Происхождение языка: новые материалы и исследования 5 page

Неоднократно отмечалось, что гоминиды всегда стремились интерпретировать поведение сородичей, и это сыграло важную роль в развитии языка (см., например [Bickerton, 2003, p. 80-81]). Но это стремление в той или иной мере присуще очень многим животным. Принципиальным же отличием новой коммуникативной системы, развившейся в конце концов в современный человеческий язык, был ее смысл: если в старой коммуникативной системе через наблюдение за поведением сородичей делались выводы о самих сородичах и их намерениях (что обеспечивало социальную функцию коммуникативной системы), то в новой коммуникативной системе поведение сородичей служит источником выводов о внешней среде. Здесь имеется в виду не только (и не столько) сознательное манипулирование вниманием собеседника и даже не намеренное информирование конкретного собеседника о положении вещей (ср. [Tomasello, 2003; Pinker, 2003]). Новая коммуникативная система - это в значительной степени просто комментарий к тому, что происходит вокруг.

Как показывают исследования, у детей комментарии составляют значительную долю всех высказываний (ср., например [Tomasello, 2003, p. 96]). Коммуникативная успешность человека оценивается во многом по степени уместности его комментариев (см. [Dessalles, 2000]). Даже в лингвистике основным объектом изучения является нарратив - именно по высказыванию-комментарию определяются, например, базовый порядок слов, валентности. Показательно, что все знаменитые синтаксические примеры - от «Фермер убил утенка» до «Бесцветные зеленые идеи яростно спят» - представляют собой именно нарративные тексты.

Предпосылки к овладению такой коммуникативной системой есть и у обезьян: как комментарии можно рассматривать тревожные крики верветок, пищевые крики шимпанзе и т.п.; спорадически отмечались комментарии у антропоидов - участников «языковых проектов» (см. [Зорина, Смирнова, 2006, с. 165-166]). Но специализация к когнитивной нише - при расширении репертуара пищедобывательных стратегий - привела к увеличению спроса на комментарии: особь, которая делала свои действия и наблюдения заметными для окружающих, становилась дополнительными глазами и ушами всей группы. Тем самым происходило объединение мышления (направленного на постижение окружающей действительности) с коммуникативной системой (расширяющей возможности для такого постижения). При этом, поскольку организмы с развитыми префронтальными отделами коры способны делать выводы из нескольких посылок, комментарии не становились руководством к немедленному действию (как у верветок), а лишь служили подспорьем для собственных умозаключений каждой особи в отдельности. Именно этим объясняется упоминавшаяся выше способность людей по-разному реагировать на одно и то же сообщение. Реплики типа «Вы, вероятно, хотели сказать...?», «Вы имели в виду...?», «Нет, наверно, не..., а...» свидетельствуют о том, что мы больше угадываем намерение говорящего, чем выводим его логически из сказанных им слов. Слова - лишь помощь для этого угадывания (а иногда и помеха), и именно поэтому люди склонны считать, что в любом высказывании помимо текста может быть подтекст (а возможно, даже специально зашифрованный дополнительный смысл), что два и более высказывания могут описывать в точности одну и ту же ситуацию (и быть тем самым синонимическими преобразованиями друг друга).

Разумеется, особи, наделенные «теорией ума», не могли не использовать возможности новой коммуникативной системы в личных целях: если существует возможность скорректировать имеющийся у собеседника образ окружающей действительности, можно сделать это так, чтобы собеседник изменил свое поведение к
выгоде подающего сигнал. Последнее может быть достигнуто различными способами - можно обратить внимание собеседника на что-либо, прямо побудить его к осуществлению тех или иных действий и даже обмануть - с тем, чтобы он, исходя из неверных представлений, совершил те или иные действия, выгодные подающему
сигнал. Кроме того, можно альтруистически поделиться с сородичем информацией подобно тому, как можно поделиться пищей. Впоследствии именно функции, связанные с намеренной передачей информации, становятся для языка основными, а комментирование в значительной степени переходит, как и в онтогенезе, во внутреннюю речь (составляя основу одного из типов мышления).

«Предковые для гоминид формы скорее всего... являлись неспециализированными универсалами» [Бутовская, Файнберг, 1993, с. 234 с лит.], а «для неспециализированных видов характерны более разнообразный поведенческий репертуар и способность к полифункциональному применению элемента поведения, обобщению типичных для вида элементов в необычные комплексы-комбинации» [там же]. Для вида, не имеющего выраженных морфологических специализаций, основным «козырем» в конкуренции с другими видами является способность быстро адаптироваться к окружающей среде посредством поведения. Поведенческое приспособление имеет то преимущество перед приспособлением анатомо-физиологическим, что осуществляется в более короткие сроки, позволяет более оперативно реагировать на изменения окружающей среды, осваивать новые условия (и тем самым расширять свою экологическую нишу). И действительно, у гоминид развиваются не анатомо-физиологические приспособления к определенной экологической нише, а орудийная деятельность, способность делать выводы (подтверждаемая увеличением префронтальных отделов коры) и коммуникативная система. Таким образом, отбор благоприятствовал развитию (в числе прочего) успешности коммуникации, что и привело в итоге к появлению вида, высокоспециализированного в области коммуникации - человека разумного.

У гоминид, по-видимому, имелась способность (зафиксированная и у современных обезьян) пользоваться неврожденными сигналами, изобретая их «по ходу дела», для сиюминутных нужд. Кроме того, они, подобно современным обезьянам, наверняка могли запоминать результаты актов коммуникации, в которых они сами не участвовали, а были лишь сторонними наблюдателями. Изобретенные «по ходу дела» сигналы могли быть переняты другими особями так же, как перенимается другое поведение - при помощи подражания. Отбор на эффективность коммуникации давал преимущество тем группам, члены которых были склонны запоминать однажды созданные сигналы и затем повторять их для обозначения сходных ситуаций, не пытаясь изобретать новые сигналы. Соответственно, детеныши в таких группах должны были в большей степени, чем в других группах, иметь потребность в выучивании сигналов. Тем самым общее число сигналов постепенно накапливалось. В то же время обозначения одного и того же унифицировались (как показывают компьютерные модели, см. выше).

Первые сигналы новой коммуникативной системы не могли не быть иконическими, поскольку они были сигналами ad hoc, делавшимися «на ходу», и тем самым должны были быть понятны без предварительной подготовки - поскольку особи, которым был адресован сигнал, никогда ранее с ним не сталкивались. Но при повторении сигналов иконичность постепенно утрачивается, поскольку для понимания уже известного знака достаточно, чтобы он просто был опознан. Утрата иконичности характерна для знаков письма (при переходе от пиктографии к идеографии), для знаков жестовых языков. «Недавно возникшие жестовые языки показывают, как иконические жесты редуцируются до конвенционализованной стенографии иногда за одно поколение» [Kegl, Senghas, Coppola, 1998]. «Наблюдать эволюцию знаков от иконических к символьным можно также на примере игры в “шарады”, заключающейся в том, что участники показывают друг другу фразы исключительно при помощи пантомимы, без каких-либо указаний на звуковой или буквенный облик входящих во фразу слов. Первоначально пантомимические “обозначения” слов иконичны, поскольку должны быть понятны без предварительной подготовки. Однако, если какое-либо слово встречается не в первый раз, оно демонстрируется при помощи уже использовавшихся приемов, при этом сами действия несколько редуцируются - остается ровно столько, сколько необходимо для понимания, что демонстрируется то же самое слово. При неизменности состава участников игры внешнее сходство между означающим и означаемым многих слов почти полностью утрачивается уже к третьему-четвертому повторению» [Бурлак, Старостин, 2005, с. 284].

Накопление же знаков-символов приводит с неизбежностью к тому, что в каждом таком знаке выделяются своего рода «опорные компоненты» - немногочисленные и легко запоминающиеся конструктивные элементы знаков. По-видимому, всякая система произвольных знаков, достаточно развитая, чтобы приток новых иконических знаков был пренебрежимо мал по сравнению с количеством уже существующих знаков (которое само по себе уже достаточно велико), приходит к двойному членению того или иного вида (в зависимости от субстанции, в которой она реализуется) в результате внутренней структуризации (начинает воспроизводиться не весь сигнал целиком, а лишь его «опорные компоненты», то, что позволяет не перепутать его с другими сигналами). Так, двойным членением обладают некоторые жестовые знаковые системы [Крейдлин, 2002]. «Яркий пример возникновения двойного членения при переходе от преимущественно иконической к преимущественно символической организации знаковой системы» являет «эволюция иероглифических систем письма, как китайской, так и переднеазиатской» [Аркадьев, Бурлак, 2004, с. 132]: «как известно каждому китаисту или японисту, любой иероглиф состоит из фиксированного числа черт, а множество самих этих черт содержит лишь чуть более десяти элементов» [там же], из пяти базовых компонентов состоят знаки клинописи [Borger, 1988, p. 1].

С момента разложения знаков на такие элементы возникает возможность выучивать их с первого предъявления [32], как это делают дети. И это позволяет им выучивать «в среднем по десять новых слов в день с момента появления на свет, что соответствует одному новому слову за каждые 90 минут бодрствования» [Dunbar, 1996, p. 3]. Таким словом, которое сразу опознается как отличное от других, можно сразу же оперировать - хранить в памяти, соотносить с действительностью, ассоциировать с другими словами.

Кроме того, накопление знаков с какого-то момента начинает давать возможность создавать новые знаки не на базе реальных ситуаций, а на базе уже известных знаков, несколько модифицируя их. Модификация может быть любой - можно добавлять к знаку дополнительный компонент (например, добавлять к жесту вокализацию или, скажем, поднятие бровей), можно заменять один из компонентов другим (например, делать жест другой рукой или в другую сторону, произносить звуковой сигнал на несколько тонов выше или ниже, менять интонацию), можно, наконец, добавлять к знаку другой знак.

Запоминание некоторого количества пар знаков, таких, что один из знаков в каждой паре является модификацией другого, дает возможность обобщить модификацию и применять ее впоследствии для создания новых знаков. Именно это делает коммуникативную систему «достраиваемой», дает возможность, зная небольшое количество исходных знаков и правил модификации, создавать неограниченное количество новых сообщений, что, на наш взгляд, и знаменует собой переход от «дочеловеческой коммуникативной системы» к собственно языку [33[.

Именно так - через достраивание полной системы при ограниченном количестве исходных данных - выучивают язык дети. Многие их ошибки, ср., например, рус. нарисуть («нарисовать») или англ. Do not fall me down! (букв. «не падай меня!»), объясняются обобщением некоторого правила модификации на те знаки, на которые оно в норме не распространяется [Пинкер, 2004, с. 260-263; Tomasello, 2003, p. 105]. Как показывают исследования, для полной достройки языковой системы исходных данных может - и даже должно - быть мало [Hurford, 2003, p. 56]. Более того, система может быть достроена даже при несовершенстве исходных данных [Davidson, 2003, p. 140 с лит.]. «Чувствительный период» для усвоения языка - это именно тот период, когда при поступлении новых данных, несовместимых с построенной системой правил, индивид способен перестраивать эту систему (в том числе «удалять» из нее некоторые правила, см. [Aitchison, 2003, p. 736 с лит.]). По
окончании чувствительного периода поступление новых данных, несовместимых с построенной системой правил, вызывает не перестройку системы, а оценочную реакцию типа «так не говорят».

Модификация знака путем добавления к нему другого знака порождает синтаксис: сначала возникает «досинтаксический синтаксис», описанный Т. Гивоном (см. выше), затем на базе линейной последовательности сигналов, как показано Дж. Байби (см. выше), развивается синтаксическая структура. Модификация знака путем изменения или добавления отдельных «опорных компонентов» порождает морфологию [34]. Но при этом полная стандартизация модификации не достигается. Дело в том, что люди до сих пор не требуют от морфологии полной четкости и упорядоченности. Если одна из составных частей слова понятна, этого оказывается достаточно, остальное может осмысливаться либо по контексту, либо по принципу «а что же еще можно добавить к данному значению». Так, в русском языке слово эпицентр, состоящее из приставки эпи- «над» и корня центр, стало означать «самый центр (обычно - чего-то опасного)»: поскольку приставка эпи - достаточно редка и значение ее не очень хорошо выводится из содержащих ее слов, слово эпицентр (в контексте эпицентр землетрясения) было осмыслено морфологически как «центр + нечто», а к значению «центр» проще всего добавить значение «самый» (данный контекст не препятствует такой интерпретации). Ср. приводимый Б. Фортсоном пример из английского языка: слова pitch-black «черный, как смола или деготь» и pitch-dark «темный, как смола или деготь» некоторые носители английского воспринимают не как «черный/темный, как смоль», а как «очень черный/темный», что дает им возможность сказать pitch-red (букв. «красный, как смоль») [Fortson, 2003, p. 659]. Подобные примеры можно легко умножить, они возникают в процессе бытования языков с поразительным постоянством и, вероятно, их появление обусловлено некой присущей человеку когнитивной установкой. Тем самым, не исключено, что ряды морфологических пропорций, позволяющие осмыслять, например, слово бегун как не только состоящее из корня бег, обозначающего быстрое перемещение, но и входящее в ряд слов с суффиксом - ун, обозначающим деятеля (и тем самым складывать его значение из значений входящих в него морфем), представляют собой эпифеномен вышеописанного процесса: часть, осмысленная ad hoc, приобретает самостоятельность и способность сочетаться с другими морфемами, и это порождает целый ряд слов с предсказуемым - хотя бы частично - приращением значения.

При изучении происхождения языка невозможно обойти вопрос о том, сложился ли язык как достраиваемая система символьных знаков, обладающая словарем и грамматикой, только на базе членораздельной звучащей речи, или же он мог сформироваться ранее и лишь впоследствии перейти на звуковую основу. Предложенный алгоритм (накопление знаков с последующим возникновением двойного членения и грамматики), - как кажется, может быть реализован на любой субстанции, будь то жесты, мимика, нечленораздельные вокализации, членораздельная звучащая речь или сочетание нескольких носителей. Различия будут касаться лишь природы элементарных единиц (будут это фонемы, хиремы или, например, ноты) и типа модификации. Представляется даже более вероятным, что первоначально новая коммуникативная система была мультимодальной (ср. [Deacon, 1997, p. 353, 407]), как мультимодально сигнальное поведение современных обезьян, - поскольку главным для новой коммуникативной системы был не носитель сигналов, а расширение возможности делать выводы об окружающем мире. Тем не менее по самой своей природе новая коммуникативная система не могла в итоге не стать звуковой. И дело здесь не в том, что жестово-мимическая коммуникация неудобна в темноте, на расстоянии или среди густой растительности. Если задача коммуникативной системы состоит прежде всего в воздействии на конкретную особь (с целью, например, попросить ее о чем-то, поухаживать, выяснить иерархические или территориальные отношения и т.п.), то такая система допускает (и даже предполагает) переключение с обычной активности на коммуникативную - особь отвлекается от своих действий, устанавливает контакт с другой особью и начинает коммуникацию. Но если цель коммуникативной системы состоит в том, чтобы во время обычной деятельности каждая особь становилась глазами и ушами всей группы, давала другим особям основания для выводов об окружающей действительности, то отвлечение от собственных действий ради коммуникации лишает коммуникацию смысла.

При таких исходных предпосылках преимущество получают те группы, члены которых способны как можно быстрее понять то, что им сообщают. В идеале - еще до начала передачи информации, по звуку общего возбуждения или привлечения внимания догадаться (хотя бы в какой-то степени) о том, что будет сообщено. В принципе такое не невозможно: так, человек, слыша обращение к себе по имени, может по интонации предугадать часть смысла будущего сообщения - намерен ли говорящий просить его о чем-то, угрожать ему, стыдить, подозвать к себе, сообщить о каком-то поразившем его событии и т.д. Соответственно, отбором будет поощряться все более вариабельный исходный сигнал и все более точное «угадывание» другими особями по этому сигналу, что же будет сообщено. В этом случае информационная нагрузка переместится на звуковой канал, использование же прочих каналов редуцируется.

Весьма вероятно, что первоначально основными носителями сигнальной информации у гоминид были, как и у современных приматов, жесты - они подчинены волевому контролю и могут использоваться для создания ad hoc-сигналов. Но когда объем манипулятивной активности гоминид возрос, в частности, за счет изготовления и применения орудий, сочетание обычной и коммуникативной деятельности стало затруднено: руки не могли одновременно делать орудия и знаки, мозгу приходилось выбирать, какой сигнал посылать на руки, какую информацию обрабатывать - от практических движений или от сигнальных (подобные затруднения легко смоделировать, попытавшись говорить и одновременно с этим жевать жвачку). Это, по-видимому, привело к эффекту «замещения» - сигнал из отделов коры мозга, управляющих коммуникацией, стал подаваться не только на руки, но и на органы звукопроизводства. Подача коммуникативного сигнала на руки, впрочем, так и не была до конца заблокирована - и поэтому люди жестикулируют при разговоре (имеется в виду не использование значащих жестов типа «погрозить пальцем», а то, что называется «размахивать руками»). Такая жестикуляция не преследует цели коммуникативного воздействия с использованием визуального канала передачи информации: так, люди жестикулируют, говоря по телефону или ведя радиопередачу [Corballis, 2003], жестикулируют даже слепые [Arbib, 2003, p. 199]; если лишить человека возможности «размахивать руками», речь оказывается затруднена. От значащих жестов такая жестикуляция отличается не только тем, что она в значительной степени непроизвольна, но и тем, что она не использует пальцы - кисть участвует в ней как единое целое, пальцы обычно слегка согнуты (как если бы они удерживали некий предмет).

В результате все более частого «попадания» коммуникативного сигнала на органы звукопроизводства и все бóльшего сокращения участия в коммуникации рук развивается возможность коркового контроля за движениями органов речевого тракта. При этом бóльшая и меньшая значимость звука и жеста перераспределяются, подобно тому как перераспределяются основные и дополнительные признаки фонем в ходе развития языков современного человека (см. [Бурлак, Старостин, 2005, с. 28-30]). Постепенно возможности артикуляции расширяются, как показано в работах Б.Л. Дэвис и П.Ф. МакНилиджа (см. выше). Таким образом формируется новый мозговой механизм управления звукопроизводством. Впрочем, старый, подкорковый механизм управления вокализациями, имевшийся у предковых видов и связанный с эмоциями, у современного человека тоже сохраняется. Смех, рыдания, вопли ужаса, стоны боли и т.п. - все эти звуки управляются лимбической системой. Они являются врожденными, как и звуковые сигналы обезьян, и так же мало доступны волевому контролю - их можно подавить, но трудно вызвать волевым усилием и практически невозможно модулировать (можно лишь сыграть - при наличии актерского таланта - комплексное ощущение, как бы переживая соответствующую эмоцию целиком, и на этом фоне издать соответствующий звук). Но не только это отличает их от речевых звуков - звуки эмоций не делятся на фонемы, их невозможно вставить в высказывание, они не участвуют в словообразовании. Все это, по-видимому, свидетельствует о том, что эволюция языка заключалась не в преобразовании звуковой сигнализации из врожденной в управляемую, а в формировании новой системы управления звуком при сохранении старой системы на периферии коммуникативной сферы [35].

В соответствии с возникновением новой системы управления звуком появился и новый звуковой анализатор: в восприятии звучащей речи задействованы другие нейроны, чем при восприятии прочих звуков [Hauser M.D., Fitch, 2003, p. 169-170]. Этот анализатор работает чрезвычайно быстро (быстрее, чем распознаются неречевые звуки) - до 20-30, а при искусственном ускорении речи - до 40-50 фонем в секунду [Пинкер, 2004, с. 152 с лит.], что, вероятно, свидетельствует о том, что фонемы функционально являются не самостоятельными сущностями, а лишь «опорными компонентами» большего по размеру сигнала - знака. Предпосылки для создания речевого анализатора у гоминид имелись: как показывают эксперименты, проведенные на самых различных млекопитающих (включая шиншилл), различия, которым в человеческих языках свойственно быть смыслоразличительными, распознаются существенно лучше, чем нефонематические различия: так, пары звуков, различающихся по звонкости-глухости (как, например, b и p), разделяются при восприятии более отчетливо, чем пары звуков, которые настолько же различаются физически (в данном случае по времени между началом звучания шумовой и голосовой составляющей), но относятся к одной и той же фонеме (т.е. либо оба звонкие,
либо оба глухие) [Pinker, Jackendoff, 2005 с лит.]. В ходе эволюции человека анализатор речи получил колоссальное развитие: люди «могут обрабатывать непрерывный, насыщенный информацией поток речи. При этом они быстро выделяют отдельные слова из десятков тысяч отвлекающих моментов, несмотря на отсутствие акустических границ между фонемами и словами, компенсируя в режиме реального времени искажения, вносимые наложением артикуляций, а также вариативностью, связанной с возрастом, полом, особенностями произношения - как личными, так и диалектными, - и эмоциональным состоянием говорящего» [там же].

Мозаичность ландшафтов, в которых жили ранние гоминиды, способствовала не только увеличению разнообразия поведенческих стратегий, но и их поляризации: особи, склонные к более консервативному поведению, оставались в старых местообитаниях, особи же, легко меняющие модели поведения, осваивали окраины, все более и более превращавшиеся в саванны (подобным образом происходит, например, освоение городов различными видами птиц, см. [Фридман, 2005], а также деление групп у макаков, см. [Бутовская, Файнберг, 1993, с. 22]). Тем самым в прежних биотопах шло накопление особей, наиболее хорошо приспособленных к ним, а в новых - накопление особей, приспособленных к наиболее гибкой смене поведенческих стратегий. Первоначально между прежними и новыми биотопами шел постоянный обмен генетическим материалом (ср.: «сочетание интеграции на генетическом и дифференциации на экстрагенетическом уровнях позволяет популяциям одного вида приматов занимать различные экологические ниши и создает возможность для широкого расселения вида, освоения новых территорий, позволяет одновременно с этим сохранить видовое единство» [Бутовская, Файнберг, 1993, с. 147]), но при фрагментации местообитаний - в связи с все усиливавшейся аридизацией и вытеснением лесов саваннами - генный дрейф прекращался, и в разделившихся популяциях накапливались сепаратные генетические изменения. У обитателей лесных биотопов они были направлены на все лучшее приспособление к жизни в лесу и соответствующему питанию, у обитателей новых биотопов - на дальнейшее совершенствование поведения, развитие способности постигать причинно-следственные связи и реагировать на события окружающей действительности «с опережением». Соответственно, чем более гоминиды продвигались в саванны, тем больший спрос возникал на развитие коммуникативной системы. Развитие коммуникативной системы, делая будущее более предсказуемым, позволяло предвидеть его настолько, чтобы стало возможным делать все более совершенные (и более затратные в изготовлении) орудия. Это, в свою очередь, способствовало дальнейшему увеличению разнообразия поведенческих стратегий и еще более повышало потребности в развитии коммуникативной системы.

Итак, формирование определенных поведенческих навыков предшествовало генетическому закреплению тех особенностей, которые были оптимальны для их реализации (это называется «эффектом Болдуина»). Так, поздние австралопитеки умели изготавливать орудия (см. выше), и у вида-потомка - Homo habilis - сформировались характеристики, способствовавшие их регулярному изготовлению. Таким образом, обнаруживая у вида-потомка анатомические, физиологические и когнитивные свойства, предрасполагающие к определенному поведению, мы можем сделать вывод, что соответствующее поведение начал осваивать еще вид-предок. Так, зафиксированное у неоантропа развитие, с одной стороны, органов слуха и слухового анализатора (с тем, чтобы улавливать все более тонкие оттенки разных вариантов сигнала), с другой - органов звукопроизводства и управления им (с тем, чтобы все большее количество различий в окружающем мире могло получить отражение в виде различий в сигнале), по-видимому, свидетельствует о том, что виду-предку (архантропу) уже было свойственно полагаться прежде всего на звуковой канал передачи информации [ср. Deacon, 1997, p. 360; Lieberman, 2002, p. 7], вероятно, он мог до некоторой степени управлять звуком по собственной воле и стремился к дифференциации различных звуковых знаков. Соответственно, именно он должен был пройти стадию перехода от иконических (звукоподражательных) знаков к символьным, оставляя неоантропу в наследство лишь необходимость осуществить регулярное двойное членение.

В заключение необходимо отметить, что едва ли не все высказанные гипотезы в той или иной мере справедливы: действительно, жесты в роли носителя коммуникативной нагрузки предшествовали звукам, звукоподражания - знакам-символам, возникновению языка способствовала бипедия, а так же смена лесов саваннами, развитие коммуникативной системы было неразрывно связано с социальностью, а также с объединением речи и мышления и в итоге привело к формированию «врожденной языковой способности». Говорить об окончательном решении проблемы глоттогенеза пока, наверное, рано, но тем не менее наука значительно продвинулась в этом направлении, что позволяет надеяться на приближение к разгадке этой многовековой тайны.

* * *

Автор выражает искреннюю благодарность Вяч. Вс. Иванову, А.Г. Козинцеву и В.С. Фридману, прочитавшим настоящий обзор в рукописи и сделавшим ряд ценных замечаний, а также А.Н. Барулину, Ю.Е. Березкину, С.А. Боринской и М.В. Фридман за дружескую помощь и советы на разных этапах работы.