Психологические и социально-культурологические аспекты изучения внешней политики

Это направление исследует влияние национального характера на ме­ждународное поведение страны; описывает и анализирует социальные и политико-психологические факторы, действующие на разных уровнях (личность, малая группа, организация) и стадиях (формирование курса, принятие решения, его реализация); изучает конфликт с точки зрения предрасположенности актора к таким формам отношений. Все гипотезы и концепции этого направления фактически делают предметом анализа внутренний мир и поведение субъекта вовне. В силу такой постановки проблемы (а значение ее нельзя переоценивать) все большее место в исследованиях занимают вопросы общей, социальной и политической психологии. В рамках этой науки растет интерес к проблеме когнитивных аспектов политики вообще и внешней политики конкретных государств. В то же время аналитик, сосредоточиваясь на том частном и особенном, что и есть во внешней политике каждой страны, при анализе социально-культурологического вектора, уже по этой причине, не может и вряд ли смо­жет выйти на ее общетеоретическое осмысление.

Концепция национального характера, объясняющая специфику поведения субъекта, получила распространение еще в 50-е гг. XX в. Под термином «национальный» всегда понималось «государство-нация». Сегодня, в рамках уменьшения роли государства, на первый план выходят антропологические и культурные особенности этноса. Главный итог исследования этого характера в связи с внешней политикой государства еще на рубеже 70-х гг. XX в. определялся как отрицательный и с тех пор не изменился. Почему? Считается, что национальный характер улавливается на уровне интуиции и некоторых внешних его проявлений, а связь с внешней политикой не поддается определенной оценке.

Позитивная сторона данных исследований состоит в том, что они по- будили теорию внешней политики отойти от «грандиозных», как считает Дж. Розенау, понятий наподобие «национализм» или «национальный» характер. Эти понятия создавали иллюзию понимания предмета и его внутренних механизмов, в то время как необходима конкретизация кон­цепций и перенос внимания на детальное изучение реальных процессов формирования и осуществления внешней политики как в «организацион­ной», так и в «человеческой» ее частях.

Что касается личностных, социально- и политико-психологических фак­торов, то изучение внешней политики опирается на соответствующие разде­лы психологической науки. Особое место, конечно, занимает теория психо­анализа, доминирующая в исследовании личности руководителя государства, правительства, ведомства. Попытка объяснить внешнюю политику ряда го­сударств, через особенности психологии лидеров (Сталин, Гитлер, Мао Цзэдун), завершилась появлением психоистории и психополитики. Это позволи­ло создать немало методик практико-прогностической оценки политиков, перспектив возможного влияния на них.

Большинство аналитиков, изучающих принятие решений во внешней политике, делают упор на международные кризисы, которые, как предпо­лагает американский исследователь Т. Уэгелс, являются ситуациями «воздействия стрессом». Их цель — оказать давление на лицо, определяюшее поведение страны во внешнем мире. Из этого следует что биологические факторы: физическое и умственное здоровье, усталость, возраст, биологические ритмы, употребление лекарств и спиртного, ухаживание за женщинами — все это должно быть включено в изучение проблемы. Аналитики отмечают необходимость исследования точек пересечения между психологическими изменениями в поведении личности и принятием решения во внешней политике.

В этой связи представляет интерес появление в российской науке первых попыток сравнить поступки двух президентов - Б. Ельцина и В. Путина. Например, поведение Ельцина и в США, и в ФРГ, свидетель­ствовало о болезненном стремлении предстать перед миром «антисовет­ской» личностью по контрасту с тем, как выглядели советские руководи­тели от И. Сталина до К. Черненко: тяжеловесные, чопорно сдержанные, не склонные смеяться и давать повод для улыбок. Ельцин хотел выгля­деть новым свободным, но манеры больше напоминали «нового русско­го». Сходным образом, возмутительный отказ встретиться с лидерами Ирландии во время посадки там самолета на обратном пути из США был вызван не только нетрезвым состоянием президента, но и пренебрежени­ем дипломатическими приличиями, которые так примерно соблюдал М. Горбачев.

В чем же сказалось влияние Ельцина на внешнюю политику России? В первую очередь, в синдроме неравного, определившем поведение рос­сийского президента при соприкосновении с зарубежьем. Ельцин пони­мал, что вывел Россию из состава СССР ценой ее двукратного ослабле­ния, если иметь в виду сокращение ресурсов (за исключением военных). США же не только сохранили, но и приумножили свой потенциал, ос­тавшись единственным мировым лидером. Это американское превосход­ство было для Ельцина психотравмирующим фактором. На таком фоне он испытывал потребность в регулярном подтверждении уважения к нему как к руководителю великой России, поэтому его слова «Россия - важ­нейший американский партнер и союзник» прочно вошли в лексикон диалога с США. Они породили ворох непониманий, смысловых разно­чтений и курьезов, поскольку русские и американцы трактовали термины по-разному. Ельцина тяготила мысль о неравенстве, о чем косвенно сви­детельствует его навязчивая склонность к встречам без галстуков. Сняв пиджак и галстук, президент фактически заставлял представителя более сильной страны (США, ФРГ, Япония) сделать то же самое и стать на одну ступеньку с ним. Во встрече с более слабыми лидерами (Сербия, Южная Корея, Эстония) Ельцин к этому приему не прибегал.

Синдром обманутого проявился прежде всего в политике Москвы г» отношению к Украине и странам Балтии. Ельцин понимал, что в Вискулях Кравчук обхитрил его, поддержав надежды на то, чтобы быть единственным фактическим лидером на постсоветском пространстве. Стремление Бориса Николаевича гнуть линию на стратегическое партнерстве России и Украины проявлялось и тогда, когда Киев стал тяготеть к НАТО и стремиться создать антироссийскую фронду внутри СНГ (ГУУAM).

Сходная ситуация была и со странами Балтии. Чувствуя себя мо­рально в долгу перед ними, первыми признавшими суверенитет России в период противостояния М. Горбачева и Б. Ельцина, последний только задним числом осознал промахи, допущенные в спешке по его вине российской дипломатией. Россия признала страны Балтии, несмотря на не­решенные проблемы. Но Ельцин не хотел признавать свои ошибки и не пытался отыграть упущенное.

Синдром ревнивого также неблагоприятно сказался на российской внешней политике. Он проявился в отношениях с Грузией и Азербайджа­ном, где после правления радикалов власть в свои руки взяли бывшие члены Политбюро ЦК КПСС Э. Шеварднадзе и Г. Алиев. Контакты Ель­цина с ними были окрашены той же ревнивой неприязнью, которая про­питывала его личное отношение к Горбачеву. Ельцин болезненно пере­живал высокомерие и снисходительность к нему ветеранов политической сцены, прошедших «придворные университеты». Для него никто из них не был своим. Непотопляемость закавказцев унижала президента, кото­рый силился предстать выходцем из народа. Российский исследователь А. Богатуров отмечает, что Ельцин не терпел вокруг себя людей, которые когда-то смотрели на него сверху вниз. При нем отношения складывались сносно только с Арменией, где власть старой советской элиты была свергнута окончательно и кадры сменились троекратно. Диалог же с Гру­зией и Азербайджаном, где во многом сохранялась преемственность вла­сти, Москве не давался, хотя Тбилиси и Баку были заинтересованы в под­держке Кремля из-за оставшихся в его руках мощнейших рычагов воз­действия на грузинские и азербайджанские внутренние дела.

Можно лишь удивляться, насколько слабо интересы России в этой части мира влияли на ее политику. Она сохраняла односторонний про­американский крен, который мешал Москве выработать сбалансирован­ную политику в Закавказье и осложнял формирование внешних условий для урегулирования ситуации в связи с чеченской войной.

Синдром отверженного сказывался и на отношениях России с бывшими государствами-членами Варшавского договора. У Б. Ельцина так и не появилось интереса к новым руководителям этих государств - В. Гавелу, В. Мечьяру, Л. Валенсе, И Илиеску, Ж. Желеву, С. Милошевичу. Это привело к тому, что Россия фактически свернула диалог с ними, о чем говорилось выше. В свою очередь страны Восточной Европы пере­ориентировались на Запад и были слабо заинтересованы в углублении сотрудничества с Россией. Более того, активно демонстрируя намерение вступить в НАТО и ЕС, страны региона невольно подчеркивали свое пре­небрежительное отношение к Москве. Там это видели и обижались, словно речь шла об измене любимой, друга или верного соратника.

В психологическом плане Путин отличается от Ельцина. Подобно ему Путин стремится выглядеть сильным, но I в отличие от предшест­венника - скупым на эффекты и ложные страсти. Прежний лидер буйст­вовал в непредсказуемости, нынешний 1 интригует и не спешит раскры­вать планы. Второй президент стремится участвовать в важнейших меж­дународно-политических акциях, рассчитывая на поддержку зарубежной аудитории и у себя дома. Такому облику вождя прекрасно соответствует поведение российской стороны в вопросах контроля над вооружениями. Путин уверенно возражает Соединенным Штатам, заявляя собственное мнение по поводу их отказа от Договора по ПРО, отстаивая действия Мо­сквы на рынках вооружений, российско-иранское ядерное сотрудничест­во и торговлю с Индией и Китаем. Но он не провоцирует американцев, дает понять, что готов выслушать противоположное мнение. В нем нет пылкой ельцинской нетерпимости.

Сильным и сдержанным выступает Путин в принципиальных вопро­сах российско-американских отношений, особенно после событий 11 сен­тября, когда он первым из мировых лидеров поддержал Дж. Буша.

Президент замечательно освоил новую тактику произнесения твер­дых речей. Он ясно и недвусмысленно возражает Вашингтону, но делает это не «в лоб», а «по касательной»: последовательно, но не категорично, отказываясь соглашаться, но не отрезая путей к компромиссу, никогда не повышая тона, даже когда говорит эмоционально. Это и вправду можно принять за спокойную уверенность сильного человека. А. Богатуров под­черкивает, что такого стиля российская дипломатия не знала с середины 80-х гг. XX в. Горбачеву было проще вести себя подобным образом: он опирался на мощь СССР. Механически копируя его, Путин рисковал бы впасть в карикатурность. Избежать гротеска в нынешних условиях - ис­кусство, требующее интуиции: надо не перегнуть палку, не сделаться смешным, но при этом остаться в образе сильного политика. Тут техноло­ги личность не заменят.

Политтехнологи рисуют Путина в образе тихого упрямца. Смысл этой поведенческой фигуры описывает традиционная формула американской дипломатии: «не спорить, но и не соглашаться» (agree to disagree). К примеру, Россия внимательно наблюдает за критикой ее политики в Чечне. Но Путин четко обозначил грань между тем, что называется «пределом необходимой обороны в рамках борьбы с международным терроризмом и защитой целостности стран».

С образом тихого упрямства сопрягается и поведение России в связи с событиями в Косово. Москва ни разу не одобрила действия НАТО в Югославии, но и не устраивала полемику по этому поводу после прекращения бомбардировок. Одновременно она активно выступала против изоляции Сербии.

Образ тихого упрямца позволяет лучше понять и сотрудничество Москвы с Тегераном в области мирного использования ядерной энергии. Нервная реакция со стороны США - не секрет для России, но она упорно отстаивает собственное видение допустимых пределов такого сотрудни­чества и соотношения выгод и потерь, связанных с его развитием. В це­почке аналогичных примеров - стремление Москвы вопреки скептицизму США восстановить свое влияние в Северной Корее, где президент Путин побывал в 2000 г. с официальным визитом, следуя логике «наверстать потерянное» и потеснить Китай с позиции главного (если не монопольно­го) международного партнера КНДР. Этот бросок российская дипломатия предприняла как раз тогда, когда сочла вероятным улучшение межкорейских отношений. В случае их нормализации США могли бы окончательно оттеснить Россию от участия в урегулировании ситуации на Корейском полуострове.

Путин говорит жестче, чем поступает. Он не стесняется слов о на­циональных интересах России, критикует Вашингтон, резко высказывает­ся о террористах и силовых подразделениях НАТО. Но при этом хладно­кровно взирает на капризную задиристость «младобушевцев», невозму­тимо пропускает заведомо неприязненных ему эмиссаров Совета Европы в Чечню, без аффектации, но решительнее других готовит компромисс в отношениях с Токио. Это не похоже ни на дипломатию вечного «нет» в стиле Громыко, но и на тактику козыревского вечного «да» тоже не сма­хивает.

Таким образом, исходя из вышеизложенного, можно сделать вывод о том, что психологические качества и поведение лидера государства игра­ют все большую роль при анализе его внешней политики.