Его достижения и пределы. О прошлом и будущем суверенитета и гражданства

Мировое сообщество, как уже следует из его названия — «Объединенные нации» — сегодня политически состоит из национальных государств. Это отнюдь не тривиальный факт. Исторический тип государства, впервые воз­никший с Французской и Американской революциями, распространился по всему миру. После второй мировой войны благодаря процессам деколониза­ции сформировалось третье поколение национальных государств. Эта тен­денция продолжилась с развалом советской империи. Национальные госу­дарства доказали свои преимущества как перед городами-государствами (или федерациями таковых), так и перед современными преемниками старых империй (последний из которых, Китай, как видим, именно сейчас пережи­вает процесс глубокой трансформации). Такой глобальный успех националь­ного государства, в первую очередь, связан с достоинствами современного государства как такового. Прежде чем мы будем говорить о формировании национальных государств, позвольте мне начать с отдельных комментариев по каждому из двух компонентов: то есть тому, что мы сегодня понимаем под «государством» и под «нацией».

В немецкой традиции «государство» — это юридический термин, который относится одновременно к Staatsgewa.lt, исполнительной ветви, гарантиру­ющей внутренний и внешний суверенитет, к Staatsgebiet, четко ограничен­ной территории, и к Staatsvolk, совокупности граждан. Последняя выступа­ет в качестве символического носителя законного порядка, составляющего юрисдикцию государства в границах его территории. С социологической точ­ки зрения, можно добавить, что институциональную сердцевину современ­ного государства образует юридически оформленный и высоко дифференци­рованный административный аппарат, который имеет монополию на леги­тимные средства насилия и подчиняется интересному разделению труда с рыночным обществом, свободным для исполнения экономических функций. При поддержке вооруженных сил и полиции государство сохраняет свою внутреннюю и внешнюю автономию; суверенитет означает, что политичес­кая власть обеспечивает закон и порядок в границах собственной террито­рии, а также целостность этих границ в международном окружении, в рам­ках которого конкурирующие государства признают друг друга согласно международному праву. В силу институционального разделения политичес­ких и экономических функций государство и общество являются зависимы­ми друг от друга. Государство-управляющий зависит от налогов, в то время как рыночная экономика опирается на юридические гарантии, политичес­кое регулирование и возможности инфраструктур. Короче говоря, колоссаль­ный исторический успех национального государства можно отчасти объяс­нить тем обстоятельством, что современное государство, или тандем бюрок­ратии и капитализма, оказалось наиболее эффективным средством ускорения социальной модернизации.

Сегодня все мы живем в национальных обществах, которые обязаны сво­ей идентичностью организационному единству подобного государства. Од­нако современные государства существовали задолго до возникновения «на­ций» в современном же смысле этого слова. Два этих элемента — современ­ное государство и современная нация — сплавились в форму национального государства не ранее конца XVIII столетия. Конечно, в юридическом и по­литическом контекстах мы обычно пользуемся понятиями «нация» и «на­род» как взаимозаменяемыми. Хотя, помимо прямого юридического и по­литического значения, термин «нация» несет в себе указание на общность, сформированную по критерию единства происхождения, культуры и исто­рии, а часто также общего языка. Члены государства составляют «нацию» как некую особую форму жизни. Отнюдь не случайно понятие «нации» име­ет двойственное значение — Volknation и Staatsnation, то есть до-политичес­кой нации и граждан, обладающих юридическими полномочиями.

Два эти понятия так легко объединились друг с другом благодаря тем кор­ням, которые понятие Volksnation уже имело в контексте двух различных до-современных смысловых линий. Современное понятие «нации» возник­ло как наследие противоречивой истории его культурного, а также полити­ческого значения. Позвольте мне сделать краткий экскурс в его концепту­альное прошлое.

В классическом римском словоупотреблении natio, подобно gens, служи­ло противоположностью civitas. В этом смысле нации изначально являлись сообществами людей одного и того же происхождения, еще не объединив­шихся в политическую форму государства, но связанных совместным посе­лением, общим языком, обычаями и традициями. Такое значение этого сло­ва проходит сквозь все средневековье вплоть до начала Нового времени и применяется во всех тех ситуациях, где «нацио» и «лингва» понимаются как эквиваленты. Так, например, студенты средневековых университетов дели­лись по нациям согласно тем регионам, из которых они прибыли. Даже в то время национальное происхождение, приписанное вам другими, уже весьма отчетливо связывалось с уничижительным отделением чужого от «своего»: национальность в безусловно негативном смысле слова приписывалась ино­родцам.

В то же время в другом контексте термин «нация» получил иное значе­ние. Это новое политическое значение носило положительные оттенки. В хо­де развития старой Германской империи феодальная система дала начало стратифицированному политическому обществу корпоративных государств. Staende (сословия) в политическом смысле строились на договорах (как зна­менитая Великая Хартия), по которым король или император, зависевший от налогов и военной поддержки, даровал аристократии, церкви и городам определенные привилегии — иными словами, ограниченное участие в осу­ществлении политической власти. Эти правящие сословия, которые встре­чались друг с другом в «парламентах» или в других «представительных со­браниях», представляли страну или «нацию» перед лицом двора. Так арис­тократия обрела политическое существование в качестве «нации», в то время еще недоступное для масс населения, или «частных подданных». Этим мож­но объяснить то революционное значение, которое в Англии носил лозунг «Король в парламенте», а во Франции — отождествление «третьего сосло­вия» с «нацией».

Демократическое преобразование Adels п at ion, нации знати, в Volksnation, нацию народа, предполагало глубокие изменения в ментальности населения в целом. Начало этому процессу положила работа ученых и интеллектуалов. Их националистическая пропаганда явилась стимулом политической моби­лизации среди городских образованных средних классов еще до того, как современная идея нации получила более широкий резонанс. Однако по тому, как эта идея завладевала воображением масс в течение XIX века, вскоре ста­ло понятно, что преобразованное политическое понятие нации позаимство­вало некие оттенки значения у своего прежнего, до-политического двойни­ка — а именно ту самую способность порождать стереотипы, которые ранее ассоциировались с «нацией» как с понятием о происхождении. Новое само­сознание нации зачастую функционировало как отпор всему чуждому, под­разумевало принижение других наций и дискриминацию либо отвержение национальных, этнических и религиозных меньшинств, в особенности евреев.

Два компонента понятия национального государства — государство и на­ция — относятся к сближающимся, но изначально разным историческим процессам: образованию современных государств и строительству современ­ных наций. Классические национальные государства на западе и севере Ев­ропы сформировались в рамках существовавших территориальных госу­дарств, между тем как «поздние» нации, Италия и Германия, взяли курс, который впоследствии стал типичным для Центральной и Восточной Евро­пы: здесь образование государства просто шло по следам национального со­знания, складывавшегося, в свою очередь, вокруг общего языка, общей ис­тории и культуры. Категории действующих лиц, инициировавших и осуще­ствлявших процесс государственного либо национального строительства, существенно разнятся между собой. Если говорить о развитии современных государств, то в создании эффективной бюрократии принимали участие в основном юристы, дипломаты и военные чины, в то время как писатели, ис­торики и журналисты, со своей стороны, расчищали поле для дипломати­ческих и военных усилий государственных лиц (например, Кавура и Бис­марка), неся в массы поначалу воображаемый проект нации, объединенной на культурной основе. Работа и тех, и других привела к оформлению евро­пейского национального государства XIX века, так или иначе обеспечивше­го тот контекст, из которого вытекает сегодняшнее стандартное представле­ние конституционного государства о самом себе. Далее я не буду останавли­ваться на различных моделях национальных историй, которые, безусловно, сказались на силе или слабости либерально-политических культур. Как вы­яснилось, демократические режимы более стабильны в тех странах, где раз­витие национальной идентичности шло вместе с революционной борьбой за гражданские свободы в границах существующих территориальных госу­дарств, в то время как менее стабильными демократии оказались там, где национальные движения и войны за свободу от иностранного завоевателя впервые привели к созданию границ для зарождающихся национальных го­сударств.

В данном исследовании я хотел бы разъяснить, в чем состоят специфика и уникальное достижение национального государства. А затем — проанали­зировать напряженность между его неотъемлемыми частями — республи­канством и национализмом. Так мы получим ключ к последующему крат­кому рассмотрению двух проблем, с которыми нация-государство вынужде­на считаться сегодня. Вызовы, бросаемые мультикультурной дифференциа­цией гражданского общества и тенденциями к глобализации, проливают свет на пределы данного исторического явления.

Разрешите мне сперва пояснить, чего именно достигло современное государ­ство благодаря своей уникальной сопряженности с гомогенизирующей иде­ей нации. Эта первая современная форма коллективной идентичности послу­жила катализатором преобразования раннего современного государства в демократическую республику. Национальное самосознание народа состави­ло тот культурный контекст, который способствовал росту политической активности граждан. Именно национальная общность породила новый тип взаимосвязи индивидов, ранее совершенно чужых друг другу. Тем самым национальное государство смогло решить сразу две проблемы: оно учредило демократический способ легитимации на основе новой и более абстрактной формы социальной интеграции.

Первая проблема, если сформулировать кратко, возникла вслед за рели­гиозными войнами. Конфликты между конфессиями и вероисповеданиями привели к религиозному плюрализму, который подорвал всяческие претен­зии королей на божественную легитимацию собственной власти и в конце концов потребовал секуляризации государства. Теперь политическая власть нуждалась в иной легитимации, нежели та, что проистекала из общеприня­того религиозного мировоззрения. Вторая проблема — проблема социальной интеграции — явилась следствием разнообразных процессов модернизации. Население было вырвано из пут традиционных отношений и избавилось от корпоративных уз, присущих ранним современным обществам, тем самым пережив отчуждающий опыт одновременных изоляции и мобилизации. На­циональное государство ответило на оба эти вызова политической активиза­цией народа. Национальная идентичность нового типа могла сочетаться с более абстрактной формой социальной интеграции в рамках сменившейся модели политического процесса: те, кто прежде подчинялись более или ме­нее авторитарному правлению, теперь шаг за шагом обретали статус граж­дан. Национализм стал стимулом этого перехода от статуса отдельных под­данных к статусу граждан.

Конечно, «охват» политическими правами всего населения в целом дол­жен был бы потребовать очень долгого времени. Но в ходе такого расшире­ния политического участия возник новый уровень юридически опосредован­ной солидарности граждан, а государство, вводя демократические процеду­ры, в то же самое время установило себе новый светский источник легитимации. Это новшество лучше всего можно выразить с помощью по­нятий «гражданства». Разумеется, никогда не существовало современного государства, которое не определяло бы собственных социальных границ в терминах гражданских прав, которые регулируют, кто включается, а кто не включается в юридическое сообщество. Однако ранее принадлежность под­данного конкретному государству означала лишь то, что он подчиняется его властям. С переходом к демократическому национальному государству по­добное юридически определенное организационное членство сменило свое значение: отныне гражданство получило добавочный политический и куль­турный смысл вновь обретенной принадлежности к общности полноправных граждан, активно способствующих ее упрочению. Этот дополнительный смысл, однако, следует дифференцировать в соответствии с политическими и культурными аспектами этого наделенного правопритязанием граждан­ства, в которых одинаково сосуществуют линии республиканства и нацио­нализма.

Если смотреть с высот раннего модерна, то можно сказать, что абсолютис­тское государство, которое простоты ради можно было бы назвать государ­ством Гоббса, уже было конституировано в формах позитивного или писа­ного права, предоставлявшего своим частным подданным — контрагентам развивающегося рыночного общества — некие личные юридические полно­мочия. Благодаря развитию гражданского права они уже тогда, хотя и в рам­ках все еще неравномерно распределяемого набора прав, пользовались изве­стной долей личной автономии. Когда в результате республиканского пере­ворота на смену суверенитету короля пришел суверенитет народа, эти дарованные барской милостью права превратились в права человека и граж­данина. Данные права, по-видимому, предоставляли индивиду не только личную, но и гражданскую автономию. То есть к приватной автономии при­бавились права политического участия и автономии публичной. Конститу­ционное государство понималось как такой политический порядок, который добровольно создается по желанию народа, и те, кому адресованы юридичес­кие нормы, могут, таким образом, одновременно считать себя авторами за­конов.

Однако для подобных преобразований не нашлось бы движущей силы, даже формально учрежденные республики были бы лишены внутреннего стимула развития, если бы из народа подданных не возникла, пусть даже в течение долгого времени, нация носителей гражданского самосознания. Та­кая политическая мобилизация требовала идеи, которая могла бы куда силь­нее затронуть сердца и умы людей, чем несколько абстрактные понятия прав человека и народного суверенитета. Эта брешь была восполнена современ­ной идеей нации, которая впервые вдохнула в обитателей общей территории чувство принадлежности к одной республике. Только сознание националь­ной идентичности, которое формируется на основе общей истории, общих языка и культуры, только сознание принадлежности к одной нации застав­ляет далеких друг от друга людей, рассеянных по бескрайним простран­ствам, чувствовать взаимную политическую ответственность. Только так граждане начинают видеть себя частями общего целого, в сколь бы абстрак­тных юридических терминах оно ни выражалось. Данный тип националь­ного самосознания имеет отношение к Volksgeist, особому духу нации, кото­рый так тщательно создавали интеллектуалы посредством романтических мифов, историй и литературных традиций, широко распространявшихся по каналам массовой информации того времени. Такая культурная идентич­ность и обеспечивает связующую общественную основу для политической идентичности республики.

Этим объясняется, почему понятие гражданства можно расшифровать двояко: оно не ограничивается юридическим статусом, определяемым в тер­минах гражданских прав, и обозначает также членство в культурно опреде­ляемом сообществе. Два данных аспекта прежде всего дополняют друг дру­га. Без такой культурной интерпретации прав политического участия евро­пейскому национальному государству в начале его развития вряд ли хватило бы сил на достижение того, что я назвал его основным результа­том, — то есть на создание нового, более абстрактного уровня общественной интеграции посредством юридического оформления демократического гражданства. Здесь есть и несколько контрпримеров. Так, пример Соеди­ненных Штатов Америки доказывает, что национальное государство впол­не в состоянии сохранять свою республиканскую форму и без поддержки культурно однородной нации; однако здесь всеобщая гражданская религия держалась на культуре несомненного большинства — по крайней мере до недавнего времени.

До сих пор я говорил о достижениях национального государства; но об­ратной стороной его заслуг являются весьма напряженные отношения меж­ду националистическим и республиканским самосознанием. От того, какое из них возобладает, будет зависеть судьба демократии. С возникновением национального государства и введением демократического гражданства ме­няется и понятие суверенитета. Эти обстоятельства, как мы уже видели, вли­яют на понятие внутреннего суверенитета, способствуя переходу последне­го от короля или императора к «народу». Однако изменения в той же мере затрагивают и понимание внешнего суверенитета. С возникновением наци­ональных государств старая идея Макиавелли о стратегическом самоутвер­ждении, необходимом для отпора возможным врагам, приобретает добавоч­ное значение экзистенциального самоутверждения «нации». Таким образом появляется третье понятие «свободы» — в дополнение к правам частных лиц и политической автономии граждан. В то время как эти индивидуальные свободы обеспечиваются всеобщими правами, свобода нации имеет иную, особенную природу: она относится к коллективу, независимость которого, если это потребуется, должна отстаиваться не кровью наемников, а кровью «сынов нации». Трактовка нации как до-политической целостности позво­ляет ей поддерживать в неизменном виде свойственные раннему модерну представления о своем внешнем суверенитете, столь же насыщенные наци­ональными красками. Это та ниша, в которой секуляризированное государ­ство сохраняет остатки сакральной трансценденции: в периоды войн нацио­нальное государство налагает на своих граждан обязанность рисковать и жертвовать своими жизнями ради национальной свободы. Со времени Фран­цузской революции гражданские права шли рука об руку со всеобщей воин­ской повинностью: желание сражаться и умереть за собственную страну дол­жно было свидетельствовать как о национальном сознании, так и о респуб­ликанской доблести.

В пользу такой двоякой расшифровки понятия гражданства говорит и со­держание коллективной памяти: политические вехи борьбы за гражданские права неотделимы в ней от воздаяния воинских почестей в память солдат, павших на поле боя. Обе этих трактовки отражают двойственное значение «нации»: с одной стороны, сознательной нации граждан, обеспечивающих демократическую легитимацию, и, с другой, — национальной принадлеж­ности, передаваемой по наследству или приписываемой тем, кому она дана с рождения, облегчая тем самым их социальную интеграцию. Staatsbiirger, или граждане, должны воспринимать себя как союз свободных и равноправ­ных индивидов на основе добровольного выбора, в то время как Volkege nossen, или люди определенной национальности, считают, что их объеди­нила некая унаследованная ими форма жизни и судьбоносный опыт общей истории. В самосознании национального государства присутствует напря­женность между всеобщим характером эгалитарного юридического сообще­ства и особенным характером культурной общности людей, связанных оди­наковым происхождением и судьбой.

Эта напряженность может быть снята при условии, что в ряду конститу­ционных принципов прав человека и демократии приоритет будет принад­лежать космополитическому пониманию нации как нации граждан, а не эт­ноцентричной трактовке нации как до-политического единства. Бесконфлик­тное сочетание нации с универсалистским самосознанием конституционного государства возможно только в том случае, если ей не приписываются нату­ралистические характеристики. Тогда республиканская идея сможет слу­жить ограничителем партикуляристских ценностных ориентаций, а также проникать в менее политизированные формы жизни и структурировать их согласно универсалистским моделям. Собственно, заслугой конституцион­ного государства явилась замена изношенных традиционных форм обще­ственной интеграции на объединительную силу демократического граждан­ства. Однако этому республиканскому ядру национального государства гро­зит опасность, поскольку объединительная сила нации, в которой прежде видели лишь опору демократизации, сегодня опять оказывается сведена к статусу до-политического факта, к квазиестественным чертам исторической общности, то есть к чему-то существующему независимо от политического мнения и волеизъявления самих граждан. Есть две очевидные причины, по которым эта опасность в течение XIX и XX веков возникала снова и снова: одна — концептуальная, а вторая — эмпирическая.

В юридическом каркасе конституционного государства зияет концептуаль­ная брешь, которую есть великий соблазн заполнить натуралистическим тол­кованием нации. Дело в том, что пределы и границы республики не могут быть установлены на нормативной основе. С чисто нормативной точки зре­ния невозможно объяснить, как должен складываться мир людей, исходно объединяющихся, чтобы сформировать союз свободных и равных индиви­дов и регулировать честным и легитимным образом совместную жизнь по­средством позитивного права, — то есть определить, кто должен, а кто не должен принадлежать к этому кругу. С нормативной точки зрения террито­риальные и общественные границы конституционного государства случай­ны. В реальном мире они есть результат исторических перипетий, внезап­ных поворотов событий, как правило непредсказуемых итогов войн или гражданских конфликтов, когда кто-то в конце концов захватывает власть и тем самым получает возможность определять территориальные и соци­альные границы политической общности. Это ошибка, истоки которой вос­ходят к XIX столетию, считать, будто на этот вопрос можно дать теорети­ческий ответ, сославшись на право национального самоопределения. Наци­онализм нашел собственный практический ответ на вопрос, который должен оставаться теоретически неразрешимым.

Вполне может статься, что национальное сознание, кристаллизующееся на основе общего происхождения, общих истории и языка, само по себе по большей части является артефактом. Тем не менее оно проектирует нацию в качестве воображаемой сущности, которая уже сложилась и, в отличие от искусственного порядка писаного права, представляется чем-то естествен­ным, не требующим оправданий помимо его наличного существования. Вот почему обращение к нации и ее органическим корням порой маскирует слу­чайный характер того, чему случилось стать государственными границами. Национализм придает этим границам и реальному составу политического сообщества ауру мнимой сущности и унаследованной легитимности. Нация, трактуемая как естественное образование, таким образом, может символи­чески скреплять и усиливать территориальное и социальное единство наци­онального государства.

Другое объяснение господства подобного натуралистического толкования более тривиально. Поскольку национальные идентичности являются созна­тельным результатом интеллектуальных усилий писателей и историков и поскольку национальное сознание с самого начала распространялось при помощи современных средств массовой информации, национальными чув­ствами стало более или менее легко манипулировать. В современных массо­вых демократиях национализм представляет собой довольно дешевый ре­сурс, к которому время от времени могут прибегать правительства, искуша­емые желанием поэксплуатировать хорошо известные психологические механизмы с целью отвлечь внимание граждан от внутренних социальных конфликтов и вместо этого заручиться их поддержкой собственной между­народной политики. История европейского империализма с 1871 по 1914 год, да и всего национализма XX века, не говоря уже о расистской политике на­цистов, — все эти события указывают на тот печальный факт, что в Европе национальная идея не столько способствовала верности людей конституции, сколько часто служила, в своем самом этноцентричном и ксенофобском ва­рианте, инструментом мобилизации масс на осуществление такой полити­ки, в свете которой оппозиция и даже открытое сопротивление были бы един­ственно правильным образом действий.

Нормативный вывод из истории европейских национальных государств очевиден: национальное государство должно избавиться от того двусмыслен­ного потенциала национализма, который изначально служил двигателем его успеха. Тем не менее на примере достижений национального государства мы все еще можем учиться тому, как следует строить основу для абстрактного типа юридически опосредованной солидарности. Итак, повторим еще раз: с учреждением эгалитарного гражданства национальное государство не толь­ко обеспечило себе демократическую легитимацию, но равным образом со­здало, при помощи широко распространенного политического участия, но­вый уровень социальной интеграции. Однако для того, чтобы выполнить эту интегрирующую функцию, демократическое гражданство не должно быть только юридическим статусом; ему надлежит стать ядром общей политичес­кой культуры. В связи с чем возникает скептический вопрос: а способна ли данная идея работать в современных условиях все более сложных и разно­образных обществ?

Поначалу более или менее однородная нация, как мы уже видели, способ­ствовала культурному расширению юридически определенной нации граж­дан. Такая контекстуализация была необходима, если демократическое гражданство тоже, в свою очередь, должно было скрепить социальные свя­зи взаимной ответственности. Однако сегодня мы все живем в плюралисти­ческих обществах, которые все более отходят от формата национального го­сударства, основанного на большей или меньшей культурной однородности населения. Разнообразие культурных форм жизни, этнических групп, ми­ровоззрений и религий если не уже колоссально, то по крайней мере стре­мительно возрастает. Кроме политики этнических чисток, этому пути к муль- тикультурным обществам альтернативы нет. Теперь мы даже не имеем воз­можности перевести ответственность за социальную интеграцию с уровня формирования политической воли и общественной коммуникации на уро­вень предположительно однородной нации, как это было в Европе XIX и на­чала XX век. За фасадом культурной однородности в лучшем случае может скрываться лишь поддержка культуры господствующего большинства, по­давляющего иные культуры. Если, однако, различным культурным общно­стям и разным этническим и религиозным субкультурам суждено уживать­ся вместе и на равных взаимодействовать в рамках единого политического сообщества, то культура большинства будет вынуждена пожертвовать своей исторической прерогативой, чтобы определить официальные отношения в рамках той генерализованной политической культуры, которую предстоит разделять всем гражданам, независимо от их происхождения и образа жиз­ни. Культура большинства должна быть четко отделена от политической культуры, которую, как следует ожидать, примут все. Уровень разделяемой всеми политической культуры необходимо строго отличать от уровня суб­культур и до-политических идентичностей (включая субкультуру и идентич­ность большинства), которые заслуживают равной защиты лишь в том слу­чае, если сами соблюдают конституционные принципы (сообразно трактов­ке последних в рамках данной конкретной политической культуры).

Ориентирами подобных генерализованных политических культур явля­ются национальные конституции, каждая из которых представляет различ­ный контекст одних и тех же универсальных принципов, суверенитета на­рода и прав человека из перспективы своей собственной конкретной исто­рии. На этой основе национализм может быть замещен так называемым конституционным патриотизмом. Однако многие полагают, что конституци­онный патриотизм в сравнении с национализмом является слишком тонкой нитью для скрепления сложных обществ. Поэтому для нас остается насущ­ным вопрос о том, при каких вообще условиях либеральная политическая культура, разделяемая всеми гражданами, была бы способна заменить со­бой тот культурный контекст более или менее однородной нации, в котором когда-то, на заре формирования национального государства, возникло демок­ратическое гражданство.

Сегодня это представляет проблему даже для классических иммигрантс­ких стран вроде Соединенных Штатов. В отличие от других государств, граж­данская культура в США обеспечила большее пространство для мирного со­существования граждан с сильно различающимися культурными идентич- ностями, позволяя каждому из них в одно и то же время быть хозяином и гостем своей родной страны. Однако поднимающиеся сегодня волны фунда­ментализма и терроризма (как, например, в Оклахоме) служат тревожными знаками того, что защитный занавес гражданской религии, преломившей в себе конституционную историю двух последних столетий, вскоре может раз­рушиться. Я подозреваю, что либеральная политическая культура способна консолидировать мультикультурные общества, только если демократичес­кое гражданство выражается не в одних лишь понятиях либеральных и по­литических прав, но также подразумевает права общественные и культур­ные. Демократическое гражданство может иметь прочные основания и при этом выходить за рамки простого юридического статуса лишь в том случае, если оно наличествует в виде потребляемых ценностей общественного бла­гополучия и взаимного признания различных существующих форм жизни. Демократическое гражданство умножит свою способность к социальной ин­теграции, то есть будет порождать солидарность в среде чужих, если оно смо­жет снискать признание и одобрение как тот самый механизм, который га­рантирует безопасность юридической и материальной инфраструктуры предпочтительных в настоящее время форм жизни.

Подобный ответ на вопрос, по крайней мере отчасти, диктуется тем типом государства всеобщего благосостояния, которое смогло развиться в Европе в течение краткого периода после второй мировой войны, при весьма благо­приятных условиях, сохранявшихся, однако, недолго. К тому времени ба­тареи партикуляризма накопили заряд самых худших из возможных послед­ствий интегрального и расового национализма. Под сенью ядерного равно­весия, достигнутого сверхдержавами, границы потеряли свою актуальность. Более того, многим европейским странам — и не только двум Германиям — было отказано в собственной внешней политике. Отныне их внутренние кон­фликты перестали прятаться за приоритетом внешних сношений. При та­ких условиях стало возможным отделить универсалистское понимание кон­ституционного государства от его традиционного выражения в силовой по­литике, мотивируемой национальными интересами. Несмотря на угрожаю­щий образ коммунистического врага, происходил постепенный отказ от концептуальной привязки гражданских прав и свобод к амбициям нацио­нального самоутверждения. Национальная свобода уже не составляла глав­ной проблемы — даже в Западной Германии.

Такая тенденция к тому, что в некотором смысле можно назвать «постна­циональным» самосознанием конституционного государства, вероятно, не­сколько более сильно, чем в других странах, была выражена в бывшей Фе­деративной Республике Германии — учитывая ее особое положение и тот факт, что она, в общем-то, даже формально была лишена своего внешнего суверенитета. Однако в связи с утиханием классовых антагонизмов в госу­дарстве всеобщего благосостояния в большинстве европейских стран созда­лась новая ситуация. Кто бы в них ни правил — социалисты или консерва­торы, — повсюду создавались или расширялись системы социальных гаран­тий, вводились меры по обеспечению равных возможностей, осуществлялись реформы в таких областях, как школьное обучение, семья, уголовное зако­нодательство и исправительная система, защита сведений и так далее. Эти реформы способствовали укреплению и расширению основы гражданства и, что в нашем контексте особенно важно, заставили широкую общественность более четко осознать, насколько насущным является приоритетное внима­ние к вопросу о соблюдении основных прав. Теперь граждане и сами все в большей степени понимали, как важно сохранять превосходство реальной нации, объединяющей разных людей, над и вопреки натуралистическому образу однородной нации Volksgenossen, — нации тех, кто определяет друг друга по происхождению и коллективно отгораживается от людей, которые кажутся им иными либо чужими.

Если в таких благоприятных условиях начинает вырабатываться и рас­ширяться система прав, то каждый гражданин становится способным вос­принимать и ценить гражданство как сердцевину того, что соединяет людей вместе и в то же время делает их взаимно зависимыми и ответственными. Они понимают, что там, где речь идет о поддержке и улучшении необходи­мых условий для предпочтительных норм жизни, частная и общественная автономия непременно предполагают друг друга. Они интуитивно осознают, что преуспеют в справедливом регулировании собственной частной автоно­мии только в том случае, если сумеют надлежащим образом воспользовать­ся своей гражданской автономией, и что сделать это они, в свою очередь, бу­дут в силах только на такой социальной основе, которая позволяет им как частным лицам быть достаточно независимыми. Они научатся видеть в граж­данстве форму такого диалектического соотношения между юридическим и действительным равенством, на базе которого могут сложиться справедли­вые и комфортные условия жизни для всех.

Оглядываясь на несколько последних десятилетий развития богатых ев­ропейских обществ, мы должны согласиться с тем, что эта диалектика при­шла к застою. За объяснением данного факта нам придется окинуть взгля­дом тенденции, которые под заголовком «глобализации», требуют сегодня к себе все большего внимания.

Глобализация означает разрушение, устранение границ и тем самым пред­ставляет опасность для национального государства, которое почти истери­чески блюдет собственные пределы. Энтони Гидденс определил «глобализа­цию» как «интенсификацию всемирных отношений, связывающих отдален­ные друг от друга места таким образом, что локальные события формируются событиями, происходящими за многие мили отсюда, и наоборот». Глобаль­ность коммуникаций находит выражение либо в естественном языке (чаще всего при помощи электронных средств массовой информации), либо в осо­бых кодах (помимо прочего, это касается денег и права). Из этого процесса вытекают две противоположные тенденции, поскольку понятие «коммуни­кации» имеет здесь двойное значение. Она способствует как расширению горизонтов сознания действующих лиц (индивидуальных или коллектив­ных), так и дифференциации и ранжированию систем, сетей (вроде рынков) или организаций. Рост систем и сетей ускоряет приумножение возможных контактов и информации, но сам по себе не способствует расширению обще­го мира интерсубъективных взаимодействий. Сегодня неясно, сможет ли расширяющееся сознание, зависимое во все более обширном универсуме об­щих значений от интерсубъективностей более высокого порядка, охватывать растущие системы, или, напротив, скорее системные процессы, начавшие жить своей собственной жизнью, приведут к раздробленности множества глобальных деревень, не имеющих отношений друг с другом.

Национальное государство, безусловно, создало ту структуру, в рамках которой республиканская идея сообщества, сознательно влияющего на свою собственную жизнь, могла быть артикулирована и институционализирова­на. Однако сегодня глобализация тех же самых тенденций, которые когда- то породили национальное государство, ставит его суверенитет под сомне­ние. Позвольте мне сперва подробнее остановиться на понятии внутренне­го суверенитета. Разрозненные государства становятся все менее способны управлять национальными экономиками как собственными хозяйственны­ми фондами. Конечно, капитализм с самого начала развивался в измерени­ях «мира-системы» (Уоллерстайн); динамика накопления веками усиливала позиции европейских национальных государств. Суверенные государства тоже вполне могут иметь зоны свободной торговли. Однако они извлекают прибыль из собственных экономик лишь до тех пор, пока эти последние раз­виваются в национальном формате и правительство может эффективно вли­ять на них с помощью экономических, финансовых и социальных мер. Между тем диапазон таких мер сокращается. По мере того как рынки фи­нансов, труда и капитала приобретают международный характер, нацио­нальные правительства все с большей ясностью сознают этот разрыв меж­ду, с одной стороны, ограниченным масштабом собственных действий и, с другой, требованиями, проистекающими не столько от всемирных торговых связей, сколько от превращенных в глобальную сеть производственных от­ношений. Последние все менее поддаются интервенционистским мерам — не только перераспределению денежных средств, но и промышленному и тарифному протекционизму и так далее. Национальные законодательство и управление больше не оказывают эффективного воздействия на транснаци­ональных игроков, которые формируют свои инвестиционные решения на основе сравнения соответствующих условий производства в глобальном масштабе.

Поскольку мировое хозяйство в основном развивается вне каких-либо по­литических рамок, то национальные правительства ограничены в своем вли­янии на модернизацию национальных экономик. Вследствие этого им при­ходится приспосабливать национальные системы социального обеспечения таким образом, чтобы те, что называется, были готовы к мировой конкурен­ции. Поэтому им ничего не остается, как не препятствовать дальнейшему высыханию источников социальной солидарности. Тревожным сигналом здесь служит возникновение деклассированных элементов. Все большее чис­ло маргинализированных групп последовательно отрезается от остального общества. Те, кто больше не в силах самостоятельно изменить свой соци­альный жребий, оказываются предоставленными самим себе. Однако то, что они отрезаны, вовсе не означает, что политическое сообщество может запро­сто сбросить балласт «избыточного» сегмента без всяких последствий. В дол­госрочной перспективе существует как минимум три таких последствия (ко­торые в странах вроде США уже становятся очевидными). Во-первых, дек­лассированные элементы создают социальное напряжение, контролировать которое можно только с помощью репрессивных мер. Строительство тюрем превращается в растущую индустрию. Во-вторых, социальные лишения и материальное обнищание не могут быть ограничены локальными рамками; отрава гетто распространяется на всю инфраструктуру городов и районов, проникая в поры всего общества. Наконец, и это особенно важно в нашем контексте, отрезанность меньшинств, лишенных различимого голоса в пуб­личной сфере, несет с собой эрозию нравственности — то, что несомненно подрывает интегрирующую силу демократического гражданства. Формаль­но верные решения от имени напуганных маргиналами средних классов, от­ражающие их беспокойство за собственный статус и ксенофобское желание обороняться, должны подрывать законность институтов и процедур консти­туционного государства. На этом пути будет проиграно самое главное дости­жение национального государства — социальная интеграция на основе по­литического участия граждан.

Таков один вероятный сценарий, отнюдь не далекий от реальности, но это — лишь одна из нескольких перспектив. Здесь нет исторических зако­нов, а люди, даже целые общества, способны к обучению. На выход из опи­санного мной тупика указывает появление наднациональных режимов внут­ри формата Европейского Союза. Мы должны попытаться спасти республи­канское наследие, выйдя за пределы национального государства. Нам следует привести свои способности к политическому действию в соответствие с глобализацией саморегулирующихся систем и сетей.

В свете такого анализа решение Верховного Суда Германии по Маастрих­тскому договору предстает исполненным трагической иронии. Суд обосно­вал свои строгие оговорки относительно дальнейшего расширения Европей­ского Союза тем, что конституционное государство требует определенной культурной однородности граждан. Однако данный аргумент является сим­птомом защитного отношения, на самом деле ускоряющего ту самую эрозию гражданства, против которой он был направлен. В свете возрастающего плю­рализма внутри национальных обществ и глобальных проблем, с которыми национальные правительства сталкиваются во внешней сфере, националь­ное государство в обозримом будущем уже не сможет обеспечивать надле­жащие рамки для поддержания демократического гражданства. Что здесь в целом кажется необходимым, так это поднятие способностей к политичес­кому действию на более высокий уровень, выходящий за рамки нацио­нальных государств.

В то время как в сфере международных отношений и мер безопасности уже можно различить по крайней мере некоторые очертания какой-то насущной «политики общемирового дома», нынешняя политика кажется почти пол­ностью бессильной перед лицом международной экономики. Я не могу здесь останавливаться на этих сложных проблемах, но закончить свой рассказ хочу несколько более обнадеживающим замечанием. Ознакомившись с повесткой четырех последних всемирных встреч, организованных под покровитель­ством ООН — по экологическим рискам в Рио-де-Жанейро, правам челове­ка в Вене, социальным проблемам и бедности в Копенгагене, климату в Бер­лине, — мы, конечно, не почувствуем, что такая временная, хотя и миро­вая, публичность оказывает немедленное воздействие на правительства великих держав; однако эта панорама вызовет в нас острое осознание тех гло­бальных рисков, влияния которых не удастся избежать практически нико­му, если только данные глобальные тенденции не будут остановлены и по­вернуты вспять. На фоне многих сил дезинтеграции, действующих внутри и за пределами национальных обществ, есть один факт, указывающий в про­тивоположном направлении: с точки зрения наблюдателя, все общества яв­ляются неотъемлемыми частицами общих рисков, воспринимаемых как вызов совместному политическому действию.

МАЙКЛ МАНН