томная поза.

– Так вы не знаете, кто нам нужен? – сказал он. – И, разумеется, вы не знаете, зачем он нам нужен? И где он, вы тоже не знаете…

Он помолчал, как бы прислушался к отзвукам своего голоса, и вдруг неожиданно выпрямился.

– Клянусь богом, мы все о нем знаем! – прорычал он. – А теперь хватит болтать! Обыщем дом!

Он снова поднялся, его большое, грузное тело отбрасывало на стену огромную тень, и к ней пристраивались тени остальных, по мере того как они подходили и становились рядом с ним. На миг стало так тихо, что Пат слышал, как хрипло, точно животные, дышат незнакомцы. Собака успокоилась и перестала лаять, и через приоткрытую дверь из теплой темной ночи, где ждала его Джин, донесся слабый шелест ветра в листве. До двери было всего несколько шагов, и сейчас, когда эти люди стояли к нему спиной, затеняя лампу, он мог выскользнуть незаметно.

В носках, бесшумно ступая по каменному полу, он стал пробираться к двери в тот момент, когда люди в комнате заговорили. Но Пат слышал лишь тяжелое биение собственного сердца. И уже за дверью, с трудом переводя дыхание, он вдруг почувствовал, что лоб у него в поту. Он нагнулся и надел ботинки. Чьи‑то руки грубо схватили его сзади и втащили в дом. Стараясь вырваться, он брыкался. Удар по голове оглушил его. Ни он, ни его противник не проронили ни слова.

Поток желтого света из полуоткрытой двери ослепил Пата. Он зашатался, но сильным пинком его швырнули в комнату, и, не удержавшись на ногах, он растянулся на полу. Он лежал, придавленный гнетущим ощущением бессилия и унижения, от которого хотелось плакать.

– Посмотрите, кого я поймал! – сказал человек, который привел его. Он стоял в дверях и смеялся.

Голос показался Пату знакомым. Он поднял голову и взглянул на говорившего. Это был старший брат Джин. Встретив взгляд Пата, он перестал смеяться.

– А, да это ты! – сказал он с презрением и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

В комнате остался только верзила вожак. Сверху донеслись шарканье ног и голоса. Слышно было, как кто‑то протестующе закричал.

Верзила лениво повернулся и, криво усмехнувшись, посмотрел сверху вниз на Пата. Во рту у него не хватало нескольких зубов.

– А ты кто такой? – прорычал он с каким‑то свирепым добродушием. Пат молчал. Верзила шутливо, но больно пнул его ногой. Затем он принялся ковырять в носу, не спуская глаз с Пата. Шум за дверью заставил его обернуться. Дверь распахнулась, и в комнату вбежала сестра Пата.

– Остановите их! – Она задыхалась. – Они все перебьют! Я не знаю, что они там ищут, но нельзя же все ломать. Пожалуйста, остановите их.

– Остановить бы можно… – сказал верзила глухим, хриплым голосом. Он, казалось, все играл какую‑то роль, его голос и манеры непрерывно менялись, так что никак нельзя было понять, каков же он на самом деле. Единственной неизменной чертой характера, которая угадывалась за этой непрерывной сменой превращений, была тупая бессмысленная жестокость.

– Подойди сюда! – произнес он еще глуше.

Она сделала шаг вперед, плотнее запахнув на себе пальто. Она не заметила Пата, а он не окликнул ее и только старался поймать ее взгляд. Но она, словно зачарованная, смотрела на этого человека; выражение его лица, как видно, изменилось, потому что в ее глазах зажглась тревога.

– Что вам нужно? – спросила она дрогнувшим голосом.

– А ты славная девчонка, – сказал он. – Дай‑ка рассмотреть тебя получше.

Он протянул руку и схватил ее за отворот пальто. Она не успела и вскрикнуть, как он уже прижал ее к себе и начал целовать.

Вдруг он отшатнулся.

– Сука! – прошипел он. – Ах ты, сука!

Три капельки крови выступили на губе в том месте, где она укусила его.

Отшатнувшись, он слегка вскинул руки, и девушке удалось вырваться. Но он все еще крепко держал ее за отворот пальто и ночную рубашку. Вдруг пуговицы отскочили, и рубашка лопнула на груди.

Пат одним прыжком очутился около верзилы и схватил его за руку, но тот, далее не глядя, наотмашь ударил его рукой. Пат полетел в сторону и стукнулся о стену, но тут же снова поднялся и кинулся на своего врага, который на этот раз заметил, кто ему помешал.

– Не суй рыло, ублюдок! – Он ударил Пата по лицу тыльной стороной руки.

Удар сбил мальчика с ног. Он поднялся на колени и, опершись локтями об пол, сплюнул кровь. Губы сразу распухли, в голове шумело. Он хотел встать, но ноги не держали его. Он снова услышал треск рвущейся материи, подавленный вскрик и с трудом поднял голову.

Молли прислонилась к стене, беспомощно опустив руки. Ночная рубашка на ней была разорвана до самого низа. У нее было какое‑то странное, отрешенное выражение лица. Она стояла не шевелясь, не произнося ни слова. Мужчина тоже не двигался и молчал, словно смущенный видом ее наготы, исполненной той чистой и недолговечной прелести, которая всегда чарует в здоровой, цветущей девушке.

Вдруг он рассмеялся.

– Ну ладно, – сказал он. – Я только хотел рассмотреть тебя получше. Вот и рассмотрел. Ну а теперь убирайся…

Девушка встрепенулась. Густая краска залила ее шею и поползла вниз по всему телу. Лицо задергалось и сморщилось. Запахнув разорванную рубашку, она медленно вышла из комнаты. Слезы градом катились по ее щекам.

Пат закрыл глаза и снова опустился на пол. Его переполняли тоска и горечь. Краска стыда, залившая щеки Молли, покрыла и его лицо. Обида за сестру вытеснила все: и боль от ушиба, и тягостное чувство, что в дом вошла беда, которую навлек на них приход этих людей, и даже неотвязную мысль о свидании с Джин.

Он услышал шаги в комнате, чей‑то гнусавый голос сказал:

– Там, наверху, ничего нет, хозяин. Ей‑богу, ничего.

– Тогда начнем внизу, – ответил ему верзила. – Я проголодался. Пошарьте, нет ли в доме еды. И для себя чего‑нибудь раздобудьте.

Шаги снова удалились. Кто‑то пихнул Пата ногой, но мальчик даже не поднял головы.

– А ну‑ка! – произнес ненавистный голос. – Вставай!

Пат с трудом встал на ноги.

– Садись туда! – приказал верзила.

Он дважды прошелся по комнате, затем остановился перед Патом, нахмурился и вдруг начал без передышки сыпать вопросами, не дожидаясь ответов. Происходят ли у них в доме политические собрания? С кем из соседей дружит брат? Кто еще из членов семьи состоит в организации? Часто ли приходят письма на имя брата? Часто ли он ночует дома?

В этих вопросах мелькали названия мест, имена людей, произносимые вскользь, так, словно Пату они наверняка были известны. Пат, с трудом шевеля распухшими губами, туманно и уклончиво бормотал что‑то в ответ: он чувствовал, его допрашивают с тайной целью, ему расставляют ловушку в расчете на то, что он проговорится, что с его губ случайно сорвется признание, которое будет использовано против его близких, и в эту минуту, сам еще того не сознавая, Пат всеми своими помыслами был на стороне брата.

Внезапно допрос кончился. Не дожидаясь ответа, верзила вышел из комнаты. Погруженный в какое‑то болезненное оцепенение, убаюкиваемый тяжким биением сердца и громким неторопливым тиканьем часов. Пат, сгорбившись, сидел на стуле. Ушибы болели, в разбитых губах горячо пульсировала кровь, но боль доходила словно издалека.

Взглянув на часы, он удивился: было только одиннадцать. Меньше часа прошло с тех пор, как он поднялся с постели, чтобы уйти из дому. Он вспомнил об этом как о чем‑то происходившем очень давно, когда он был гораздо моложе, и мысли и чувства, владевшие им в то время, возникали в его памяти, окрашенные странной грустью, словно воспоминания детства.

Теперь эти люди спустились вниз. Комната наполнилась шумом, громкими голосами, хохотом, стуком тяжелых сапог по каменному полу, скрипом выдвигаемых ящиков. Они шарили в шкафах, заглядывали внутрь часов, поднимали старые башмаки и вытряхивали их, обыскивали самые укромные уголки, извлекали на свет интимные домашние мелочи, отпуская при этом грязные шутки. Они ходили по комнате, не переставая жевать, громко чавкая и роняя крошки на пол.

Чувство бессильной ярости, которое эти вооруженные, опоясанные патронташами, незнакомые люди вызывали у Пата, дошло до предела при последнем кощунстве – разорении семейной кладовой.

А часы упорно напоминали ему о Джин. Он представил себе, как она все ждет его и, наверно, сердится и волнуется. Если бы ему удалось выскользнуть из дому, он мог бы успеть на свидание с ней; они должны встретиться сейчас, пока еще не поздно, и тогда, быть может, случится чудо и стена, воздвигнутая между ними, рухнет.

Пат задрожал при одной мысли о том, что его снова так бесцеремонно втащат в дом и, может быть, поколотят; он уже натерпелся достаточно боли и унижения за эту ночь. Он снова ощутил на губах прикосновение огромной тяжелой лапы, и воспоминание об отвратительном лице, разгоряченном похотью и злостью, лишило его мужества. Но в нем все же оставался запас какой‑то упрямой силы. Он бессознательно вобрал в себя воздух и, сжав кулаки, заставил себя подняться и направиться к выходу.

Никто не заметил, как он выскользнул за дверь, а когда он был во дворе, никто не остановил его. Стараясь держаться в тени надворных построек и изгороди, он выбрался на дорожку и пустился бежать.

Теперь он снова чувствовал себя сильным, его переполняла радость, бодрил четкий ритм бега и ночной воздух, в свежести которого был запах свободы. Через несколько минут они будут вместе, ночной кошмар исчезнет и все станет таким, как прежде.

Обычно они встречались на холме, под старым дубом. Протискиваясь сквозь дыру в изгороди, Пат был совершенно уверен, что сейчас увидит темный девичий силуэт, и поэтому, обнаружив, что на холме нет ни души, он скорее удивился, чем встревожился. Он громко – насколько смел – кричал и свистел, всюду искал ее и, лишь окончательно убедившись, что она ушла, бросился на землю и заплакал.

Трава под ним была мягкой и нежной, прохладный ночной ветерок освежал его покрытое синяками тело. Он плакал долго и беззвучно, слезы непрерывной струей текли у него по щекам. Он плакал от разочарования, плакал от унижений, которые перенес, от несправедливых обид и еще от ощущения утраты еще не осознанного, но причинявшего глухую, неуемную боль.

Когда он поднял голову, луна стояла высоко. Ветер стих, туман поднимался с земли. Он слышал спокойное посапывание коров на соседнем поле. Им овладело какое‑то усталое умиротворение. Он снова подумал о сестре. Теперь воспоминание о ее унижении не мучило его: перед ним был безликий образ, безымянное женское тело, нагота которого не будила ни желаний, ни угрызений совести.

Немного погодя Пат побрел назад. Подходя к дому, он понял, что они уходят; лаяла собака, слышались невнятные голоса, затем мерно зашелестели колосья: это они выбирались на дорогу кратчайшим путем – через поле, топча молодые посевы.

Пат напрасно боялся, что его будут бранить за уход из дому или жалеть, когда увидят его разукрашенное лицо. Когда он вошел, мать готовила чай. Она протянула ему чашку. Кухня была в беспорядке, ящики и шкафы открыты, их содержимое разбросано по полу. Отец то потягивал маленькими глотками чай из блюдца, то попыхивал глиняной трубкой, и лицо у него было при этом хмурое и угрюмое. У потухшего очага, забившись в глубокое кресло, сидела сестра, неподвижно глядя прямо перед собой заплаканными опухшими глазами…

Все они никогда не отличались разговорчивостью, а теперь, после перенесенного унижения (каждый был чем‑то унижен – у кого пострадало чувство собственного достоинства, у кого гордость за свой домашний очаг, у кого стыдливость), они молчали, не умея найти слов для выражения своих чувств.

Пат первым нарушил гнетущее молчание.

– Дай мне хлеба, мать, – сказал он. – Я проголодался.

С горьким смешком она указала рукой на шкаф, куда сложила недельный запас свежевыпеченных хлебов. Шкаф был пуст.

– Все, что они не смогли съесть, они забрали с собой, – сказала она. – …И не только еду. Брошка Молли исчезла со стола.

Тревожная мысль закралась в голову Пата.

– А из вещей Боба они ничего не нашли? – спросил он взволнованно.

– Нет, слава богу. Находить‑то было нечего.

Они снова замолчали, погрузившись в свои мысли. Где‑то за домом заухала сова, собака загремела цепью, тихонько заворчала и вздохнула, и ночь погрузилась в безмолвие.

Пат поднялся.

– Устал я, – сказал он. – Пойду спать.

– Подожди, я приложу тебе что‑нибудь к лицу, – сказала мать. – Вон как тебя изукрасили.

– Да не стоит, – ответил Пат. – Очень хочу спать.

Он подошел к матери поцеловать ее и пожелать ей спокойной ночи. Когда он наклонился, его внимание привлек тусклый блеск латуни.

– Смотрите! – воскликнул он. – Смотрите! – Он достал с полки над очагом обойму с патронами.

– Это от револьвера Боба, – прошептал он.

Мать перекрестилась.

– Они и не заметили, – сказал отец. – Бог ты мой, единственное, что они могли найти, лежало у них под носом.

Угрюмый, недобрый взгляд смягчился. Он усмехнулся и вдруг заразительно расхохотался. В комнате как будто сразу стало веселее. Даже Молли заулыбалась. В конце концов, они все‑таки одержали верх. На минуту все забыли о перенесенном унижении. Их больше не давило сознание силы врага. Эти люди могут прийти еще раз, могут учинить что‑нибудь и похуже, но с ними можно бороться, их даже легко провести.

– Вот Боб‑то посмеется, когда мы ему расскажем, – сказал Пат, гордый своим открытием.

Он сунул патроны в карман; ему было приятно, что они там лежат. Ушибы все еще болели, и глубоко внутри тоже что‑то ныло, и все не проходило ощущение потери, чувство, что жизнь уже не будет казаться ему такой ясной и справедливой, как прежде.

Перевод А. Ставиской

Дорис Лессинг