Национализм и историки

История национализма — это в такой же степени история тех, кто о нем по­вествует, как и история собственно националистической идеологии и дви­жения. Именно потому, что национализм демонстрирует такое многообра­зие форм и кажется столь ускользающим от нашего понимания, он бывает доступен нам только в этих различных формах или скорее в формах, в кото­рых его представили нам его адвокаты и критики. Вот почему национализм так часто рассматривают как «историческое движение» par excellence1.Дело не только в том, что он возник в определенный период европейской истории и проявляется в особых исторических ситуациях. Национализм представ­ляет собой явление глубоко «историческое» по самому своему характеру: мир в его свете видится как плод взаимодействия различных сообществ, каждо­му из которых свойственны уникальные черты и своя собственная история и каждое из которых есть результат своих собственных истоков и своего осо­бого пути развития.

Но, кроме этого, существует еще один специфический аспект, исходя из которого мы можем говорить о национализме как о характерно «историчес­ком» движении. Историки играют выдающуюся роль среди его создателей и приверженцев; но они также явились первыми из тех, кто пытался понять и оценить феномен национализма. То, что историки внесли такой весомый вклад в столь «историческое» движение, совершенно неудивительно, если принять во внимание общие элементы раннего европейского национализма и историографии романтического периода. Мишле, Бёрк, Мюллер, Карам­зин, Палацкий и многие другие заложили моральный и интеллектуальный фундамент для зарождающегося национализма в своих странах. Историки, наряду с филологами, самыми разными способами подготавливали рацио­нальные основания и хартии наций своей мечты2.

Историки также принадлежали к числу самых непримиримых критиков и оппонентов национализма, особенно начиная со времен второй мировой войны. По правде сказать, большинство из них скептически, если не откро­венно враждебно, относились к его идеологическим притязаниям. Они при­писывали национализму множество пагубных последствий — от абсурдных социальных и культурных мер и вплоть до массового террора и всемирной дестабилизации. Такая позиция была обусловлена рядом расхожих предпо­ложений о сущности данного явления. В целом историки видели в национа­лизме доктрину, принцип либо систему аргументации; за редкими исклю­чениями, их воображение волновала скорее теория национализма, нежели нация. Доктрина или принцип часто рассматривались как idee fixe3,как дви­жущая сила, под любой из своих личин сохраняющая известное постоянство. В иных случаях национализм отождествляется с «национальным чувством», то есть с ощущением принадлежности к нации и идентификации с ней. В этом свете нация предстает как такое сообщество, которое удовлетворяет потребности индивида или коллектива в душевном тепле, стабильности и силе, значение которых возрастает по мере того, как утрачивают свое былое значение семейные и соседские узы. В данном смысле национализм может оказаться полезным для общества и в современную эпоху4.

Но за это приходится платить высокую цену. В принципе, как рассужда­ет критически мыслящий историк, почему бы какой-либо группе людей не предпочесть жить, трудиться и управляться сообща, скажем, на основе ка­кой-то культурной связи или совместного исторического опыта; и, быть мо­жет, ими будут лучше управлять представители их собственной общности, чем какой-то другой. Но эту либеральную доктрину не следует путать с ев­ропейскими континентальными и романтическими разновидностями наци­онализма, трактующими индивидов как членов таких незыблемых общнос­тей, которые могут быть свободными только при наличии самоуправления5. Подобные доктрины влекут за собой стихийное бедствие повсюду, где они только могут усилить существующие различия и исторические антагониз­мы, особенно в областях с этнически смешанным населением.

Итак, в общем и целом, историческое понимание сложного феномена на­ционализма основывается на довольно узком определении предмета и столь же специфическом способе объяснения. Последний является по сути своей контекстуальным, психологическим и расплывчатым. Он требует, и притом, на мой взгляд, вполне справедливо, помещения национализма и понятий, характеризующих это движение, в контекст европейской мысли и истории, по крайней мере в том случае, когда речь идет об истоках национализма; эти понятия и идеи можно постичь только на этом историческом фоне. Посколь­ку современная Европа наблюдала распад типичных для нее типов общнос­тей экономического и политического порядка, то в национализме сегодня на первый план выходят его психологические преимущества и аспекты; при этом особое внимание уделяется его функциям, полезным для дезориенти­рованных индивидов и неприкаянных общностей. В конце концов, тот по­пулярный механизм, с помощью которого объясняют распространение на­ционализма в Азию, Африку и Латинскую Америку, представляет собою смесь подражания и реакции: элиты, и в особенности интеллектуалы, при­нимают и приспосабливают для своих нужд западные идеи нации и нацио­нального возрождения. Национализм расцветает в специфической атмосфе­ре европейского империализма и колониализма; однако как только крошеч­ная прослойка интеллектуалов обеспечит его появление в какой-нибудь стране-реципиенте, дальнейшее распространение его идей обретает способ­ность к саморазвитию и самовоспроизводству⁸.

В последнее время более заметными стали два других аспекта понимания национализма историками, и эти аспекты видения с ними разделяют уче­ные из смежных областей науки. В первом случае речь идет об измышлен­ной сущности нации. Причем не только национализм трактуется как сугубо произвольное и логически неоправданное явление: сама нация, объект всех стремлений национализма, искусственна; это понятие и модель социальной и культурной организации есть плод трудов самозваных националистов, на­целенных на обретение власти и пожинающих достижения политической борьбы. Нация — это искусственная категория; она не имеет корней ни в природе, ни в истории. Отсюда вытекает вторая недавно выявленная черта — современность наций и национализма. Прошлое, на которое уповают наци­оналисты, — только миф: оно существует лишь в сознании националистов и их последователей, даже если оно не было цинично сфабриковано для совре­менных политических целей. Нация ведет отсчет с момента прихода нацио­налистов к власти: это сугубо современное понятие и результат достаточно современных процессов, таких, как бюрократизация, секуляризация, рево­люция и капитализм. В этом пункте трактовки историков сходятся с трак­товками политологов, социологов и антропологов; правда, историк первое появление идеологии и движения национализма вполне уверенно связыва­ет с последней четвертью XVIII столетия и первым десятилетием XIX века, то есть периодом, начинающимся с разделов Польши и американской Вой­ны за независимость и кончающимся прусской и германской реакцией на Французскую революцию и наполеоновские завоевания7.

ТРИ ИСТОРИЧЕСКИХ ОТВЕТА НАЦИОНАЛИЗМУ

Было бы удивительно, если бы историки, учитывая историческую природу своего предмета исследования и собственной профессиональной позиции, не следовали общему академическому образцу, раскрывающему тесную связь между теми приемами, с помощью которых ученые характеризуют и объяс­няют национализм, с одной стороны, и Sitz irn Leben8 их самих и того сооб­щества, к которому они сами принадлежат, с другой. Этим обусловлены раз­личия в тех основополагающих смыслах, которые придают понятиям нации и национализма каждое поколение и ка^ждая группа историков. Это четко просматривается в первых характерных реакциях как историков, так и дру­гих ученых на националистические движения XIX века.

Первые историки национальной идеи были склонны расценивать нацию как оплот индивидуальной свободы. Примеры этого видения, безусловно, есть у Мишле в его «Историческом взгляде на французскую революцию»; хотя Мишле писал в середине XIX столетия, он вновь выразил идею Руссо о возврате к природе и склонности человека вести социальный образ жизни. «Спонтанный порядок Франции», рожденный в 1789 году, возвестил о на­ступлении «эры братства», эры «Человека, братающегося с себе подобными перед лицом Бога», как сказал об этом Мишле. В братстве «больше нет ни богатых, ни бедных, ни аристократов, ни плебеев; есть лишь один общий стол и одна на всех еда; кончились общественные распри и ссоры; недруги при­мирились, и враждующие вероисповедания и интеллектуальные течения, верующие и философы, протестанты и католики — все стали братьями...»9.

Эта религия патриотизма является одновременно прославлением челове­ка и движущей силой современной французской и европейской истории. Так как «дитя на алтаре (в праздник конфедерации) — это Франция, а весь мир ее окружает. В ней, как в своем общем детище, нации чувствуют себя еди­ными...». Мишле выделяет Италию, Польшу и Ирландию — страны с наци­оналистическими движениями, входящими в движение «Молодая Европа» Мадзини, — которые по-братски сочувствовали Франции, даже в период Ре­волюции, демонстрируя тем самым силу идеи в современной истории.

К 80-м годам XIX века, после утраты в 1871 году Эльзаса и Лотарингии, националистические принципы прочно укоренились во французской поли­тике. Ренан, противопоставляя искусственный принцип исторической соли­дарности органичному принципу этноязыкового единства как фундамента нации, остался верен либеральному духу. «В нациях, — писал он, — нет ни­чего вечного. У них есть начало, будет и конец. Возможно, их заменит Евро­пейская конфедерация. Но это не относится к тому столетию, в котором жи­вем мы с вами. На сегодняшний день существование наций является благом и даже необходимостью. Их существование — это залог свободы, которую мы утратили бы, если бы мир управлялся только одним законом и одним гос­подином...» Для Ренана наилучшим воплощением духа свободы являлось социально-психологическое определение нации, которое невозможно свес­ти ни к биологическим, ни к лингвистическим, ни к экономическим, ни к географическим характеристикам. «Давайте не будем отвергать тот осново­полагающий принцип, в соответствии с которым человек, еще до того, как он будет заключен в рамки того или иного языка, станет принадлежать к той или иной расе, обретет привязанность к той или иной культуре, есть ра­зумное и нравственное существо». Поэтому для Ренана «нация — это душа, духовный принцип... Нация — это великая солидарность, которая держит­ся на сознании как уже принесенных жертв, так и жертв, которые предназ­начено сделать в будущем. У нее непременно есть прошлое; но она продол­жается в настоящем благодаря осязаемому факту согласия людей, их отчет­ливо выраженному желанию продолжать свою жизнь сообща. Существова­ние нации представляет собой ежедневный плебисцит точно так же, как существование индивида служит вечным утверждением жизни»10.

В своих попытках сохранить верность либеральным принципам в пику милитаризму и расовому национализму фон Трейчке, Ренан, возможно, пре­увеличивал добровольные аспекты принадлежности к нации. На самом деле таким образом он хотел сделать акцент на первостепенной роли политики и общей истории в генезисе и характере наций. В отличие от Востока, Запад­ная Европа после исчезнования империи Каролингов видела возникновение различных наций, представлявших собой слияние народов. «Уже к X ве­ку, — заявляет он, — все обитатели Франции были французами. Идея раз­личия рас в населении Франции абсолютно исчезла вместе с французскими писателями и поэтами эпохи Гуго Капета. Отныне больший упор делался на грани между аристократами и прислугой, но это отличие отнюдь не носит этнического характера...» Для Ренана наиболее важны социальные и психо­логические моменты — сближающие переживания и общие воспоминания (как и общее забвение). Он не объясняет, почему на Западе развилась нация того типа, который он считает новым в истории, — а именно нация, осно­ванная на совместном опыте и избирательной памяти, — тогда как Востоку не удалось достичь ничего подобного этому и там сохранилась модель этни­ческой исключительности.

Более консервативную реакцию на распространение националистических настроений можно найти в очерке лорда Актона, где он критикует идеал на­ционального государства Мадзини, квалифицируя его как выражение поли­тического идеализма. Между тем как английское свободолюбивое понятие о национальности восходит к 1688 году и ему ближе «различие, чем одинако­вость, гармония, а не единство», французский идеал расовой коллективной национальности отдает ситуацией 1789 года и «аннулирует права и жела­ния жителей, перекрывая их расхожие интересы вымышленным единством; он заставляет их жертвовать своими разнообразными наклонностями и обя­занностями в пользу высшего притязания на национальность и подавляет все естественные права и все установленные свободы ради того, чтобы утвер­дить себя самого». По Актону, теория национального единства «превраща­ет нацию в источник тирании и революции», тогда как теория свободы «трак­тует ее как оплот самоуправления и первейшую гарантию от избыточной вла­сти Государства»11.

Из этого следует, что для Актона многонациональные империи предпоч­тительнее государств-наций, а Австрийская империя предпочтительнее Франции. «Государство, которое не в состоянии удовлетворить различные расы, подписывает себе приговор; Государство, которое старается нейтрали­зовать, поглотить или вытеснить их, разрушает почву собственной жизне­способности; Государство, которое не допускает их вхождения в свою сфе­ру, лишается главной базы самоуправления. Поэтому теория национально­сти является ретроградным шагом в истории». Он приходит к выводу о том, что «национальность отнюдь не руководствуется идеей свободы и процвета­ния: напротив, и то и другое она приносит в жертву императивной необхо­димости превращения нации в образец и критерий государственности. Ее естественное развитие будет отмечено как материальными, так и нравствен­ными разрушениями, ибо только с их помощью это новое изобретение мо­жет стать над замыслом Бога и интересами человечества».

На самом деле Актон здесь слегка поменял мишень для своих нападок: вместо французской теории нации ею стала собственно нация. Но для нас самым важным является свойственное ему понимание нации как искусствен­ного образования. Дело не только в том, что ее притязания менее существен­ны, чем притязания традиционного авторитета или индивидуальной свобо­ды; по сути дела, нация является следствием, продуктом отрицания корпора­тивных прав государственным абсолютизмом. Актон выступает против движения за объединение Италии; стало быть, его больше занимают пробле­мы национализма и теории единства, а не отделения. Но и его аргументы, и его исторический анализ привязаны к событиям, происходившим в конти­нентальной Европе середины XIX века; за исключением его убежденности в искусственном и современном характере нации, как его аргументы, так и его исторический анализ не имеют особого отношения к африканским и азиатс­ким государствам современной эпохи. И все же его основополагающие сооб­ражения до сих пор продолжают вдохновлять академические исследования.

Не все консервативные выступления носят столь враждебный национализ­му характер. Макс Вебер, классик исторической социологии и немецкий на­ционалист, считал нации конфликтующими группами и носителями уни­кальных культурных ценностей. Вторя Ренану, Вебер провозглашает, что «нация представляет собой сообщество мироощущения, которое может най­ти свое адекватное выражение в государстве; поэтому нация есть такое со­общество, которое обычно стремится к созданию собственного государства»12. Нация также является средоточием культурных ценностей, придающих ей индивидуальность. «Значение «нации» обычно усматривают в превосходстве или по крайней мере в незаменимости культурных ценностей, которые мо­гут сохраняться и развиваться только благодаря культивированию индиви­дуальности (Eigenart)сообщества»13.

Как и другие историки, к которым мы уже обращались, Вебер не дает нам исторического объяснения националистического подъема, хотя это, как ка­жется, и входило в его планы. Все, что у нас есть, — это разделы об этничес­кой принадлежности, нации и национализме в «Экономике и обществе», из которых отчетливо виден его преимущественно «политический» подход к предмету. Дело в том, что Вебер не просто считал, что в современном мире государство и нация нуждаются друг в друге, как нуждаются друг в друге бюрократы и интеллектуалы — носители соответствующих понятий. При­мер Эльзаса с его французским политическим наследием и традициями очень ясно показал Веберу, что именно политическое действие более чем что бы то ни было способствует превращению этнических сообществ в нации. Вебер писал:

Это становится понятным любому посетителю, осматривающему музей Кольмара, богатый такими реликвиями, как трехцветные флаги, пожарная лестница и военные шлемы, указы Луи Филиппа и в особенности экспона­ты, напоминающие о Французской революции; постороннему человеку они могут показаться весьма тривиальными, но для эльзасцев они имеют боль­шую эмоциональную ценность. Это их чувство общности сложилось благо­даря такому совместному политическому и косвенному социальному опы­ту, который высоко ценится массами как символ крушения феодализма, и история подобных событий заступает на место героических легенд первобыт­ных народов»14.

Трудно сказать, в какой степени Вебер задавался вопросом о том, совре­менны ли нации и как они развиваются — сами по себе или искусственно. Возможно, в его работах мы впервые встречаемся с проблемой отношения между принципом этнической принадлежности и национализмом, над ко­торой задумывались некоторые ученые более позднего времени. Этот инте­рес, однако, был совершенно несвойственным для третьей типичной реак­ции на национализм XIX века, то есть для социалистической и марксистс­кой исторической школы. У Маркса или Энгельса отсутствуют сколько-ни­будь систематические исследования феномена национализма; поэтому их позицию по этой проблеме следует тщательно вычленять из замечаний, встречающихся в статьях, посвященных внешней политике, или же в рево­люционных памфлетах и очерках15. Однако оставленное ими марксистским историкам наследие в основных чертах обладает достаточно очевидным смыс­лом: как указывал Энгельс, нации — это сообщества, объединенные общно­стью языка и общими симпатиями. Великие или «ведущие» нации, дальше всех продвинувшиеся по пути капиталистического развития, следует под­держивать в их борьбе против реакционных абсолютистских государств, та­ких, как царская Россия, или маленьких отсталых наций вроде сербов или чехов; пролетариат «не имеет отечества», хотя бороться ему в первую оче­редь следует с национальной буржуазией; социалистам следует поддержи­вать национальные движения только там, где они ускоряют свержение фео­дализма или, как в Ирландии, буржуазного господства. К этому Энгельс до­бавил a proposПольши, что национальная независимость есть условие об­щественного развития, и что (как об этом заявлял Гегель) лишь те нации, которые уже имели свою государственность в прошлом, будут способны со­здать ее и в будущем. Поэтому их борьба заслуживает поддержки со сторо­ны социалистов16.

Позднейшим марксистским историкам оставалось, приняв эти чисто «ин­струментальные» положения, попытаться понять явления нации и нацио­нализма в исторической перспективе. Каутский, Ленин и Люксембург, не­смотря на имеющиеся между ними разногласия, развивали по сути «инст­рументальный» анализ восточноевропейских национальных движений, рассматривая их в качестве орудия феодалов или буржуазии и способов от­влечения от целей пролетарской революции, хотя Ленин и был готов к тому, чтобы признать подлинно массовую популярность восточного национализ­ма, с которым ему приходилось бороться17. Однако задача дать более взве­шенную марксистскую оценку национализма досталась на долю Карла Рен- нера и Отто Бауэра.

Разумеется, их произведения тоже имели характер программных заявле­ний. Они были призваны удовлетворить конкретные нужды австрийских социал-демократов, столкнувшихся с проблемами многонациональности внутри империи и партии. Для обоснования их экстра-территориальных принципов решения национального вопроса, а также понятия националь­ности как следствия личного и происходящего в определенных культурных условиях индивидуального выбора Реннер и Бауэр приняли такие опреде­ления нации, которые привели их к отходу от основанных на политических и территориальных принципах концепций Маркса и Энгельса. В частности, для Бауэра нация являлась «общностью судьбы» и имела собственный ха­рактер и культуру. Она сформировалась под действием материальных сил, но тесное родство и общение в рамках совместной истории и культуры при­вело к тому, что национальные связи сделались даже более прочными, чем классовые узы. Тем не менее Бауэр настаивал на праве индивида выбирать себе культурную национальность по мере постепенной эволюции этой пос­ледней. Что касается немцев, то Бауэр проследил историю их национально­го сообщества вплоть до общинно-племенной жизни, протекавшей обособ­ленно от других племен и основанной на общей собственности на все пред­меты. По мере перехода к оседлому ведению сельского хозяйства части племени откалывались либо смешивались с другими группами; но главный род разделился по классовому признаку только в средние века. Подлинную нацию тогда стали составлять бароны и духовенство. Позднее, с подъемом городов и развитием товарно-денежного хозяйства, нация постепенно рас­ширилась за счет включения в нее буржуазии и образованного среднего клас­са; а теперь социализм ведет еще к большему расширению нации, способ­ствуя вовлечению в нее рабочего класса. Именно в таком духе Брюннский конгресс социал-демократической австрийской рабочей партии 1899 года призвал к созданию «демократического федеративного государства нацио­нальностей», понимаемого как совокупность культурно-исторических сооб­ществ без территориальных прав18.

ТИПОЛОГИИ И ОЦЕНКИ

У Бауэра мы, возможно, имеем дело с первым полномасштабным исследова­нием национализма с исторической точки зрения, хотя эта точка зрения и носила политический характер, будучи продиктована весьма специфически­ми политическими обстоятельствами. Оно отражает растущее значение на­ционализма как политической идеологии и движения, а также как самосто­ятельного и полноправного предмета академического исследования. Еще в 1920-е годы XX века Карлтон Хейес и Ганс Кон приступили к пристальному анализу националистических идеологий и попытались втиснуть их разно­образие в рамки строгих и постоянных типов. Работы Хейеса были, по всей видимости, первой попыткой занять нейтральную позицию по отношению к национализму. В них он стремился выделить различные линии развития националистической идеологии. Хотя проводимые им различия между гу­манитарным, традиционным, якобинским, либеральным и более поздним экономическим и интегральным национализмом характеризуют их скорее как чистые типы, нежели как конкретные направления или случаи, в кото­рых на практике смешиваются разные линии развития, они действительно помогают нам осознать всю сложность националистической идеологии. Эти классификации также раскрывают таящуюся под покровом аналитическо­го рассуждения моралистическую периодизацию первых полномасштабных историй национализма19.

Более влиятельная типология Ганса Кона, основанная на дихотомии «за­падного» волюнтаристского и «восточного» органического национализма, тоже делает явной лежащую в ее основе моральную цель. Согласно Кону, национализм в Англии, Франции и Америке характеризуется рационалис­тическими, оптимистическими и плюралистическими чертами. Облеченный в понятия общественного договора, этот национализм соответствовал ожи­даниям политического сообщества нарождающегося среднего класса с его идеалами общественного прогресса. Однако за Рейном и далее на восток к России и Азии социальная отсталость и слабость среднего класса привела к куда более эмоционально окрашенному и авторитарному национализму, опи­рающемуся на низшую аристократию и интеллигенцию и взывающему к «патриотическим» инстинктам масс. Позднее Кон разделил свой западный тип национализма на «индивидуалистический» и «коллективистский» под­типы, которые встречаются, соответственно, в англоязычных странах и во Франции.

Как предполагает эта последняя классификация, Кона интересует скорее сама идеология национализма, чем национальное движение или нация как сообщество. Это согласуется с нашей характеристикой большинства нари­сованных историками картин национализма и тех морализаторских инте­ресов, которые часто вдохновляли подобного рода исследования, — интере­сов, которые по понятным причинам усиливались во время второй мировой войны, когда он писал свое основополагающее исследование. Однако» то же самое время Кон пытается связать свои идеологические типы с социальны­ми обстоятельствами, хотя порою и весьма неуклюже; он также стремится показать, какие чувства, объединяющие до-современные группы среди гре­ков, евреев и других, легли в основу формулировок современного национа­лизма. Иными словами, «модернизм» Кона, то есть его убежденность в аб­солютно современном характере наций и национализма, смягчается тем, что он учитывает и до-современные этнические мотивы; отсюда же, в свою оче­редь, вытекает особая роль «национального чувства» — роль, которую нельзя приписать исключительно националистическим идеологиям. Действитель­но, даже поверхностный ззгляд позволяет понять, что многие книги Кона включают в себя не только детальный анализ конкретных национальных идеологий, как, например, панславизма, но и исследования социального и политического фона широкого «национального сознания» в якобинской Франции, Германии XIX века или современной Швейцарии20.

Это более широкое сознание, по-видимому, также составляет объект крат­кого исследования Эдварда Хьюллета Карра «Национализм и последующая эпоха»21. Отношение Карра к национализму не является всецело негатив­ным: он говорит о «развитии такой общности национальной мысли и чув­ства, политической и культурной традиции, которая образует конструктив­ную сторону национализма». Однако в целом Карр, подобно Актону, кото­рого он цитирует в начале своего исследования, трактует национализм как отрицание индивидуализма и демократии, свободы и равенства; хотя у на­ции как исторической группы есть «свои место и функция в общественном целом», не следует позволять ей сопротивляться своему замещению в усло­виях взаимозависимого регионального или мирового порядка22.

В рамках своего исторического подхода Карр выделяет три периода наци­онализма: эпоху раннего Нового времени, в которую новое национальное об­разование ассоциировалось с персоной монарха, а международные отноше­ния были не более чем правилами, регулирующими взаимодействия динас­тических государств, экономическая же политика характеризовалась «мер­кантилизмом»; период с Французской революции до 1914 года, в который народный и демократический политический национализм — детище Руссо — распространился по всей Европе под эгидой международного экономическо­го порядка, основанного на свободе торговли, экспансии и финансовом гос­подстве Лондона; и, наконец, промежуток с конца XIX века до второй миро­вой войны, на который приходится включение масс в полностью обобществ­ленную нацию, подъем ее экономического национализма и быстрое отчет­ливое разрастание европейских наций, ведущее к появлению тоталитарных режимов и тотальной войне. Карр находит перспективы снижения привле­кательности национализма достаточно ободряющими: то, что он не смог до­пустить мысль о возможности подъема волны антиколониальных нацио­нальных движений или национализма вновь расколотых государств Евро­пы и третьего мира, опять-таки позволяет заподозрить, что в основе его про­никновенного анализа лежат моральные и теологические принципы, равно как и европоцентризм. И это вовсе не удивительно, если только принять во внимание чудовищно преступную сущность споров, лежащих в основе вой­ны 1939—1945 годов, и его собственное социальное положение23.

До тех пор пока фашизм продолжали рассматривать как закономерный итог развития национализма, упор на Европу и периодизация националис­тических идеологий и движений в понятиях нравственного прогресса выг­лядели вполне осмысленными. Но с того момента, как начала утверждаться носящая более глобальный и не столь моралистический характер точка зре­ния, которая проводила различие между фашизмом и множеством иных раз­ новидностей национализма, неадекватность хронологических типологий ста­ла очевидной. Так, в одной из своих первых работ Луис Снайдер попытался предложить следующую, общую четырехэтапную периодизацию:

1815—1871 — «объединительный» национализм

1871 —1900— «подрывной» национализм

1900—1945 — «агрессивный» национализм

1945—? — «современный» всемирный национализм.

В своей последней работе Снайдер предлагает географическую типологию, включающую европейский национализм «раскола», расовый черный наци­онализм в Африке, ближневосточный политико-религиозный национализм, мессианский национализм в России, национализм «плавильного котла» в Соединенных Штатах, антиколониальные националистические движения в Азии и популистские в Латинской Америке²⁴. Не совсем ясно, играют ли эти столь общие и неизбежно переплетающиеся региональные типы какую-либо роль, выходящую за рамки указания на глобальное распространение нацио­нализма, но они как минимум помогают преодолеть чрезмерный европоцен­тризм предшествующих типологий.

Это смещение в геополитическом фокусе ясно просматривается в несколь­ких типологиях, предложенных историками и другими исследователями, которые противопоставляют европейский опыт опыту третьего мира или его отдельных регионов. Здесь можно упомянуть типологию Кеннетта Миноу- га: это европейский «этнический» национализм, пан-национализм и диас­пора, а также «неразвитые» формы национализма третьего мира^2Г); класси­фикация видов национализма у Джона Пламенатца на те, у которых встре­чается высокий уровень культурных ресурсов и образования, как у немцев и итальянцев в XIX веке, и те, у которых культурные ресурсы бедны, как у славян и африканцев, чей национализм поэтому является подражательным и конкурентным²⁸; проведенное Е. К. Фрэнсисом противопоставление, заим­ствованное у Майнеке, «этнических» наций и национальных движений, ос­нованных на вере в общие происхождение и принадлежность, «народным» нациям, объединенным административными и военными институтами, а также общей территорией и мобильностью²⁷.

Вероятно, самым влиятельным среди этих последних типологий оказы­вается различие, проводимое Хью Сетон-Уотсоном между «старыми, стабиль­ными нациями», вроде английской, французской, кастильской, голландс­кой, шотландской, датской, шведской, польской, венгерской и русской, и «новыми» нациями сербов, хорватов, румын, арабов, африканцев и индусов, чье национальное самосознание развивалось вслед за распространением на­ционализма и в основном являлось его продуктом; и затем в рамках этой пос­ледней категории он выделяет три вида национальных движений — за отде­ление, за воссоединение по этническому признаку и за «строительство на­ции». В своей книге «Нации и государства»²⁸ Сетон-Уотсон вырабатывает три разграничения (которые Тилли также применил к государственному строи­тельству), в изобилии подкрепляемые историческими примерами. Они по­могают ему систематизировать свой подход, в рамках которого интерес пе­ремещается от национализма как идеологии на те процессы, что способству­ют формированию национального самосознания и происходят в области географии, государственности, религии и языка²⁹.

НАЦИИ КАК ИСКУССТВЕННЫЕ ОБРАЗОВАНИЯ, СОЗДАННЫЕ НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКИМИ ДВИЖЕНИЯМИ

Я уже говорил, что историки обычно стремятся добиться контекстуального понимания национализма, то есть понимания смыслов, придававшихся уча­стниками этих движений идее нации в соответствии с теми конкретными обстоятельствами, в которых они находились. По этой причине проблема объяснения часто трактуется как необходимость постичь, во-первых, разно­образные традиции националистической мысли и опыта и, во-вторых, тот способ, посредством которого такие традиции распространяются среди дру­гих народов. Примером попытки первого рода служит предложенный Сей- ло Бэроном блестящий анализ разнообразия националистического опыта, по крайней мере европейского, рассматриваемого в связи с разными религиоз­ными традициями, такими, как протестантизм, католицизм, ортодоксаль­ный цезаре-папизм и иудаизм. Если нации — это современные образования и главным образом плод трудов и идей рационалистов, то постичь их мож­но только в контексте определенных традиций, в рамках которых религия играла господствующую роль. Какой бы светской ни была националистичес­кая доктрина, понять ее во всем ее эмпирическом разнообразии невозмож­но вне этой религиозной матрицы, что и должны были доказать исследова­ния многочисленных случаев³⁰. Примером попытки второго типа является объяснение, данное Тревор-Роупером распространению идей «историчес­ких» видов национальных движений Германии, Италии и Венгрии среди «вторичных» национальных движений чехов, поляков и евреев. Вне зави­симости от степени обоснованности данного различия та роль подражателя, которую взяла на себя восточноевропейская интеллигенция, выступая про­тив Запада, но при этом воспринимая его националистические идеи, требу­ет дальнейшего растолкования. Почему эти конкретные идеи оказались столь привлекательными и чем объясняется выход интеллектуалов на пер­вый план?³¹

Ответ на оба вопроса, причем такой, в котором определяющая роль отво­дится религиозной традиции, дает творчество Эли Кедури. В своем первом исследовании Кедури стремился к контекстуальному пониманию европейс­кого национализма, начиная с момента его создания в Германии в начале XIX века и вплоть до его недавнего распространения в Восточной Европе и на Ближнем Востоке стараниями местных интеллектуалов. Сосредоточив внимание в основном на разнообразии разновидностей национализма, а не на развитии наций, Кедури прослеживает эволюцию понятий разнороднос­ти, автономии воли и языковой чистоты, представлявших особую тему в ев­ропейской философской традиции от Декарта до Канта и Фихте, и понятия отчуждения у немецкоязычных интеллектуалов. Стало быть, тот контекст, в котором пример Французской революции и идеалы немецких романтиков завладели воображением разочарованной молодежи, носил сугубо современ­ный и европейский характер и был связан с радикальным распадом таких традиционных общностей, как семья и церковь, а также сопряженных с ними политических норм. Здесь социально-политическая основа представ­ляется вполне очевидной: националистические движения, утверждает он, «воспринимаются как удовлетворение потребности, как исполнение жела­ний. Сильно упрощая, можно сказать, что эта потребность представляет со­бой потребность в совместной с другими людьми принадлежности к органич­ному и устойчивому сообществу». Так что национализм здесь трактуется как результат духа той эпохи, в которую прежние сообщества и традиции пали под натиском доктрин Просвещения и в которую дезориентированная моло­дежь изо всех сил стремилась к удовлетворению своей мечты об обретении идентичности³².

В своей более поздней работе, «Национализм в Азии и Африке». Кедури развил этот строго «модернистский» анализ в двух направлениях. Первое было пространственным и социологическим. Для того чтобы объяснить, по­чему местные элиты в Азии и Африке приняли за основу западные идеалы национализма, Кедури разработал такую модель распространения, соглас­но которой западные институты и идеи проникали на другие континенты благодаря организующему влиянию колониализма, выполнявшего функцию модернизации, и западному образованию тамошних интеллектуалов, кото­рым впоследствии пришлось испытать на родной земле дискриминацию со стороны колониальных властей; в качестве примера подобного рода интел­лектуалов Кедури, в частности, называет Сурендранатха Банерджи, Эдвар­да Атайя и Джорджа Антония. Подражание у них сочетается с эмоциональ­ным негодованием по поводу общественного непризнания на Западе. С дру­гой стороны, его первоначальный анализ расширяется и в обратном времен­ном направлении. Возвращаясь к «культу темных богов», африканские и азиатские интеллигенты тем не менее имитировали не только исторические интересы европейских интеллектуалов, но и их революционный хилиазм — веру в то, что мир поддается совершенствованию, корни которой восходят к мировоззрению христианского «тысячелетнего царства» бога и праведников. Прослеживая европейские националистические идеалы до их истоков в ере­тических учениях Иоахима Флорского, францисканских епископов и мюн- стерских анабаптистов, деятельность которых так живо осветил Норман Кон, Кедури получает все основания для того, чтобы утверждать следующее:

«Короче говоря, мы можем сказать, что главная линия развития нацио­нализма в Азии и Африке — это тот же светский вариант тысячелетнего цар­ства, возникший и развившийся в Европе и постулирующий зависимость общества от воли горстки провидцев, которые, дабы сбылись их видения, должны сломать все барьеры между частным и общим»'¹³.

Рассматривая данную определенную линию национализма, Кедури не счи­тает, что из этого следует, будто нации и национализм не являются сугубо современными явлениями или что они имеют какие-то исторические корни помимо измышлений и деятельности националистически настроенных ин­теллектуалов. Несмотря на все то уважение, которое Кедури питает к раз­личным историческим традициям, он делает главный акцент на способнос­ти национализма как доктрины каким-то чудесным образом приводить на­цию на смену разложившимся традиционным сообществам, а также на деятельности новых, рационалистически настроенных интеллектуалов, вы­ступающих в роли создателей и революционных провозвестников современ­ных наций и национализма³⁴.

Это ощущение современности и природы наций как «искусственных об­разований» разделяется широким кругом современных историков всех на­правлений, равно как и ученых других дисциплин. Не все они, однако, склонны приписывать ведущую роль в процессе строительства нации идео­логии национализма. Джон Бройи, например, сводит суть национализма к политическим аргументам, призванным, с его точки зрения, мобилизовать, скоординировать и узаконить поддержку националистов для овладения го­сударственной властью. Эти аргументы предполагают существование нации с собственным особым характером, ищущей независимости и имеющей при­оритет над всеми иными интересами или ценностями. Подобная доктрина возникает в качестве оппозиции государственной власти и обеспечивает ос­нову для мобилизации и координации гражданского общества в раннее Но­вое время в Европе, когда раскол между государством и обществом стано­вится очевидным. На этом основании Бройи выделяет три вида национали­стической оппозиции: это движения за отделение, за объединение и рефор­маторские движения, каждое из которых может возникнуть в нациях-государствах и государствах, не определяющих себя как нацию, на­пример в империях или колониях. Эта классификация из шести типов мо­жет быть в последующем использована для такого сравнения националис­тической политики в Европе и в третьем мире, которое даст понять, насколь­ко националистические аргументы выгодны для элит и других групп в борьбе за государственную власть. По Бройи, культура и интеллектуалы играют вспомогательную роль; национализм — это прежде всего не вопрос об иден­тичности или языке общения, а чисто культурный образец оппозиционной (или реже правительственной) политики, в которой историческое понятие об уникальной нации приравнивается к политическому концепту всеобщей ♦ нации-государства». Благодаря этому националисты способны выжать из общества все неполитические ресурсы с тем, чтобы поставить под ружье по­литическую оппозицию. Националистическое решение проблемы отчужде­ния, которое было неизбежным продуктом растущего раскола между госу­дарством и обществом, состояло в том, что каждое уникальное общество или «нация» определялись как естественная (и единственная) основа территори­ального государства, дабы чуждые общества «не допускали насилия но от­ношению к уникальному национальному духу». Бройи считает это слияние культурного понятия общества с политическим незаконным, но признает его широкую популярность на всех континентах''⁵.

Такой анализ типичен для господствующей «модернистской» и «инстру- менталистской» школы исторической и социологической мысли о нациях и национализме. Не только нации являются современными творениями узко­партийных идеологий. Национализм также представляет собой инструмент узаконивания и мобилизации, посредством которого лидеры и элиты доби­ваются поддержки масс в конкурентной борьбе за власть. Не только нацио­налисты, но и не-националисты вроде Бисмарка способны вызывать атавис­тические эмоции и манипулировать страхами и обидами масс, апеллируя к их шовинизму и раздувая в них чувство культурной самобытности. Если интеллектуалам и их идеям Бройи со своим политическим реализмом отво­дит весьма незаметную роль в среде высших и средних классов, то в способ­ности разжигать массовые чувства, которые могут быть направлены на осу­ществление политических целей элиты, он им пока еще не отказывает³⁶.

Подобный же «инструментализм» преобладает в очерках сборника под редакцией Эрика Хобсбаума и Теренса Рэйнджера, озаглавленного «Изоб­ретение традиции»³⁷. Надо сказать, что не все очерки поддерживают лейт­мотив книги — идею о новизне и даже выдумывании тех традиций, которые маскируются под древние. Это видно, например, у Приса Моргана: он осто­рожно объясняет феномен eisteddfodau, оживших в середине XVIII века, тем, что новые практики перепутались с более старыми обычаями и традиция­ми; с другой стороны, вхождение Горсэдды неодруидов в eisteddfod 1819 года было чисто изобретательским приемом со стороны Иоло Морганвга (lolo Мог- gangw)³⁸. Хобсбаум, однако, полагает, «что сравнительно свежее историчес­кое новшество «нация», со всеми сопутствующими ей явлениями — нацио­нализмом, нацией-государством, национальными символами, историей и всем прочим, — тесно связано с «выдуманными традициями» и покоится на «упражнениях в социальной инженерии, зачастую целенаправленных и все­гда новаторских». Нации не являются ни древними, ни естественными об­разованиями: напротив, многое из того, «что составляет современную нацию в субъективном плане, сводится к таким искусственным образованиям и свя­зано с уместными и в общем совсем недавно возникшими символами или предназначенными для определенных целей рассуждениями (например, о «национальной истории»)». В своем заключительном очерке Хобсбаум ана­лизирует наплыв изобретенных традиций во Франции, Германии и Соеди­ненных Штатах конца XIX столетия — это руководства по воспитанию, пуб­личные церемонии, общественные памятники и здания, использование кол­лективных образов, олицетворяющих нацию, таких, как Мэри Энн или «не­мецкий Михель», памятные годовщины, использование флагов и гимнов — и находит причинную связь между ними и нарастающим темпом обществен­ных перемен, в особенности подъемом массовой политической демократии. Именно тогда правители и государственные власти открыли, насколько по­лезной бывает массовая «неразумность», хотя это не означает, что надуман­ные национальные традиции сами по себе являются иррациональными ре­акциями на распад социальной структуры и политических иерархий, по­скольку они определенно удовлетворяют широкие социальные и психологи­ческие потребности новой эры³⁹.

Он делает заключения того же порядка, что и Хью Тревор-Роупер относи­тельно изобретения, начиная с конца XVIII века, северошотландской тра­диции после поражения якобитов при Каллодене. С тех пор как Роулинсон в 1730-х годах «изобрел» малую шотландскую юбку, Макферсон «заново от­крыл» Оссиана в начале 1760-х годов, а Вальтер Скотт создал шотландский литературный экскурс в историю «клановых» горцев, опубликованный пол­ковником Дэвидом Стюартом в 1822 году, а также с появлением «Vestiarium

Scotium» (1842) и «Одежды кланов» (1844) братьев «Стюартов Собесских», которые пытались оживить почти исчезнувшую средневековую цивилиза­цию Шотландских гор, — нити сфабрикованных традиций были вплетены в новую строящуюся нацию Шотландии, опорой которой служила привязан­ность Виктории к замку Балморал (Balmoral)⁴⁰ и английской буржуазией, заинтересованной в здоровых наслаждениях от жизни в горах". Суть дела, конечно же, заключается в том, что любая связь с жизнью в средневековых Шотландских горах, которая до XVII века при лордах-правителях островов Макдональдах составляла гебридский вариант изобильной ирландской куль­туры, чисто фиктивна: традиции наций столь же современны, как сами нации.

Аналогичный вопрос волнует Бенедикта Андерсона, судя по его последним размышлениям об истоках и распространении национализма в «Воображае­мых сообществах». Нация — это абстракция, плод воображения; это общ­ность, которая представляется одновременно суверенной и ограниченной. Она возникает по мере убывания власти церкви и династии, когда они уже больше не служат ответом на страстную потребность человечества в бессмер­тии. Суля идентичность, равнозначную процветанию, нация может помочь нам преодолеть окончательность смерти и забвения; но это становится воз­можным только тогда, когда на смену средневековым понятиям параллель­ных времен приходит новая концепция однородного, бессодержательного времени-хронологии. Нации создаются в историческом и социологическом воображении, когда люди отождествляют себя с абстрактными героями со­общества, помещенными в равно абстрактные, но при этом расцвеченные деталями пространство и время; и хотя мы никогда не сможем встретиться с ними, мы «знаем» этих наших соотечественников, членов нашей культур­ной нации, благодаря подобным отождествлениям и рассказам в газетах, журналах, романах, пьесах и операх. Они обретают реальность в силу того, что Андерсон называет «технологией книгопечатного капитализма», кото­рая породила первый реальный многотиражный товар — печатные книги массового производства. С возможностью путешествовать и «административ­ным странничеством» колониальных элит, а затем с возникновением печат­ной литературы и прессы у людей появился шанс «повествовать» о нации и «строить» ее в воображении. В разных частях света и в сменяющие друг друга эпохи этот процесс строительства принимал различные формы — от литера­туры «на местном наречии» и филологического национализма Европы до «официального» национализма авторитарных империй и марксистского на­ционализма коммунистических государств вроде Вьетнама и Китая. Но ле­жащие в основе всех этих событий культурные и экономические процессы в большинстве своем были сходными, и их результатом повсеместно явилась одна и та же базовая модель воображаемой общности, которую мы называ­ем «нацией»⁴².

ИДЕНТИЧНОСТЬ И ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ

Наше краткое обсуждение работ некоторых историков и кое-кого из тех, кто связал свои интересы с природой и историей наций и национализма, не мог­ло не быть избирательным и фрагментарным. Моя задача состояла в том, что­бы прежде всего выделить основные черты их трактовок, а не историогра­фические подробности. Это позволило нам постичь те этапы исторических толкований, которые, как я и предполагал в самом начале своей статьи, при­близительно соответствуют тем ситуациям, в которых довелось находиться историкам, и тем эпохам, в которые им пришлось жить. Первый такой пе­риод, или этап, длился, грубо говоря, с середины XIX века по 20-е годы XX века; в это время кроме исчерпывающей трактовки, предложенной Бауэром, который в строгом смысле историком не является, все трактовки представ­ляли собой очерки или отдельные главы книг и относились к конкретным ситуациям в Европе, связанным с теми или иными видами национализма и национальных движений. Только во втором периоде мы встречаемся с серь­езными попытками историков сосредоточить свое внимание на националис­тических проявлениях в целом и особенно пристально рассмотреть все раз­нообразие идеологий и периодизаций национализма и национальных дви­жений. Историков типа Хейеса, Снайдера, Кона и Шейфера в общем и целом интересует скорее национализм, то есть национализм как идеология, а не как чувство, в ущерб нациям; и акцент они делают не столько на последова­тельном объяснении подъема и привлекательности национализма, сколько на описании и классификации его подтипов. Только в третьем периоде, на­чиная с 50-х годов XX века, историки на деле начали уделять больше вни­мания точным исследованиям ситуативных или общих факторов, которые помогают объяснить происхождение и судьбы конкретных национальных движений как таковых. В этот период также стал возрастать интерес к на­циональному чувству и собственно нации как объяснительным принципам. Хотя некоторые историки продолжали уделять внимание идеологии, ряд других уже сочетал этот подход с рассмотрением роли идеологии в создании нации либо в подъеме и воспитании национального самосознания. Кроме того, стал увеличиваться интерес и к таким возможным причинам возник­новения и популярности национализма, которые можно было бы зачислить в разряд социологических факторов, а также к перекрестному оплодотворе­нию исторического исследования национализма подходами и методами дру­гих дисциплин⁴³.

В свете столь различных интересов и такого многообразия подходов мо­жем ли мы говорить об историческом взгляде на национализм tout court⁴*? Нет, это было бы сказано слишком сильно. Все, что мы вправе сделать, — это перечислить основные черты, присущие большинству образов наций и национализма, нарисованных историками, и задаться вопросом о том, на­сколько итоговый образ соответствует, или дает объяснение, такой много­гранности этого сложного феномена.

Три из этих черт заметнее остальных — особенно в последних трактовках историков. Первая — это скептицизм, и даже враждебность, по отношению к национализму, о чем мы упоминали в начале этой статьи. Эти скептицизм и враждебность принимают форму подчеркивания по сути нелепых и разру­шительных тенденций национализма. Этот мотив четко проходит через все три периода исторических изысканий в данной сфере. Конечно же, подоб­ного рода отношение к национализму свойственно не только историкам: уче­ные в области политических наук и международных отношений также об­ращают внимание на дестабилизирующие последствия национализма для государств и межгосударственного порядка. Тем не менее так уж сложилось, что историки в общем и целом выказывают куда больше скептицизма и враж­дебности, чем другие ученые, — вероятно, потому, что они особенно остро сознают тревожные психологические аспекты национального чувства и на­ционализма. Временами из-за этого сознания их обвиняют в психологизме или сведении такого многогранного феномена, каким является национализм, к всего лишь единственному, социально-психологическому уровню. Но, воз­можно, более серьезное обвинение заключается в том, что, беря идеологию за первостепенный объяснительный принцип, они игнорируют или упуска­ют из виду важность тех процессов формирования нации, которые в опреде­ленной степени независимы от функционирования националистических иде­ологий. Если некоторых социологов порой обвиняли в невнимании к этим процессам, то историки, по-видимому, зачастую приписывали им чрезмер­ные значение и объяснительную силу.

Одним из следствий подобной тенденции среди историков становится со­крытие некоторых функциональных, даже «конструктивных» сторон наци­оналистической деятельности. Стоит только рассмотреть эту деятельность в контексте такого процесса «формирования нации» (не путать с «нацио­нальным строительством»), который по разным причинам уже может идти полным ходом, как окажется, что у нее куда больше достоинства и практи­ческой значимости, чем обычно за ней признают. Отнюдь не редкость, ког­да этот процесс приводит к стремительному культурному возрождению и ряду новых проектов для сообщества в целом; если какие-то из них грани­чат с абсурдом или в чем-то губительны, то другие, несомненно, имеют жи­вотворное, преображающее значение, особенно в сфере музыки, искусства, литературы и в различных областях научных исследований⁴⁵.

С общими положениями историков о нищете национализма связано и их убеждение в том, что нации являются искусственными сообществами, скреп­ленными по большей части надуманными узами. Отсюда их общая цель — «деструкция нации», разделяемая и многими антропологами, и потребность в разоблачении идеологических задач манипуляторов от национализма, ко­торые разжигают атавистические эмоции масс для того, чтобы использовать их в своих партийных интересах. Таков предмет оживленного спора между Полом Брассом и Фрэнсисом Робинсоном об образовании Пакистана и роли националистических элит в возбуждении мусульманских чувств масс в Се­верной Индии и реакции на эти процессы⁴⁶.

Но, как признается Хобсбаум, только некоторые традиции находят отклик у масс, и только немногие из них выдерживают проверку на прочность. На­ция, указывает он, — это самая значимая из долговременных «изобретен­ных традиций»⁴⁷. Если так, то в каком смысле следует считать ее «вымыш­ленной» или «построенной»? Почему это «изобретение» так часто и в столь различных культурных и общественных условиях умеет затронуть такие потаенные струны, вызывая при этом столь долгий отзвук? Ни один арте­факт, как бы хорошо он ни был состряпан, не выдержал бы столь много зло­ключений разного рода или не подошел бы к столь многим различным усло­виям. Определенно к формированию нации имеет отношение нечто большее, чем националистические подделки, и «изобретение» здесь должно понимать­ся в другом своем смысле — как новаторская рекомбинация существующих элементов⁴⁸.

Пресловутая «искусственность» наций и национализма тесно сопряжена с третьей чертой общего образа, созданного историками, — современностью наций и национализма. Так вот, историки, несомненно, правы, полагая, что национализм как идеология и движение, нацеленные на обретение и под­держание автономии, единства и идентичности социальной группы, призван­ной, по мнению некоторых ее членов, актуально или потенциально соста­вить «нацию», является продуктом конца XVIII столетия. Именно тогда воз­никла определенно националистическая доктрина, утверждавшая, что мир отчетливо делится на нации, у каждой из которых свой особый характер, что нации — это источник политической власти, что человеческие существа свободны лишь в том случае, если они принадлежат к самостоятельной на­ции, и что мир и безопасность во всем мире зависят от того, насколько само­стоятельны все нации, прежде всего в рамках своих собственных государств. Только в XVIII веке подобные идеи получили хождение в особом контексте европейской системы межгосударственных отношений⁴⁹.

Однако не все историки согласны с сопутствующим этому взгляду поло­жением о современности нации. Старое их поколение, особенно на континен­те, искало и находило нации даже в античности — у греков, евреев, персов и египтян⁵⁰. Иные были в той же мере убеждены в их наличии у средневеко­вых французов и англичан, шотландцев и швейцарцев⁵¹. Приверженцы этих взглядов встречаются и по сей день, хотя число их невелико⁵².

Большинство же историков сегодня принимают тезис о современности «нации», и различия между ними сводятся лишь к более или менее точным указаниям на дату возникновения отдельных наций, а также на факторы, способствовавшие этому возникновению. Нация понимается ими как сугу­бо современное понятие и тип социальной организации, для рождения ко­торого необходимы специфически «современные» условия государственной бюрократии, капитализма, светскости и демократии.

По поводу этой концепции можно сделать три замечания. Во-первых, она тоже не лишена «мифического» элемента, то есть элемента драматической интерпретации, в которую все очень верят и которая, применяясь к событи­ям прошлого, одновременно служит сегодняшним целям или планам на бу­дущее. «Миф современной нации» восходит к до-современной эре, которая была еще «безнациональной», и придает драматизм рассказам о модерниза­ции, давшей жизнь нациям; а нации на этой картине отражают более или менее печальную ступень человеческой истории, один из моментов радикаль­ного отрыва современных, индустриальных обществ от традиционных, аг­рарных, который будет преодолен, как только современность воцарится по­всюду. Подобный «контрмиф» должен указывать на относительность наци­онализма, отклоняя и объясняя те претензии и допущения, на которых строится собственно националистический миф^м.

Второе замечание связано с тем, что, даже приняв допущения, лежащие в основе «модернистской» концепции национализма, мы должны признать, что между группами наций существуют значительные различия, как в типе, так и в периодизации их развития. Разумеется, очень многое зависит от того, на какое определение «нации» опираться. Но предположим, что под терми­ном «нация» мы понимаем большую, связанную одной территорией группу, имеющую общие для всех культуру и разделение труда, а также общий ко­декс юридических прав и обязанностей, то есть черты такого рода, которые редко встречались бы в античности и в эпоху раннего средневековья⁵⁴. Даже

9—2035 при таком «модернистском» определении нельзя обходить вниманием раз­личия того типа, которые проводят Хью Сетон-Уотсон и, в ином контексте, Чарльз Тилли между медленно возникавшими и существующими уже в те­чение достаточно долгого периода нациями (и государствами) Западной и Северной Европы и более поздними «нациями, созданными по расчету» в эру национализма. Очевидно, что на Западе процесс «формирования нации» был непредвиденным и непреднамеренным, государства сколачивались вокруг доминировавших этнических сообществ и, в свою очередь, постепенно ста­новились национальными. В других частях мира подобные процессы были невозможны без внешних стимулов и целенаправленных усилий⁵⁵.

Конечно, из этого не следует делать вывод, будто нечто вроде «нации» воз­никло уже в XV веке в Англии, Франции и Испании; это решительно не то, что хотел сказать Сетон-Уотсон. Он скорее пытался указать на два весьма различных пути формирования наций, а также на необходимость проследить одну из таких траекторий до ее начала в средневековье, — траекторию, ко­торая на самом деле оставалась незавершенной (если она вообще может быть завершенной) до XIX века, как об этом столь справедливо напомнил нам Юджин Вебер на примере Франции и ее регионов⁵⁶.

Отсюда вытекает мое последнее замечание. Если признать, что некоторые процессы, участвующие в формировании нации, восходят к средневековой эпохе, а может быть, даже к более раннему времени, то, вероятно, будет за­конным и необходимым исследовать и соотношение до-современных сооб­ществ с сообществами, которые мы называем «современными нациями», для того, чтобы лучше понять, почему подобные нации имеют столь широкую популярность в современном мире. Действительный недостаток модернист­ской картины национализма, принимаемой столь многими историками и иными учеными, — это ее определенная историческая поверхностность. Увя­зав нацию и национализм исключительно с переходом к современной эпохе и трактуя их как плоды «современности», они усложнили задачу объясне­ния того, почему эти нации возвращаются к прошлому и ощущают свою пре­емственность с этническим прошлым. Равновесие между преемственностью и прерывностью было нарушено, поэтому и современная потребность в кол­лективной идентичности носит столь безысходный характер, — до тех пор, конечно, пока кто-нибудь не разбудит в людях всесокрушающую «жажду принадлежать». Но, как мы уже говорили, эта жажда бывает разной, и в любом случае надо еще объяснить, почему ее объектом чаще, чем иные со­общества, оказывается «нация».

Вот почему так важно и необходимо изучать культурные модели до-совре­менного сообщества, которые могут помочь объяснить, отчего столь много людей тяготеет к нации как к первостепенному объекту своей привязаннос­ти и солидарности в современном мире. Мы можем указать не только на пре­емственности того конкретного типа, которые отметил Джон Армстронг в своем исследовании средневековых христианской и исламской этнической идентичности, особенно в области мифа, символа и исторической памяти, которую подчеркивал Ренан⁵⁷. Тот факт, что многие части света в античнос­ти и средневековье были социально и культурно структурированы в поня­тиях разных видов этнической общности (или ethnie), каковыми продолжа­ют оставаться и по сей день, а также то, что ethnies имеют некоторые общие черты с современными нациями (мифы о предках, воспоминания, некото­рые культурные элементы, иногда территорию и название), обеспечивает, возможно, лучший начальный пункт для исследования трансформаций и пробуждений, связанных с формированием современных наций, и той роли, которую в этих процессах играет национализм. Даже если элементы зтнич- ности «выстраиваются» и «перестраиваются» и порой откровенно «выдумы­ваются», тот факт, что подобного рода деятельность осуществлялась века­ми, даже тысячелетиями, и при этом несколько ethnies, меняя свой куль­турный склад, тем не менее в течение долгих периодов оставались иденти­фицируемыми сообществами, говорит о том, что если мы упускаем из виду существование и влияние подобного рода сообществ на формирование совре­менных наций, то тем хуже для нас⁵⁸.

Моя цель состояла не в том, чтобы поместить каждого историка национа­лизма в заранее заданную систему координат, а лишь в том, чтобы набро­сать основные черты, которые кажутся мне присущими тому аргументу, что встречается во множестве их работ на данную тему и лежит в их основе. По­нятно, что есть историки, не причисляющие себя к текущим господствую­щим направлениям и видящие в нации нечто большее, чем современное ис­кусственное изобретение, а в национализме — не просто джинна-разруши­теля, каким его часто изображают. Тем не менее интересно, что историки весьма широкого спектра сами создают и готовы принять этот общий «мо­дернистский» портрет, который я воспроизвел, и разделяют общее скепти­ческое и подозрительное отношение к национализму, относя на его счет мно­гие беды мира.

Вопрос об оправданности этого вердикта столь многообразному явлению, как национализм, остается открытым. И хотя в анализе, который, собствен­но, и приводит к такому вердикту, рождается множество чудесных догадок, он ставит столько же новых проблем, сколько решает старых.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. По преимуществу (фр.). — Прим. пер.

2. Насколько мне известно, роль националистически настроенных историков в пропаганде национализма не стала до сих пор предметом тщательного исследования; однако в работе Ган­са Кона есть несколько глав, исследующих вклад ряда историков в те или иные движения. Например, о Мюллере и фон Трейчке см.: Hans Kohn. The Mind of Germany. L., 1965; о Миш­ле см.: Hans Kohn. Prophets and People. N. Y., 1961; о панславизме и Палацком см.: Pan- slavism. 2nd ed. N. Y., 1960.

3. Неизменная идея (фр.). — Прим. пер.

4. Такой подход встречается, например, в работе Лондонского Королевского института меж­дународных отношений под ред. Эдварда Kappa: Edward Н. Carr (ed.). Report on Nationalism. L., 1939; или в исследовании Ж. Мишле и Ж.-П. Тома: G. Michelat, J. P. Н. Thomas. Dimensions du nationalisme. P., 1966. Конкретные исследования с использованием такой дефиниции см. в: S. Klausner. Why They Choose Israel // Archives de sociologie des religions. Vol. 9, 1960. P. 129—144.

5. О доктрине вигов см.: John Stewart Mill. Considerations on Representative Government. L., 1872, а также комментарии к критикр лорда Актона.

6. М. Perham. The Colonial Reckoning. L., 1963; Thomas Hodgkin. The Relevance of «Western» Ideas in the Derivation of African Nationalism // Self-government in Modernising Societies / Ed. J. R. Pennock. Englewood Cliffs, 1964. По поводу социо-психологической теории европейского «неонационализма» см.: Patricia Mayo. The Roots of Identity: Three National Movements in Contemporary European Politics. L., 1974. Оценку подобного рода подходов см.: Anthony D. Smith. The Diffusion of Nationalism // British Journal of Sociology. Vol. 29, 1978. P. 234- 248.

7. Немногие историки, такие как И. Д. Марку в: Е. D. Marcu. Sixteenth-century Nationalism. N. Y., 1976, относят начало национализма как идеологии к XVI веку, но большинство относит его к эпохе «демократической революции», подобно Р. Палмеру в: R. Palmer. The National Idea in France before the Revolution // Journal of the History of Ideas. Vol. 1, 1940. P. 95 — 111, и Дж. Гоудшоту, в: J. Godechot. France and the Atlanti