Происхождение языка: новые материалы и исследования 3 page

Что же касается образования связей между знаками, то это, по-видимому, эффект, с необходимостью возникающий при достаточно большом количестве знаков. Поскольку нейронные связи не изолированы друг от друга непроницаемыми перегородками, оказывается, что при активации комплекса нейронов, соответствующих некоторому одному знаку, активируются также нейроны, соответствующие некоторым другим, «соседствующим» с ним, знакам, - подобно тому, как пишет нейрофизиолог У. Кэлвин, «как толстые пальцы могут нажать две фортепианных клавиши одновременно или попасть на соседнюю клавишу» [Calvin, Bickerton, 2000, p. 84]. Как показывают эксперименты, реакцию, сходную с вызываемой, например, словом cat («кошка»), можно вызвать также словами dog («собака»), meow («мяу») или mat («коврик, мат» - ассоциация по созвучию) [Deacon, 1997, p. 97]. Чем больше знаков используется, тем больше возникает ассоциаций (например, для
человека, знающего некоторое количество кошачьих кличек, число слов, способных вызвать в эксперименте соответствующую реакцию, сильно возрастет), - поэтому неудивительно, что у животных, овладевших в условиях эксперимента незначительным числом знаков, ассоциативные возможности достаточно ограничены.

Кроме того, при активации комплекса нейронов, связанных с названием, например, предмета, активируются нейроны, связанные с восприятием его цвета, запаха, действий с ним (ср. выше), - а эти комплексы тоже могут быть связаны с соответствующими названиями. Возникновение ассоциаций чрезвычайно важно для функционирования языка, поскольку возможность связывать знаки со знаками в отсутствие обозначаемых предметов обеспечивает языку свойство перемещаемости (т.е. возможность говорить о вещах, удаленных в пространстве и/или во времени).

Н. Хомский и его последователи в качестве наиболее важной для языка когнитивной способностью называют способность к рекурсии (см. тж. [Corballis, 2002]). Такой взгляд обусловлен тем, что, по их мнению, язык - это прежде всего грамматика, а грамматика - это прежде всего синтаксис, синтаксис же, в свою очередь, - это прежде всего возможность вставления одних составляющих в другие. «Языковая способность в узком смысле» (так Хомский и его соавторы называют ту часть языковой способности, которая присуща только человеку, см. [Hauser et al., 2002]) «включает только рекурсию» [Hauser et al., 2002, p. 1569].

Для того, чтобы доказать уникальность человеческой способности вставлять одни синтаксические составляющие в другие, специалисты по коммуникации животных Т. Фитч и М. Хаузер провели эксперимент, в ходе которого южноамериканским широконосым обезьянам тамаринам предлагалось освоить искусственный язык с рекурсивным вставлением составляющих [Fitch, Hauser, 2004]. Как и ожидалось, обезьяны, в отличие от контрольной группы людей, даже очень примитивную рекурсивную грамматику освоить не смогли. Впрочем, результаты этого эксперимента были немедленно оспорены, критике подверглись не только процедура опыта, но и полученные выводы [Perruchet, Rey, 2005]. Было указано, что результаты эксперимента могут быть интерпретированы и другим способом, не подразумевающим обращение к рекурсивным грамматикам [Kochanski, 2004] кроме того, даже для людей, которым помогают семантика и морфология, анализ структур с несколькими (более двух) вложенными составляющими представляет значительные трудности [там же].

Да и сам тезис о том, что главной частью уникальной для человека языковой способности является рекурсия, подвергается сомнению: С. Пинкер и Р. Джакендофф в своей работе [Pinker, Jackendoff, 2005] приводят целый ряд черт, имеющихся у человека, но не у других животных (по крайней мере, не у других приматов), которые касаются распознавания и производства речи, фонологии, слов и т.д. (см. ниже). Все эти черты не рекурсивны. Оспаривается и необходимость рекурсии для возникновения синтаксической структуры составляющих - показано, как такая структура может возникнуть на базе линейной последовательности слов в речи [Bybee, 2002]; см. ниже.

Исследование происхождения человеческого языка невозможно без изучения коммуникативных систем животных, поскольку язык - это коммуникативная система, и возникновение его - этап эволюции коммуникативных систем. Исследования этологов показывают, что вектор развития коммуникативных систем животных, на продолжении которого лежит современный человеческий язык, устроен как уменьшение степени врожденности. У низших животных, обладающих коммуникативной системой, врожденной является как внешняя форма сигнала, так и его «смысл» (то, что так или иначе будет определять поведение животного, воспринявшего данный сигнал); реакция на сигнал так же врожденна и стереотипна, как и реакция на несигнальные раздражители (поэтому такие сигналы называются релизерными). Далее появляются так называемые «иерархические» [21] сигналы: форма их еще является врожденной, но «смысл» устанавливается в конкретной группировке (и может меняться по итогам взаимодействия особей). Следующая ступень развития — так называемые «ad-hoc-сигналы», имеющиеся лишь у узконосых обезьян (начиная с павианов): эти элементы коммуникативного поведения создаются по ходу дела, для сиюминутных нужд, соответственно, и их форма, и их «смысл» не являются врожденными. Человеческий язык представляет собой следующий член этого ряда: бывшие «ad-hoc-сигналы» начинают передаваться по наследству путем культурной трансмиссии (так же как, например, умение изготавливать орудия труда), образуя так называемую «инструментальную» (термин А.Н. Барулина) семиотическую систему.

Главная «загадка» коммуникативной системы (нередко рассматриваемая как «загадка» языка) - как она вообще может существовать. И действительно, особь, производящая коммуникативные действия, тратит свое время и силы, становится более заметной хищникам - ради чего? Зачем передавать информацию другим вместо того, чтобы воспользоваться ею самому [Knight, 2000]? Почему бы не обмануть сородичей, чтобы получить свою выгоду [там же]? Зачем пользоваться информацией от других, а не собственными ощущениями [там же]? Или, может быть, выгоднее собирать информацию от сигналов других особей, а самому «молчать» (тем самым не платя высокую цену за производство сигнала)? Подобные рассуждения приводят к идее, что язык развился для манипулирования сородичами [Krebs, Dawkins, 1984] (разделяемой некоторыми исследователями и поныне, см. [Hurford, 2003, p. 41]) [22], или что основная функция языка вообще не связана с информационным обменом [Knight, 2000, p. 103]. Но все эти вопросы могут быть отнесены не только к человеческому языку - такие «проблемы» релевантны для любой коммуникативной системы. И задавать их может лишь человек, не искушенный в этологии. Дело в том, что коммуникативная система - любая - возникает, развивается и существует не для выгоды особи, подающей сигнал, и не для выгоды особи, принимающей сигнал, ее назначение - даже не организация отношений в паре «говорящий» - «слушающий». Коммуникативная система представляет собой «специализированный механизм управления в системе популяции в целом» [Фридман, 2006]. Она организует структуру популяции [23], позволяя каждой особи находить свое место, устраняет конкуренцию, которая неизбежно существует между особями одного вида (претендующими на одни и те же ресурсы), на ее основе формируется приспособительный ответ популяции на изменения экологической ситуации, - в целом можно сказать, что возможность общаться позволяет виду (прежде всего именно виду, а не отдельным особям) сдвигать свою активность с непосредственной реакции на уже происшедшие события в область экстраполяции и прогноза [там же]: в результате действий, которые совершаются не «в пожарном порядке» (после того, как нечто случилось), а в относительно комфортных условиях готовности к общению, будущее до какой-то степени становится предсказуемым. Обмен сигналами позволяет особи составить некоторый прогноз на будущее - и действовать, исходя из него. Соответственно, преимущество получают те особи, которые умеют строить свою активность при условии знания, что их ждет дальше. Это обеспечивает виду бóльшую стабильность. Чем более совершенна коммуникативная система, тем в большей степени будущее в результате ее применения становится предсказуемым (а впоследствии и формируемым). Кроме того, «коммуникативная система стимулирует развитие самых разных компенсаторных механизмов у всех, говорящих “не так”» [М.В. Фридман, В.С. Фридман, 2005], поскольку «общение продолжается даже при нарушениях в правилах передачи знаков, если партнеры готовы менять установки в сторону норм ы» [там же, выделение авторов. - С.Б.].

Нередко в качестве одного из этапов на пути, ведущем к человеческому языку, называют коммуникативную систему обезьян-верветок [Wildgen, 2004, p. 134] (ср. также [Hauser, 1996]. Д. Чини и Р. Сифартом было установлено, что у верветок есть три разных сигнала опасности: один обозначает приближение леопарда, другой - орла и третий - змеи [Cheney, Seyfarth, 1990]. Реакция на эти сигналы различается очень сильно, и исследователям удалось показать, что она вызывается не непосредственным наблюдением опасности, а именно восприятием сигнала. Однако, по-видимому, этот путь не ведет к человеческому языку [24]. Дело в том, что, во-первых, внешняя форма (звуковая оболочка) этих сигналов является врожденной, следовательно, расширение такой сигнальной системы и добавление в нее новых сигналов может происходить только путем генетических мутаций - то есть, при образовании нового вида. Человеческая же система знаков не врожденная, содержит огромное число знаков (десятки тысяч - для такого количества новых видов просто не хватило бы эволюционного времени) и кроме того является принципиально открытой, добавление в нее новых знаков (слов) легко происходит за время жизни одного индивида. Во-вторых, в человеческом языке принципиально иначе устроена реакция на сигнал: если у верветок восприятие сигнала жестко задает поведение (при сигнале «леопард» все забираются на тонкие ветви, при сигнале «орел» - спускаются на землю), то у человека восприятие сигнала задает лишь начало деятельности по его интерпретации (см. [Deacon, 1997, p. 451]) [25], результаты же этой интерпретации могут зависеть от личного опыта, от индивидуальных особенностей характера, от отношения к подавшему сигнал, от сиюминутных намерений и предпочтений и т.д. и т.п. Поэтому нередко оказывается, что реакция на один и тот же текст у разных слушателей (или читателей) резко различается [26].

Еще одно из наиболее существенных, на наш взгляд, отличий между человеческим языком и коммуникативными системами животных состоит в том, что последние не связаны с индивидуальным опытом, с рассудочной деятельностью (см. [Выготский, 1982]). Животное, приобретшее новые знания об окружающем мире, не может поделиться этим опытом с сородичами при помощи коммуникативной системы. Дж. Гудолл описывает случай, когда одна из самок шимпанзе, Мифф, смогла спасти своего детеныша от поедания другой самкой, Пэшн. Впоследствии при встрече с Пэшн Мифф выказала сильное возбуждение, призвала на помощь дружественных самцов (и те устроили Пэшн агрессивную демонстрацию) [Гудолл, 1992, с. 127, 157], но сообщить, что произошло, не смогла (в результате каннибалка осталась в группе, что давало ей возможность и дальше поедать чужих детенышей). У человека же язык и мышление объединились в ходе эволюции «в одну речемыслительную систему» [Барулин, 2002, с. 259]. Впрочем, в некоторых «языковых проектах» шимпанзе и бонобо, обученные тому или иному языку-посреднику, довольно близко подходят к этому уровню (см. [Зорина, Смирнова, 2006].

Назывались и другие отличия человеческого языка от коммуникативных систем животных (см. прежде всего [Хоккет, 1970, с. 56-64]). Однако «языковые проекты» показали, что многие из перечислявшихся черт доступны - хотя и в ограниченной степени - антропоидам (см. сводку результатов в книге [Зорина, Смирнова, 2006]). Так, человекообразные обезьяны [27] продемонстрировали способность к употреблению символов (знаков с произвольной связью между формой и смыслом), в том числе возможность соотносить - без участия соответствующих предметов - знаки устной речи (английские слова) со знаками языка глухонемых или символами на компьютерной клавиатуре (лексиграммами). «В основе [употребляемых антропоидами] “слов” лежит обобщенное представление о классе соответствующих объектов и действий, которое позволяет использовать их в разнообразных контекстах, в том числе совершенно новых, употреблять в переносном смысле, в качестве шутливых и бранных выражений» [Зорина, Смирнова, 2006, с. 303]. Антропоиды демонстрируют способность к намеренной передаче информации (в частности, к намеренной лжи), могут «высказываться» «об отсутствующих объектах и, в ограниченной степени, о событиях прошлого и будущего» [там же]. Они «могут поддерживать друг с другом и с человеком активные диалоги, включающие обмен ролями адресанта и адресата» [там же], обнаруживают некоторые элементы понимания синтаксиса (влияния порядка слов на смысл высказывания) [там же], «различают звучащие слова и понимают, что различные комбинации одних и тех же фонем имеют разный смысл» [там же]. Их словарь обладает продуктивностью, хотя и ограниченной [там же, с. 304], они способны в ряде случаев составлять новые знаки путем комбинирования уже известных, а также придумывать собственные «слова» [там же, с. 159, 160, 259-261]. Антропоиды, обученные языку жестов глухонемых, демонстрируют способность к «двойному членению» - они могут составлять из элементарных знаков сложные знаки, в то время как элементарные знаки жестового языка членятся на незначащие единицы - хиремы [Stokoe, 1960]. Даже возможность передачи языковых навыков потомству оказалась не уникальной для человека [Зорина, Смирнова, 2006, с. 275-282 с лит.]. Разумеется, те способности, которые демонстрируют антропоиды в условиях эксперимента, представляют собой так называемый «запасной ум» (термин А.Н. Северцова, см. Северцов, 1922, с. 44), т.е. указывают на возможности скорее потенциальные, чем реально используемые в обычном существовании. Кроме того, даже в условиях обучения обезьяны могут овладеть языком лишь на уровне двухлетнего ребенка [Зорина, Смирнова, 2006, с. 304].

Иной набор уникальных для человеческого языка свойств приведен в работе [Pinker, Jackendoff, 2005] (ср. выше). Так, уникально речепроизводство - не только в силу уникальных особенностей устройства речевого тракта, но и потому, что оно подконтрольно воле (управляется структурами коры больших полушарий, а не подкорковыми структурами, как у обезьян). Уникальны возможность образовывать слова путем аффиксации (хотя и не во всех языках она реально используется), маркирование синтаксических отношений специальными словами или частями слов, наличие иерархических связей в синтаксической структуре предложения, информация о сочетаемости, «встроенная» в значение слов. Кроме того, безусловно уникально обилие слов, которые способен выучить человек: даже самый минимальный лексический запас человека насчитывает многие тысячи единиц, тогда как «словарь» даже самых талантливых антропоидов исчисляется лишь несколькими сотнями знаков. Однако, как будет показано ниже, все эти свойства с необходимостью возникают при переходе к звуковой коммуникации и увеличении количества используемых знаков.

На современном этапе невозможно себе представить исследование происхождения языка без участия компьютера. Реализуемые на компьютере «нейронные сети» моделируют самые разные аспекты языковой эволюции. Прежде всего, компьютерные модели демонстрируют возникновение «двойного членения» [Nowak, Komarowa, Krakauer, 1999]: если бы каждый знак состоял из одного звука, таких знаков не могло бы быть много (реально - не более полутора-двух сотен), поскольку перцептивный аппарат человека не в состоянии делать слишком тонкие различия (и чем более тонкие различия необходимо делать, тем более трудоемким становится процесс порождения и распознавания звуков). Далее, если бы каждой ситуации соответствовало свое отдельное слово, слов - вследствие ограниченности памяти - было бы мало. Следовательно, для развития языка необходимо, чтобы слова состояли из нескольких звуков и обозначали не всю ситуацию целиком, а лишь какую-то ее часть.

Показано и распространение знаков по популяции общающихся, основанное на том, что проще и эффективнее не придумывать знаки самому, обобщая опыт, накопленный методом проб и ошибок, а воспользоваться теми, что уже придумал кто-то другой (каждый знак представляет собой обобщение знаний о том, что с данным объектом надо обращаться так же, как с другими объектами того же класса, и известность знака дает возможность легко включать в соответствующий класс новые объекты, не задумываясь, какие именно признаки для этого релевантны) [Deacon, 1997]. В случае, если «говорящие» одной популяции первоначально используют разные знаковые системы, но при этом имеют одинаковый генетически унаследованный механизм научения, эти системы неизбежно конвергируют в одну [Komarova, Nowak, 2003] - поскольку индивид, воспринимая разные «слова» (пары «звучание - значение»), запоминает их все, но употребляет в дальнейшем только те, которые встречались ему чаще всего [Hurford, 2000].

Путем самоорганизации может возникнуть и фонологическая система [de Boer, 2000], и композициональность (возможность вывести значение сложного целого из значения его частей - она возникает путем аналитического расчленения первоначально единых сигналов со сложным значением) [Kirby, Christiansen, 2003]. Из случайных, индивидуально выдуманных способов сочетания слов возникает система порядка слов, которая устойчиво воспроизводится в популяции, при этом бинарные правила обобщаются и выучиваются легче, чем другие - и это обусловливает возникновение грамматики составляющих с последовательным односторонним ветвлением [Hurford, 2000]. Судя по данным компьютерного моделирования, сложный синтаксис вполне мог возникнуть на базе простых исходных предпосылок, причем его можно выучить на базе весьма несовершенных исходных данных [Davivson, 2003, p. 140 с лит.]. Смоделировано даже возникновение нерегулярностей в языке [Roberts et al., 2005; Hurford, 2000].

Компьютерные модели показывают, что многие характерные черты языка могут развиться, не будучи врожденными, просто в результате общения и передачи коммуникативной системы следующим поколениям. Более того, развитие языка и анатомо-физиологические изменения взаимообусловливают друг друга [Livingstone, Fyfe, 2000].

Однако результаты компьютерного моделирования не следует преувеличивать: они сильно зависят от исходных установок исследователя. Так, например, модель Т. Бриско [Briscoe, 2005] предполагает генетическую ассимиляцию грамматической информации, чего, как неоднократно отмечалось, в реальности нет (см. выше).

Для понимания процесса глоттогенеза большое значение имеет знание экологических условий, в которых происходила эволюция гоминид, - ведь именно эти условия определили направление того развития, которое привело к возникновению такой гиперразвитой коммуникативной системы как человеческий язык. Именно изучение этих условий должно дать ответ на вопрос, почему столь затратная адаптация, включающая сильно затрудняющую жизнь перестройку гортани и сильное увеличение объема такого ресурсоемкого органа как мозг, стала выгодна.

Единого мнения о том, где жили первые гоминиды, нет. Так, например, «М. Спонгеймер указывает на то, что хотя известны свидетельства употребления в пищу афарскими австралопитеками фруктов и листьев, результаты определения содержания стабильных изотопов углерода указывают на то, что преобладала флора открытых, интенсивно освещаемых солнцем пространств» [Sponheimer, 2002, p. 145, цит. по: Добровольская, 2004]. Именно выход в саванну признается многими исследователями отправным пунктом той эволюции, которая привела в итоге к появлению человеческого языка (см., например [Bickerton, 2003]). В то же время многие особенности скелета австралопитека афарского (изогнутость фаланг кисти и стопы, остеофитные образования на грудных позвонках и др.), а также данные пыльцевого анализа отложений, в которых были найдены останки самого известного афарского австралопитека - «Люси», свидетельствуют о том, что для афарских австралопитеков был характерен «лесной» образ жизни [Хрисанфова, Перевозчиков, 1999, с. 56]. Возможно, ближе всего к истине точка зрения Р. Фоули, согласно которой «...места пребывания ископаемых гоминид характеризовались средним годовым уровнем осадков в интервале между приблизительно 1500 и 300 м, а сухое время года здесь продолжалось 4-10 месяцев. В экологическом отношении это соответствует непрерывному ряду биотопов, на одном конце которого находится сезонный лес, а на другом - лесистая и открытая травяная саванна. Большинство из этих местонахождений приходится на саванновый лес или саванновое редколесье и открытую кустарниковую саванну» [Фоули, 1990, с. 245].

Вопрос о характере местообитаний ранних гоминид связан с гипотезами о причинах возникновения бипедии (передвижения на двух ногах, характерного для человека, но не для других животных), которой отводится важная роль в происхождении языка (см., например [Carstairs-McCarthy, 1999, p. 226; Hurford, 2003, p. 41; Corballis, 2003]). Согласно одним концепциям, бипедия давала те или иные адаптивные преимущества (см. обзор в работах [Леонард, 2003] и [Дерягина, 2003, с. 74-82]), согласно другим - представляла собой вынужденное свойство: приматы, хорошо адаптированные к вертикальному древолазанию и/или брахиации, просто не смогли двигаться по земле с опорой на четыре конечности, хотя передвижение на двух ногах приносило на первых порах больше вреда, чем пользы [Вишняцкий, 2004, с. 62-64].

Несмотря на то что увеличение к настоящему времени количества накопленных данных и установленных закономерностей сильно сузило поле возможных гипотез о происхождении человеческого языка, число их по-прежнему велико.

Новую жизнь получили некоторые старые воззрения, например, теория происхождения звучащей речи от жестов. По мнению М. Корбаллиса (см. [Corballis, 2002; Corballis, 2003]), переход к двуногому передвижению вызвал развитие жестикуляции (вследствие освобождения верхних конечностей), а также вовлечение в нее лица. Впоследствии, с развитием орудийной деятельности, основная информационная нагрузка легла на мимические жесты, сопровождаемые вокализациями; постепенно жесты сместились внутрь рта. Это произошло, по гипотезе М. Корбаллиса, в период верхнепалеолитической революции - звуковой язык распространился как еще одна культурная инновация. Поскольку звуковой язык обладает преимуществами перед жестовым, его носители (очередная волна выходцев из Африки) вытеснили предшествующих неоантропов.

Из новых гипотез, пожалуй, наиболее необычна гипотеза Т. Дикона [Deacon, 1997], в рамках которой язык предстает чем-то вроде паразита, колонизирующего мозг. Хотя язык и отличается от паразита тем, что он не является организмом, есть у них и общее - системная организация, передача от одного «хозяина» к другому, вариабельность (такая, какая свойственна биологическим видам). Изменения, происходящие в языке, сходны с приспособлением паразита к организму хозяина. Именно этим объясняется, что язык устроен «дружелюбно к пользователю»: в нем воспроизводятся те черты, которые лучше адаптированы к свойствам «хозяина» (т.е., в данном случае, к устройству мышления). Так, по мнению Т. Дикона, объясняются и языковые универсалии - ведь устройство мышления в человеческой популяции варьирует не так уж сильно. Наилучшая пригодность детства для овладения языком - следствие того, что языки приспособились к выучиванию детьми. Развитие мозга предстает в этой модели как следствие развития языка (подобно тому, как организм-хозяин эволюционирует под влиянием паразита, мозг изменяется под влиянием языка) или, вернее, эти два процесса связаны положительной обратной связью.

Одна из немногих оригинальных гипотез глоттогенеза в отечественной науке последних лет принадлежит А.Н. Барулину (см. [Барулин, 2002, 2004]). Он рассматривает возникновение человеческого языка в рамках эволюционной теории как закономерный продукт совместной эволюции человеческого организма, социальной структуры человеческого сообщества и семиотических систем, которые их обслуживают. Один из важнейших промежуточных пунктов на этом пути - появление у Homo habilis способности и стремления приспосабливать природную среду к своим нуждам и как следствие этого - способности к «обратному моделированию»: модель, первоначально построенная в сознании, воплощается затем в мире и изменяет его. Эта тенденция обусловила необходимость развития концептуального моделирования и передачу ментальных моделей по наследству, что невозможно при отсутствии семиотической системы, объединенной с когнитивным модулем.

Протосемиотической системой, из которой развился звуковой язык человека разумного, является, по мнению А.Н. Барулина, не жестовая, а звуковая система сигнализации. Выделяется три самых главных мутационных процесса у Homo erectus, приведших мутантов-кроманьонцев к образованию у них речи: (1) появление способности к звукоподражанию; (2) появление способности к необыкновенно тонкому регулированию дыхания; (3) объединение когнитивного модуля и модуля звуковых семиотических систем в единую речемыслительную систему.

Способность к звукоподражанию порождает новую, открытую систему звуковой сигнализации, которая вступает в конфликт со старой, закрытой, и в какой-то момент приводит старую систему в состояние дестабилизации. Впоследствии, когда спонтанно возникающие сигналы начинают передаваться по наследству путем обучения, происходит саморегуляция этой системы, что и приводит к возникновению человеческого языка: устанавливается система дифференциальных признаков фонем, происходит переход на комбинаторные принципы построения как означающего, так и означаемого знаков. Соответственно, формируется система уровней сложности - как знаковых образований (фонема > морфема > грамматическое слово > словосочетание > предложение > текст), так и звуковых единиц (фонема > слог > фонетическое слово > такт > период). Техники соединения звуковых и значащих элементов в разных языках различны, что, по мнению А.Н. Барулина, свидетельствует в пользу идеи полигенеза - независимого возникновения языка в разных популяциях человека разумного. Кроме того, в человеческом языке, по сравнению с предшествующими семиотическими системами, кардинально меняется структура знака, что позволяет надстраивать над означающим новое означающее и превращать означаемое в означающее.

Большое внимание А.Н. Барулин уделяет таким классам знаков, как идеофоны и имена собственные, которые ведут себя на фоне языковых знаков других типов совершенно особым образом, во многом сходно с сигналами животных, и в этом качестве могут быть рассмотрены как лингвистический атавизм. Существенная роль в формировании языка отводится ритуалам.

Было проведено немало исследований, проливающих свет на отдельные аспекты проблемы глоттогенеза.

Так, например, психолингвисты Б.Л. Дэвис и П.Ф. МакНилидж, специалисты по овладению фонетикой в детстве, демонстрируют, как мог развиться волевой контроль над звуком [Davis, MacNeilage, 2002; MacNeilage, Davis, 2002]. Вокализации приматов являются врожденными и непроизвольными, в то время как для успешного пользования человеческим языком необходимо уметь управлять органами артикуляции, необходимо, чтобы разные элементы речевого тракта - нижняя челюсть, язык, губы и т.д. - могли двигаться независимо друг от друга, потому что только так можно обеспечить наличие в языке достаточно большого количества отличающихся друг от друга звуковых сигналов.

В начале эволюции языка нашим предкам был доступен лишь элементарный цикл движений нижней челюсти - открывание и последующее закрывание рта, такое же, как при естественных движениях жевания, сосания, лизания и т.д. [28]. Чмоканье губами является у приматов одним из коммуникативных жестов (см., например [Бутовская, Файнберг, 1993, с. 151, 153]), соответственно, оно могло послужить той элементарной основой, на которой могла в дальнейшем выстроиться вся звучащая речь.

В качестве модели филогенеза Б.Л. Дэвис и П.Ф. МакНилидж выдвигают онтогенез, в частности, стадию лепета: начиная осваивать речь, младенец производит слогоподобные последовательности, представляющие собой вокализацию при переходе от сомкнутых челюстей к разомкнутым. В дальнейшем движения отдельных органов артикуляции становятся все более и более независимыми друг от друга. Для успешного овладения фонетикой важен слуховой контроль: как было установлено, дети с нарушениями слуха не лепечут (или начинают позже), если же лепет присутствует, то по своим характеристикам он достаточно сильно отличается от лепета слышащих детей.

Лепет имеет целый ряд нетривиальных свойств: так, наиболее частотным типом слога в нем является тип "согласный + гласный" (этот же тип является единственным, допустимым во всех языках мира); набор возможных согласных и гласных (если иметь в виду только те, которые устойчиво повторяются, не учитывая уникальные события) крайне ограничен; сочетания согласного с гласным в пределах одного слога не случайны, но подчинены принципу инерции: дентальные согласные коррелируют с передними гласными, заднеязычные - с задними (огубленными), губные - со средними или нейтральными, причем эти корреляции не зависят (или лишь отчасти зависят) от усваиваемого языка. Последовательности из двух слогов в лепете, как правило, представляют собой редупликации, нередуплицированные же последовательности слогов чаще всего начинаются с губного согласного (это связано с тем, что губные согласные проще для произнесения), при этом во втором слоге имеется язычный согласный.

К моменту овладения языком эти тенденции разрушаются: в реальных «взрослых» языках слоги чаще бывают подчинены не принципу инерции, а, наоборот, принципу контраста, поскольку чем меньше различие между элементами сигнала, тем больше создается трудностей для его распознавания. Слоги, где гласные и согласные имеют очень сходные характеристики (типа ву или йи) встречаются в языках мира достаточно редко. Редупликации в непроизводных словах «взрослых» языков редки, они практически ограничиваются ономатопоэтической лексикой, нередуплицированные же последовательности слогов могут быть любыми.