Пришествие национализма. Мифы нации и класса 4 page

2. Непосредственно к востоку от этой зоны, включавшей крепкие дина­мические государства, озабоченные только тем, чтобы «цивилизовать» сво­их крестьян, лежала другая зона — второй часовой пояс, — где построение национальных государств шло по пути унификации. Мы находим здесь силь­ную, осознанную, уверенную в себе высокую культуру, точнее — две таких культуры. Это стандартизованный, нормированный немецкий язык, суще­ствовавший со времен тевтонского вторжения в Восточную Европу или, по крайней мере, со времен Реформации. И не менее нормированный и стан­дартизованный литературный язык итальянцев, сформировавшийся в пери­од среднего Средневековья или раннего Ренессанса. Судя по всему, эти язы­ки в их нормативной версии были достоянием меньшинства (как было пока­зано, в Италии еще в XIX в. меньшинство это было абсолютным) и не проникали в нижние слои общества или в отдаленные области.

Главной проблемой такой культуры было создание единой политической крыши на всей территории, где она уже доминировала, — но не создание но­вой культуры. Если бы этого удалось достичь, встала бы следующая зада­ча — такая же, как и в первом часовом поясе: цивилизовать крестьянство. Но задачей номер один была политическая унификация, и на ней было сфо­кусировано основное внимание. Экспансия высокой культуры — то есть «об­разование» — было делом второстепенным. Такого рода национально-госу­дарственное строительство выдвигало на передний план государственных деятелей, дипломатов и солдат, а мыслителей, поэтов и просветителей дела­ло фигурами менее важными, — хотя они и существовали, и пользовались определенным уважением. В этой зоне необходимо было прежде всего собрать воедино россыпь мелких или средних государств, изгоняя в некоторых слу­чаях неугодных правителей. Для этого надо было заметно изменить баланс власти в Европе, действуя иной раз вразрез с интересами сильных и закон­ных правительств. Это вряд ли было возможно без вооруженных столкнове­ний, и действительно, национальные государства выковывались здесь в вой­нах и в напряженной дипломатической борьбе.

3. Следующий часовой пояс, расположенный дальше на восток, рождает наиболее известные образцы «национального строительства». Здесь суще­ствуют культуры (или считается, что они существуют), не имеющие собствен­ного государства, которое требовало бы только «просвещение» масс, и не сто­ящие перед необходимостью объединения разрозненных политических еди­ниц (и изгнания неугодных правителей) под эгидой единой высокой куль­туры. Напротив, эти культуры вообще не обладают ни политической организацией, ни собственной кодификацией, то есть внутренней формаль­но выраженной нормативной основой.

Внутри этой категории различают обычно «исторические» и «неистори­ческие» нации. Первые имели когда-то свое государство, но потеряли его; вторые никогда его не имели. Первые требуют «возрождения» политичес­кой единицы, исчезнувшей в результате династических или религиозных конфликтов. Вторые — создания новой единицы, необходимость которой обосновывается только культурным своеобразием данной территории, но не историческим прецедентом. Различие между этими случаями, пожалуй, не столь принципиально, как это принято считать.

Действительно важно здесь то, что такой вариант развития требует появ­ления активистов-пропаганлистов-просветителей, стремящихся «пробу­дить» нацию — то ли призывами возродить ее былую славу, то ли просто по­пытками обратить внимание на ее культурное своеобразие, не подкреплен­ными ссылками на политическую историю. Как бы то ни было, эти люди действуют на свой страх и риск или под эгидой организации, не получив­шей благословения у существующих политических властей. У них еще нет государства, которое бы их поддержало. Это — главное, что отличает дан­ный вариант развития от «централизации сверху»¹⁴.

4. Наконец мы доходим до четвертого часового пояса. В определенном от­ношении события развивались здесь так же, как и в третьем: между 1815 и 1918 гг. были пройдены две первые стадии — динамически-религиозной по­литики и иррендентистской реакции на нее. В 1815 г. Восточная Европа была поделена между тремя империями. При этом царская империя следовала, казалось, тем же путем, что и Оттоманская, и империя Габсбургов. Все три империи в общем устояли перед атаками национализма — впрочем, Отто­манская с некоторыми потерями, — и все три, несмотря на то, что во время войны они были на разных сторонах, рассыпались в прах в 1918 г.

Затем, однако, страна Самодержавия и Православия пошла по совершен­но иному пути, чем территории, принадлежавшие двум другим империям, развитие которых следовало влиянию идеологических коктейлей, представ­ленных в широком ассортименте. Их неизменным ингредиентом был наци­онализм. Но в мелких государствах, наследовавших империям, национализм смешивался в различных пропорциях с популизмом, демократией, фашиз­мом, клерикализмом, модернизацией, династической реставрацией и т. д. Смеси эти не были, впрочем, особенно впечатляющими — ни в качестве про­дуктов мышления, ни в роли социальных катализаторов.

В краю бывшего самодержавия ситуация складывалась совсем по-друго­му. Спустя несколько лет после полного военного поражения империя была восстановлена под эгидой нового правительства и новой идеологии, которая отнюдь не была слабым оппортунистическим коктейлем, но, напротив, пред­ставляла собой одно из самых влиятельных из созданных когда-либо убеж­дений¹⁵. Оглядываясь назад, можно заметить, что марксизм бы как будто специально создан для мятущейся русской души XIX столетия, раздирае­мой, с одной стороны, желанием копировать и догонять Запад, а с другой — мессианско-народническим стремлением осуществить, опираясь на местные традиции, сове особое предназначение. Заявляя о себе как об учении науч­ном и материалистическим, марксизм обещал объяснить, в чем секрет силы и преуспевания Запада, и сообщить рецепт, следуя которому его можно не только догнать, но и обрести еще большие богатство и власть. В то же время марксизм был готов предоставить гарантии, что общество, созданное по это­му рецепту, будет свободно от эксплуатации и насилия и моральных издер­жек, компромиссов и лжи, свойственных западному индустриализму. Путь, предначертанный марксизмом, ведет в конечном счете к чудесному удовлет­ворению извечного стремления к единению душ и одновременно — стремле­ния индивидов к независимости. Человек будет совершенно свободен и в то же время окружен своими товарищами. Такова цель существования челове­чества, достижению которой препятствовало до сих пор несовершенство об­щественного устройства. Марксизм поставил обществу точный диагноз и в будущем обещал ему полное исцеление. Для осуществления этой програм­мы было необходимо создать особый Светский Орден, объединяющий людей дисциплинированных, преданных идее и готовых на все ради конечной цели. Знание истины в последней инстанции освобождало бы их от необходимос­ти следовать каким-либо формальным процедурам. Будучи сами воплоще­нием справедливости, они могли судить высшим судом и не нуждались в формальном правосудии, которое служило всегда лишь препятствием на пути движения общества к цели.

Дух и буква этой доктрины попали на почву, где уже долгое время разви­вались централистские, авторитарные и мессианские традиции и стояли чрезвычайно сложные задачи модернизации и обороны. Хорошо известно, к каким ужасающим последствиям это привело, и вряд ли стоит останавли­ваться на этом подробно. Отметим лишь несколько моментов с точки зрения истории европейского национализма. Прежде всего, марксистский рецепт оказался в конце концов весьма сомнительным: он не помог догнать Запад, а наоборот, привел к увеличению экономического разрыва и страшному от­ставанию. Однако сила идеологии и порожденных ею институтов в течение семидесяти дет не позволяла бывшей царской империи следовать по тому пути, которым пошли бывшие Оттоманская империя и империя Габсбургов. Вера в конечном счете иссякла, но не в результате сталинского террора, ко­торый она была в состоянии оправдать, а под воздействием нищеты и убо­жества брежневской эры застоя.

Я думаю, что эта система убеждений, возведения впервые в ранг государ­ственной религии, потеряла власть над умами своих приверженцев не пото­му, что она была светской и, следовательно, более уязвимой при сопоставле­нии с непреложными историческими фактами (обычно такие испытания лишь укрепляют веру), но по той причине, что она слишком сакрализирова- ла мир, не оставив никакой собственной мирской области, где ее адепты мог­ли бы переводить дух в периоды спада религиозного рвения. Вера, которая сакрализировала экономику, не может выдержать длительных периодов хо­зяйственного разложения и застоя. Пока аппаратчики убивали друг друга, вера сохраняла свою трепетность, но она немедленно улетучилась, как только они стали давать друг другу взятки. Когда система продемонстрировала свою полную экономическую и военную неконкурентоспособность и была вынуж­дена, чтобы выжить, пойти на либерализацию, выяснилось, что в прежние идеалы не верит уже никто. Нацисты верили в войну и потерпели пораже­ние на поле боя. Большевики верили в экономику, и приговор им был выне­сен ситуацией полного экономического краха.

Сегодня общества, попавшие в ловушку этой системы, возвращаются к той точке, в которой их развитие было заморожено семьдесят (в некоторых слу­чаях сорок) лет тому назад. Правда, социальная база для этого развития те­перь уже совсем иная. Семьдесят лет назад наблюдалось относительное (в сравнении с Западом) отставание, но было и заметное улучшение в сравне­нии с собственным прошлым. Была почти уже достигнута всеобщая грамот­ность, быстрыми темпами шла урбанизация, и в целом экономика шла в гору — по крайней мере, многим людям было уже что терять.

Ныне развитие системы может устремиться по трем направлениям, соот­ветствующим трем пропущенным стадиям развития национализма, которые в течение всего этого времени были для нее закрыты. С одной стороны, здесь может буйным цветом расцвести безответственный ирредентизм, который приведет к возникновению новых политических единиц, где будут разыгра­ны в меньших масштабах (и, следовательно, в более острой форме) этничес­кие конфликты, порожденные развалом империи. С другой стороны, могут разыграться трагические события по сценарию «Ночь и туман» — с массо­выми убийствами и принудительными или вынужденными миграциями. И, наконец, не исключен определенный спад националистических настрое­ний, характерный, как можно надеяться, для развитого индустриального об­щества. В современной ситуации есть предпосылки для каждого из этих трех вариантов, и пока еще трудно сказать, какой из них станет преобладающим. Можно не сомневаться в том, что в той или иной степени проявят себя все три. Но какой перевесит? Ответ на этот вопрос будет определяющим для раз­вития Советского Союза в 1990-е гг.

К этому остается добавить, что схема, основанная на делении Европы по четырем часовым поясам, нуждается в некоторой исторической корректи­ровке. Есть обширная область, лежащая между Балтикой, Адриатикой и Черным морем, принадлежавшая в период между двумя мировыми война­ми к третьему поясу, которая была силой присоединена к четвертому поясу в 1944—1945 гг., во время наступления советской армии, и оставалась там до 1989 г.

ДРУГАЯ ТОЧКА ЗРЕНИЯ

Предложенная здесь периодизация существенно отличается от той, которую приводит в своей известной, хорошо аргументированной и опирающейся на солидную источниковую базу работе Мирослав Хрох¹⁶. Как отмечает Эрик Хобсбаум, «работа Хроха... открывает новую эру в изучении национально- освободительных движений»¹⁷. Хрох делает интересную попытку сохранить обе точки зрения: и марксизм, и национализм. Он исходит из того, что на­ции действительно существуют и выражают себя в националистических дви­жениях, а вовсе не являются порождением этих движений. В то же время главным событием мировой истории, считает он (вслед за Марксом), явля­ется смена одного способа производства другим, а развитие национализма (автономное?) идет с ним вразрез. Фундаментальное исследование Хроха зас­луживает пристального анализа, хотя я и не согласен с ним по обеим пози­циям: нации, на мой взгляд, не существуют «в реальности» (они возникают как особая форма соединения культуры и государства, возможная при опре­деленных экономических условиях); а Марксова схема перехода от феода­лизма к капитализму может быть, по-моему, принята лишь в том случае, если ее интерпретировать как переход от аграрного мира к миру индустри­альному.

Итак, Хрох создает свою типологию и периодизацию, накладывая одну на другую две системы понятий. Одна связана с представлением о стадиально­сти развития общества в целом; вторая — с определенной последовательнос­тью в развитии самого национального движения. Первое различие двойствен­но: оно, в свою очередь, предполагает различение феодализма и абсолютиз­ма, с одной стороны, и капитализма — с другой. Книга написана с откровенно марксистских позиций, и если бы это было не так, то в то время, когда автор над ней работал, он вряд ли мог бы рассчитывать на ее публикацию в Праге. Из этого, впрочем. Не следует, что марксистская аргументация является для него только ширмой. Я считаю неуместным обсуждать здесь этот вопрос, но, тем не менее, это — часть социального фона, на котором возникла работа, и игнорировать его было бы тоже неверно.

Привлечение марксистской теории общественно-экономических форма­ций заставляет сделать несколько замечаний. Как я уже сказал, Хрох со­единяет в одной стадии феодализм и абсолютизм¹⁸. Конечно, можно вклю­чить то и другое в одно родовое понятие, назвав его «феодализмом». Дей­ствительно, там и здесь статус связан с землей. Там и здесь есть четкая сис­тема рангов, сопряженных с несимметричными обязанностями и правами, имеющая форму пирамиды, на вершине которой находится монарх. В обо­их случаях в обществе ценятся прежде всего военные доблести, гораздо мень­ше — продуктивная деятельность, а коммерция и торговля вызывают по крайней мере двойственное к себе отношение. И вся задающая иерархию тер­минология в ситуации централистского абсолютизма — та же, что и при фе­одализме в узком смысле, ибо она получена от него в наследство. Так что эти два периода действительно имеют ряд общих черт.

В то же время между ними существуют и различия — не менее, если не более важные. Абсолютистское государство опирается на профессиональную армию, где дворяне могут служить в качестве офицеров, но они обыкновен­ное не приводят с собой всю свою вассальную общину, поставленную «под ружье». Полк, подчиненный тому или иному знатному лицу (или названные его именем), — это стандартное подразделение, имеющее стандартное воо­ружение, обмундирование и такую же организационную структуру, как и нее остальные полки; это — не его домочадцы, дворня и свита, мобилизован­ные для военной кампании, вооруженные, одетые и управляемые в соответ­ствии с местным обычаем. Абсолютный монах контролирует всю террито­рию принадлежавшего ему государства и не делегирует местной знати су­дебной и политической власти в отдельных и труднодоступных районах. Как замечает Адам Смит, такое делегирование, не санкционированное законом, наблюдалось до 1745 г. в горных районах северной Шотландии, однако именно в силу этого северная Шотландия была в централизованном государ­стве совершенно особой областью¹⁹. В условиях абсолютизма дворянство, приобретенное военной службой (noblesse d'epee), постепенно уступает мес­то дворянству, приобретенному службой гражданской (noblesse de robe), то есть, в сущности, бюрократии. Это новое дворянство с его новой этикой слу­жения практически вытеснило старую земельную аристократию при Тю­дорах.

Примечательно, что в библиографии Хроха вовсе нет фамилии Токвиля. Никак не фигурирует и не обсуждается в книге мысль, что Французская ре­волюция довершила дело, начатое французской монархией, а не шла враз­рез с ее начинаниями. Вообще Французская революция упоминается толь­ко однажды (хотя родовое понятие «буржуазная революция» мелькает час­то и занимает заметное место в аргументации). Но и это единственное упоминание Французской революции содержится в методологической час­ти, где автор отстаивает свою марксистскую позицию, которая выражается во внимании прежде всего к классовым различиям, а не к поверхностным различиям социальных позиций²⁰.

Трудно, однако, удержаться от подозрения, что именно в этом месте рас­суждение автора страдает не от избытка, а как раз от недостатка марксиз­ма. Полагая феодализм-абсолютизм как единую (и однородную?) формацию, в рамках которой нет еще национализма, автор лишает себя возможности хотя бы только поставить вопрос о его предыстории. Но совершенно очевид­но, что вопрос этот просто нельзя не задать. В самом деле, как соотносится национализм с переходом от в подлинном смысле феодального, политичес­ки раздробленного общества, где, в общем, нет еще бюрократии (за исклю­чением, может быть, церковной), к обществу «абсолютистскому», где светс­кая бюрократия играет уже значительную роль?²¹ Ведь на этой более поздней стадии в сфере администрирования начинает широко использоваться пись­менность и образуется та связь между централизованным государством и литературной, нормированной, кодифицированной высокой культурой, ко­торая и составляет суть принципа национализма. Националистических дви­жений в этот период еще нет, но совершенно очевидно, что централизация, бюрократизация и стандартизация готовят здесь для них почву. Так это на самом деле или не так, но такой вопрос по крайней мере должен быть по­ставлен. И хотя я сам придерживаюсь точки зрения, что национализм в том виде, в каком он нам известен, существует лишь на протяжении двух после­дних столетий, тем не менее теория национализма будет, по всей видимос­ти, неполной, если, решительно полагая в качестве его нижней границы фе­одализм-абсолютизм, она не поставит вопрос о его более ранних корнях.

Есть и другие кандидаты на роль прародителей национализма, в частно­сти, Реформация и, может быть, хотя и в меньшей степени, — Возрожде­ние. Обращение протестантов к языкам различных народностей, распрост­ранение ими грамотности и провозглашение принципа прямого контакта верующего со Словом Божиим (на доступном ему языке) — точки совпаде­ния с социальной картиной зарождения национализма здесь очевидны. Орга­низация духовенства по национальному, а не международному принципу, распространение грамотности на все общество не могли в конечном счете не повлиять на возникновение идеала «одна культура» — одно государство — одно общество. Распад универсалистской политической схемы, дробление верховной власти, очевидно, являются частью предыстории (если не самой истории) национализма. И когда св. Жанну — в версии Бернарда Шоу — сжигают на костре: католики — за протестантизм, а англичане — за нацио­нализм, такой ли уж существенный это анахронизм? Странно также, что в именном указателе чешской книги о национализме нет имени Яна Гуса.

Таким образом, мы можем только еще раз повторить, что эта замечатель­ная книга страдает не от избытка, а от недостатка марксизма. Главное соци­альное изменение, с которым автор связывает появление национализма, — это переход от феодализма-абсолютизма, взятого как одно целое, к капита­лизму. А потому вопрос о возможных более ранних изменениях, которые могли иметь к этому касательство, в данном случае просто не встает. Сам я, будучи уверен, что национализм — дитя индустриального общества, не могу целиком отвергнуть такой подход и даже не возражаю против использова­ния термина «капитализм» вместо более точного «индустриализм», — та­кова условность марксистской терминологии, продиктованная идущим еще от самого Маркса отрицанием тезиса о конвергенции капиталистически-со­циалистического индустриализма, — впрочем, в данном случае каждый во­лен переводить термин так, как ему нравится. Тем не менее, остается ощу­щение, что мысль о сотворении мира в конце XVIII в. проводится здесь из­лишне последовательно.

В связи с этим нельзя не заметить, что в книге также опущен вопрос о роли национализма при переходе от капитализма к социализму. Конечно, это весь­ма деликатная тема. Однако автор все же цитирует работу, в которой пред­принята попытка определить значение национального фактора в советском обществе (принадлежащую покойному Ю. Бромлею).

Подход Хроха состоит, следовательно, в том, чтобы связать национализм с некоторой абсолютной исторической фазой, а именно с переходом от доин- дустриального к капиталистическому обществу. Что же именно оказывает­ся столь тесно связанным с этим базисным изменением социальной струк­туры?

Ответ: феноменология национализма. Здесь Хрох использует уже не би­нарный, а троичный принцип классификации, постулируя три стадии раз­вития национализма. Он выделяет: стадию А, на которой появляется науч­ный интерес к изучению национальной культуры; стадию В — период наци­ональной агитации, когда интеллектуалы не ограничиваются энографичес- кими штудиями, а идут в народ, чтобы пробуждать его самосознание; и, наконец, стадию С, на которой возникают массовые национальные дви­жения.

Эта типология отражает главным образом опыт «малых» наций (автор при­знает это сам), не имеющих, так сказать, собственной политической крыши. Следуя этой логике, можно предположить (хотя автор этого не делает), что наряду с формально введенными двумя измерениями (традиция/капитализм и три стадии пробуждения национального самосознания) существует еще и третье, на оси которого большие, обладающие собственным государством нации противопоставленные малым, «угнетенным». В этом последнем про­тивопоставлении наличие собственного государства, по-видимому, представ­ляется автору более важным фактором, чем размеры как типовые, ибо он относит датчан к «большим» нациям, что в количеством смысле не совсем верно²². Таким образом, получается, что датчане составляют большую нацию, а украинцы — малую.

Формально говоря, данная ось или переменная не входит в область опре­деления функции, так как работа Хроха, по его собственному утверждению, касается лишь национализма «малых» наций, то есть тех, которым еще пред­стоит обзавестись собственной политической единицей. Но, несмотря на то, что формальным предметом книги является национализм в таком узком смысле, мне представляется вполне естественным считать, что речь об ис­следовании национализма вообще, и лишь фокусируя внимание на «малых и угнетенных» нациях, мы получаем типологическое сужение темы. Это — конкретное применение теории, которая сама по себе относится ко всем на­циям — «большим» и «малым».

Но все-таки книга сосредоточена главным образом на взаимоотношениях двух типов общества и трех стадий развития национализма. Накладывая их друг на друга, Хрох получает четыре типа национализма²³.

Первый тип он называет «интегрированным». Переход от академическо­го интереса к активной агитации совершается здесь до наступления индуст­риальной и буржуазной революций. За этим следует окончательное «форми­рование современной нации». Только после этого зарождается рабочее дви­жение.

Второй тип, по терминологии Хроха, — «запаздывающий». В этом случае националистические агитаторы также приходят на место ученых еще до ин­дустриальной и буржуазной революций, рабочее движение появляется до перехода от агитации к массовому движению или одновременно с этим пе­реходом, а формирование целостной современной нации замыкает все упо­мянутые процессы.

Третий тип Хрох называет «повстанческим»: агитаторы сменяют ученых еще при феодализме и в рамках феодальной формации возникает современ­ная нация. «Национальное движение приобретает массовый характер еще в условиях феодализма». Нация формируется прежде, чем появляется буржу­азное общество²⁴.

Наконец, есть еще четвертый тип, который он называет «дезинтегриро­ванным». В этом случае национализм делает свои первые шаги уже после буржуазной и индустриальной революций, и тогда национальная агитация не обязательно переходит в стадию массового движения. Из этого можно сде­лать вывод (и автор говорит об этом, хотя несколько иными словами), что ранняя индустриализация может оказаться фатальной для национализма.

Подход Хроха проявляется с любопытной стороны, когда он раскрывает значение первой фазы процесса формирования нации (тип А). «У начала на­ционального возрождения всякий раз стоит группа людей, как правило, ин­теллектуалов, которые с энтузиазмом и страстью приступают к изучению языка, культуры и истории угнетенной нации» (р. 22). Как верно замечает автор, эти исследователи сами далеко не всегда принадлежат к изучаемой этнической группе. Иначе говоря, «пробуждение» вовсе не обязательно при­ходит изнутри, — часто его привносят пришельцы.

Представления об этой фазе, которая зафиксирована и описана здесь весь­ма точно, можно употребить с пользой, превратив их в переменную величи­ну и рассмотрев в контексте общей теории национализма, охватывающей как «малые», так и «большие» нации. Это гораздо более продуктивно, чем счи­тать ее величиной постоянной, рассматривая в контексте изучения одних только «малых» наций, как это делает Хрох (имея в виду, как уже было ска­зано, не столько размеры, сколько наличие государства и правящего клас­са, принадлежащего к данной этнической группе). Принимая такой подход, мы увидим, что эта стадия играет важную роль в одних часовых поясах Ев­ропы и отсутствует в других, — и сможем понять почему. В самом западном поясе национальное единство создается не в союзе с крестьянством, а в про­тивоборстве с ним. Слова «крестьянин», «мужик» в странах этого региона звучат скорее оскорбительно, чем благожелательно²''. Чувство принадлеж­ности к нации формируется здесь в «якобинском» духе, национальное еди­нение возникает в результате экспансии существующих уже центральных институтов и прямо ассоциируется с высокой культурой. Этому только пре­пятствует региональная самобытность крестьянского населения, - его надо как можно скорее привести к единому знаменателю, и это становится одной из основных задач системы образования. Во втором часовом поясе особенно в Германии — уже встречается популистский романтизм. В раздробленных политических единицах, которые предшествовали появлению единой нации, при дворе часто были приняты иностранная речь и манеры, и тогда интерес к местной культуре был частью противостояния этому чужеродному стилю. Тем не менее, чтобы достичь национального единения, надо нивелировать, а не акцентировать региональные диалекты и культурные особенности. По­этому этнография, в принципе, не является служанкой национализма. Ког­да Муссолини призывал итальянцев с юга страны и из области Венеция пе­реселиться в Валле-д'Аоста, он пытался таким образом бороться, с одной сто­роны, с правильной французской речью правящего класса савояров, привыкших искать себе невест скорее в Шамбери, чем в Италии, а с другой — с диалектом населявших эту область крестьян.

Наиболее ярко выраженной, необходимой и повсеместной является этног­рафическая «фаза» в третьем часовом пояса. Здесь национальные и государ­ственные культуры создаются не в оппозиции к местной народной культу­ре, а на ее основе. Конечно, она нуждается еще в просеивании, очистке и стан­дартизации, но тем не менее, чтобы использовать ее как материал для ра­циональной, кодифицированной высокой культуры, способной служить государству и нации, ее надо сначала изучить в «сыром» виде. Известное раз­личение исторических и неисторических наций не играет при этом особой роли, ибо не так уж важно, была ли данная диалектная группа в прошлом связана с некоторой политической единицей и с культурой своей аристок­ратии или такой связи не существовало. Это может повлиять лишь на ха­рактер создаваемой национальной мифологии. Так, чехи или литовцы мо­гут предаваться воспоминаниям о своем славном средневековом прошлом, а эстонцы, белорусы или словаки не имеют такой возможности. В их распо­ряжении — только крестьянский фольклор да рассказы о благородных раз­бойниках, но нет жизнеописаний монархов и победоносных завоевательных эпопей. Впрочем, это не имеет большого значения.

Четвертый часовой пояс соединяет в себе первого и третьего. Вдохновлен­ные славянофильскими и народническими идеями, этнографические иссле­дования играли здесь чрезвычайно важную роль. Однако их целью не было создание национального самосознания как основы нового государства: госу­дарство уже существовало и было тесно связано в церковью, которая немало сделала для формирования национальной культуры. То, что известно как «хождение в народ», было скорее стремлением по-новому определить содер­жание этой культуры, а не попыткой ее создания. Вопрос заключался в том, должна ли она опираться на ценности крестьянского образа жизни и рели­гиозные ценности или ей надлежит ориентироваться на элитарные образцы преимущественно западного происхождения. В то же время населявшие им­перию нерусские этнические группы развивались скорее по типу, характер­ному для третьего часового пояса. Они относились к той части Европы, ко­торая во второй половине 1940-х гг. была искусственно присоединена к чет­вертому поясу. В странах, насильственно обращенных в коммунизм в ходе наступления советской армии, развитие национализма было приостановле­но на период примерно с 1945 по 1989 гг. Драматические последствия этого процесса мы наблюдали в 1991 г. в Югославии.

Итак, в течение двух столетий, прошедших со времени Французской ре­волюции, на смену государствам динамически-религиозным пришли, став нормой европейской жизни, национальные. Они либо вырастали из прежде существовавших государств и (или) высоких культур, либо извлекали свою культуру из существовавших народных традиций и уже на основе получен­ной таким образом новой высокой традиции строили политическую едини­цу. В последнем случае надо было наполнять содержанием сознание и па­мять нации, и поэтому этнографические изыскания (а в действительности — кодификация и конструирование) играли в этом процессе заметную роль. Это — «стадия А» по Хроху. Однако в первом случае народная традиция дол­жна была получить не дар памяти, а дар забвения. Великим теоретиком та­кого пути формирования нации был, конечно, Эрнест Ренан²⁶. На Востоке вспоминают то, чего не было, на Западе — забывают то, что было. Именно Ренан признал французов в интересах единства отказаться от этнографичес­ких и этнологических изысканий. Границы Франции никогда не следовали этническому принципу, и до сих пор они вызывают геополитические споры, но не споры о народной культуре. Ренан также красноречиво доказывал, что единство нации обеспечивается не памятью, а ее потерей. В национальном французском якобинском государстве французов заставляли забывать о сво­ем происхождении, в то время как в Оттоманской империи, построенной от­нюдь не по национальному принципу, в основе социальной организации ле­жало требование, чтобы каждый знал свои этнические и религиозные кор­ни. Оттоманское законодательство и сегодня еще живо в Израиле благодаря парламентскому равновесию, которое обеспечивается религиозным голосам признание в большинстве коалиций, и поэтому, в частности, каждый чело­век может вступать в брак только по законам своей религиозной общины.