Пришествие национализма. Мифы нации и класса 2 page

Все это делает наше общество принципиально эгалитарным: в нем трудно раз и навсегда присвоить индивиду какой-то ранг, ибо ранг этот может в один прекрасный день войти в противоречие с реальной эффективностью его дея­тельности. Необходимость распределения должностей в соответствии с лич­ными возможностями и компетентностью индивидов исключает старый принцип распределения их в соответствии с неизменным, однажды присво­енным и неотделимым от личности рангом. Внутренняя подвижность этого общества влечет за собой его эгалитаризм, но не эгалитаризм является при­чиной подвижности. Таким образом, тенденция к возрастанию неравенства, сопровождаемая в доиндустриальную эпоху процесс усложнения структуры общества, сменяется на прямо противоположную⁴. Равенство, порожденное новым устройством общества, не включает, конечно, того, что по своему бла­госостоянию, власти и жизненным шансам люди в действительности далеко не равны. Тем не менее, эгалитаризм безусловно воспринят в этом обществе как принцип, как социальная норма, является значимым и в определенном смысле оказывает существенное влияние на ход общественной жизни.

Существующие ныне различия между людьми распределены по шкале неравенства равномерно и плавно: это совсем не то, что резкие перепады и непреодолимые барьеры, существующие в прошлом между сословиями или кастами. Сегодня различия носят, так сказать, статистический, вероятнос­тный характер, определяются личным везением, а не формальными приви­легиями. И ни жертвы такого неравенства, ни те, кого оно ставит в выгод­ное положение, не считают его неотъемлемой частью своего «я», ибо оно не априорно, а требует в каждом случае конкретного практического объясне­ния. Когда неравенство слишком бросается в глаза, о нем говорят с осужде­нием. Иными словами, в нашем обществе не принято подчеркивать приви­легии. «Очень богатые люди чем-то отличаются от нас», — заметил однаж­ды Скотт Фицджеральд в разговоре с Хемингуэем. «Да, — ответил Хемин­гуэй, — тем, что у них много денег». И он был прав, хотя и Фицджеральду нельзя отказать в наблюдательности. Хемингуэй выразил современную точ­ку зрения: человек это одно, а его положение — нечто совсем другое. Роман­тик Фицджеральд продемонстрировал внутреннюю приверженность миру, где дело обстояло наоборот. Однако, как утверждал Токвиль, мир существен­но изменился, — сегодня это скорее мир Хемингуэя, чем мир Фицджераль- да, — и люди отличаются друг от друга внешне, но не внутренне.

Но, главное, формальные правила жизни в обществе, будто то в сфере про­изводства или в сфере политики, позволяют и, более того, требуют, чтобы люди имели одинаковую культуру. Потом свободной от контекста информа­ции является элемент, необходимым для функционирования общества во всех его аспектах. Сама информационная сеть устроена таким образом, что­бы в любой момент и в любом звене к ней мог подключиться каждый, ибо сегодня уже невозможно резервировать какие-то позиции для определенных категорий людей. Информационная сеть имеет стандартные входы и выхо­ды, допускающие подключение любых пользователей, а не только тех, кто обладает каким-нибудь особым статусом. Всякий, кто не может участвовать в этом обмене сигналами, рассматривается как помеха, как отщепенец. Та­кой человек вызывает раздражение, враждебность и вынужден обычно ис­пытывать унижения.

Каковы же последствия такой социальной организации для взаимоотно­шений, которые складываются между культурой, с одной стороны, и госу­дарством и обществом — с другой?

Итак, общество данного типа не только не препятствует, но определенно способствует распространению однородной культуры. Это должна быть куль­тура особого рода — «высокая» культура (излишне говорить, что термин этот употребляется здесь в социологическом, а не в оценочном смысле), подчи­ненная сложной системе норм и стандартов. Ее распространение требует нео­рдинарных усилий в области обучения, и действительно, в этом обществе последовательно и практически полно осуществлен идеал универсального образования. Дети растут здесь не держась за материнский подол, а с мало­летства включаясь в систему образования.

Гигантская, дорогостоящая стандартизованная система образования пе­рерабатывает целиком весь человеческий материал, которому предстоит влиться в общество, превращая это биологическое сырье в социально при­емлемый культурный продукт. Подавляющую часть затрат на образование берет на себя государство или представляющие его местные власти. В конеч­ном счете только государство (или чуть более широкий сектор, включающий также некоторую часть «общественности») может вынести на своих плечах тяжкое бремя этой ответственности, одновременно осуществляя контроль за качеством продукции в этой важнейшей из всех отраслей — в производстве социально приемлемых человеческих существ, способных делать необходи­мую для этого общества работу. Это становится одной из главных задач го­сударства. Общество необходимо гомогенизировать (gleichgeschaltet), и ру­ководить этой операцией могут только центральные власти. В условиях стол­кновения различных государств, пытающихся контролировать бассейны рек, единственный способ, которым данная культура может защитить себя от другой культуры, имеющей покровительствующее ей государство, это со­здать свое собственное, если такового у нее еще нет. Как у каждой женщине должен быть муж, желательно собственный, так же и у культуры должно быть государство, лучше всего свое. Государства-культуры начинают затем соревноваться друг с другом. Так и возникает внутренне подвижное, атоми- зированное эгалитарное общество, обладающее стандартизованной письмен­ной культурой «высокого» типа. При этом заботу о распространении и под­держании культуры и об охране границ ее ареала берет на себя государство. Можно сказать короче: одна культура — одно государство; одно государ­ство — одна культуры.

Предлагаемая теория национализма является материалистической (хотя и совсем не марксистской) в том смысле, что, объясняя это явление, она вы­водит его из способа, которым общество поддерживает свое материальное существование. В исторически более раннем обществе, основанном на сель­скохозяйственном производстве и на стабильной технологии, неизбежно дол­жны были получить развитие военно-клерикальные структуры, иерархия, культурный плюрализм, напряжение между культурой высокой и низкой, а также политическая система, опирающаяся на аппарат насилия и религи­озную идеологию, но в целом безразличная к культурным общностям. В нем умножались различия, связанные с социальными позициями, но не с поли­тическими границами. В новом обществе, основанном на развитии техноло­гии, на семантическом, а не речном труде, на системе широкой, безличной, а иногда и анонимной коммуникации, в которой функционируют сообщения, свободные от контекста, и на подвижной структуре занятий, не могла не рас­пространиться стандартизованная высокая культура, насаждаемая с помо­щью системы образования и равномерно распределенная среди всех членов этого общества. Его политическая структура и принятая система власти оп­ределяются двумя соображениями: тем, насколько они обеспечивают устой­чивый экономический рост и насколько способствуют развитию, распрост­ранению и охране культуры, характерной для данного общества. Таким об­разом, государство и высокая культура оказываются тесно между собой связанными, а старые связи государства с религией или династией распада­ются или становятся нефункциональными и превращаются в чистую деко­рацию. Государство является защитником и покровителем культуры, а не религиозной веры.

Аргументация, приведенная в подтверждение этих зависимостей, пред­ставляется мне просто евклидовой по своей убедительности. Кажется, невоз­можно, проследив эти связи, не прийти к тем же выводам. Как говорил Спи­ноза, нельзя, ясно высказав истину, не добиться согласия. Увы, это не все­гда так, но в данном случае все связи, по-моему, очевидны. (Я твердо стою на этом, хотя должен признать, что многие люди не согласились с этой тео­рией, даже ознакомившись с доказательством).

Конечно, нескромно сравнивать себя с Евклидом и глупо надеяться, что в гуманитарной области вообще возможна евклидова убедительность. До не­которой степени меня извиняет лишь то, что говорю я об этом с иронией, и не из тщеславия, а в порядке самокритики. Да, я убежден, что эта аргумен­тация обладает евклидовой ясностью, но должен также заметить, что мир, в котором мы живем, является евклидовым лишь отчасти. Существует мно­жество данных, иллюстрирующих эту теорию, но существует и множество других, которые ее как будто подтверждают. Здесь требуется исследование. Есть что-то подозрительное в рассуждении, которое выглядит убедительным, но (хотя бы частично) противоречит фактам. Вероятно, хотя это еще только предстоит выяснить, — упрямые факты могут найти объяснение в действии иных, усложняющих общую картину факторов, не учтенных в первоначаль­ной модели, но значимых и действующих в реальности.

УСОВЕРШЕНСТВОВАНИЕ ТЕОРИИ

До сих пор мы ограничивались описанием двух абстрактных идеальных ти­пов общества. Это аграрное общество, не склонное к национализму и даже обладающее по отношению к нему определенным иммунитетом, и развитое индустриальное общество, в котором организующим началом вряд ли может что-нибудь иное, кроме национализма. Последнее означает, что в рамках каждой политической единицы существует единая стандартизированная культура, или — если зайти с другого конца — что всякая стандартизиро­ванная культура стремится обрести свое государство. Но мы пока ничего не сказали о пути, следуя которому общества или государства переходят из первого состояния во второе. Между тем, если речь идет о сколько-нибудь развитой теории, она безусловно должна содержать какие-то указания по этому поводу. Это тем более важно, что одно из выдвигаемых мною теоре­тических положений состоит в том, что национализм проявляет себя наи­более ярко не в конце пути, а как раз в некоторых переходных, транзитных точках.

Можно предположить, что между миром империй, построенных не по эт­ническому принципу, и микро-политических образований, с одной стороны, и миром государств, гомогенных в национальном отношении, с другой, су­ществует пять характерных переходных стадий.

1. Отправная точка. Существует ми, в котором этническое начало еще не выражено со всей очевидностью и почти полностью отсутствуют полити­ческие идеи, так или иначе связывающие его с легитимностью власти.

6-2035

2. В мире по-прежнему сохраняются политические структуры и границы, доставшиеся в наследство от предыдущей стадии, но уже появляется на­ционалистическая идея, выдвигаемая как политический принцип. Это — стадия националистического ирредентизма⁵. Здесь получает размах наци­оналистическая агитация, направленная против старых государств и ста­рых границ.

3. Триумф и поражение национал-ирредентизма. Происходит распад много­национальных империй, а вместе с ними и всех привычных форм дина­мического и религиозного оправдания власти. Их место занимает нацио­нальный принцип. Возникает ряд более мелких государств, и каждое за­являет о своем намерении вести по особому национальному пути ту этническую группу, с которой оно отождествляется. Вместе с тем, ситуа­ция эта оборачивается поражением национализма, его самоопровержени­ем, ибо в каждой из этих новых политических единиц возникают пробле­мы национальных меньшинств, ничуть не меньшие, если не большие, чем все проблемы государств, существовавших прежде. Они наследуют все сла­бые места прежней системы, но одновременно приобретают ряд новых.

4. Nacht und Nebel⁶. Здесь я использую термин, употребляющийся нациста­ми для обозначения некоторых своих операций в ходе второй мировой вой­ны. То ли благодаря покрову военной секретности, то ли в пылу борьбы и страстей, а может быть под действием благородного негодования, — как бы то ни было, но в такой ситуации моральные стандарты оказываются заниженными и принцип национализма, который требует, чтобы компак­тные этнические группы вписывались в определенную территориально- политическую структуру, начинает осуществляться с невиданной жесто­костью. Для этого используется уже не старый добрый метод ассимиля­ции, но массовые убийства или насильственные переселения целых народов.

5. Высокая степень насыщения общества результатами националистической политики, возросшее благосостояние и культурная конвергенция — все это ведет к уменьшению — хотя и не к исчезновению — злокачественных последствий национализма.

Остановимся на каждой из этих стадий более подробно.

Отправная точка

На самом деле Европа накануне Французской революции ушла уже доста­точно далеко от описанного выше идеального аграрного общества. Здесь уже в течение тысячи лет наблюдался неуклонный экономический рост, шли нео­братимые политические и идеологические изменения. Большого размаха достигла урбанизация, и во многих государствах получил развитие эффек­тивный бюрократический аппарат. Реформация существенно изменила пра­вила игры в познавательной и законодательной области, принесла идею пря­мого личного обращения к социально независимым авторитетам — вначале к Писанию и к совести, а затем — к индивидуальному разуму. После этого началась научная революция, повлекшая вскоре разработку ее философских оснований и следствий. В эпоху Просвещения была сформулирована систе­ма светских, индивидуалистических и натуралистических, взглядов на мир и общество. В экономике и даже в военной области центр тяжести перемес­тился на северо-запад Европы: в Англии и Голландии было создано граж­данское общество, введен институт разделения властей. Как ни странно, по своей военной мощи либеральные государства оказались по крайней мере равными централизованным монархиям с традиционно милитаристской ори­ентацией (если не более сильными). В XVIII веке нация лавочников неоднок­ратно побеждала на поле брани нацию военных-аристократов. (Последним удавалось одерживать победу, только действуя в союзе с другими — заоке- анскими-лавочниками.) На больших пространствах северо-западной Евро­пы в сфере семейных отношений действовал индивидуалистический прин­цип: браки здесь были поздними и заключались по личному выбору партне­ров, а не служили продолжением системы родовых взаимоотношений более широких социальных групп⁷. Во многих областях среди населения была рас­пространена грамотность, которая использовалась для светских целей. Во всех этих отношениях и, несомненно, во многих других Европа уже очень давно начала двигаться к современному миру, который лишь в XIX веке при­обрел наконец весьма определенные очертания.

Тем не менее, когда после потрясений Французской революции и наполе­оновских войн зашла речь об оформлении легитимных политических еди­ниц и установлении границ между ними, мир вновь вернулся к испытанным династическим принципам. Позиции монархов значительно укрепились в результате Реформации и религиозных войн, уничтоживших идею всеобщего авторитета, способного судить и легитимности власти, и тем утвердивших абсолютный суверенитет независимых государств и правителей. Большин­ство нововведений, появившихся в XVIII веке, возникли благодаря усили­ям «просвещенных» абсолютных монархов, но не сколько-нибудь широких движений. Надо сказать, что абсолютизму был не раз брошен вызов как в теории, так и на практике, однако англичане, например, после эксперимен­тов с республикой и с реставрацией пришли в конце концов к выводу, что их свободы лучше защищены в условиях ограниченной монархии, нежели в условиях ее полной отмены. Голландская республика тоже постепенно пе­реросла в монархию. Выборные республиканские институты были в общем редки, мало каким городам-государствам удалось выжить, и представитель­ные формы правления действовали в конечном счете с большими ограниче­ниями. Правда, к концу XVIII века возникла одна новая республика, кото­рая была установлена вопреки воле одной влиятельной европейской монар­хии (хотя и при поддержке другой), но это было за океаном.

Большинство аграрных государств были монархиями, а переход к индус­триальному обществу заставлял двигаться к демократии. Это отчасти объяс­няется внутренней предрасположенностью индустриального общества к эга­литаризму. В аграрном обществе монархические тенденции возникают, ве­роятно, вследствие общей логики ситуаций борьбы за власть: в любых конфликтах для победителя лучше уничтожить побежденного, чтобы не до­пустить реванша, а для всех остальных лучше заручиться расположением победителя, власть которого становится в результате более крепкой. Это «эф­фект снежного кома» объясняет в большинстве случаев устойчивость в аг­рарном обществе монархических структур. Впрочем, здесь есть и исключе­ния, относящиеся, например, к кочевникам, пасущих стада на больших от­крытых пространствах, к земледельцам, живущим высоко в горах, или, иногда, к торговым сообществам. Они могут уйти от действия этого эффекта и выработать собственные представительные, внутренние сбалансированные политические институты. Скотоводы могут избежать централизации благо­даря подвижности своего имущества и привычке к коллективизму, в кото­ром они нуждаются для самозащиты; горцы имею в своем распоряжении неприступные крепости, возведенные самой природой; купцам не нужен про­стор для инициативы, а абсолютная власть снижает эффективность их дея­тельности.

Индустриализация общества переносит центр тяжести со стяжания влас­ти на стяжание богатства. Путь здесь пролегает от богатства к власти, а не наоборот. Обратный путь, хотя и не исключен полностью, но не имеет уже прежнего значения. Эффект «снежного кома», приводивший ранее к кон­центрации власти, перестает действовать. В области богатства этот эффект тоже не срабатывает (марксистский прогноз оказался в этом отношении не­верным). Таким образом, власть и богатство образуют более сбалансирован­ную систему.

К этому можно еще добавить, что в аграрном обществе высокое положе­ние не требует того, кто его занимает, ни подготовки, ни талантов. С другой стороны, таланты имеют здесь вообще мало шансов для развития. Попросту говоря, всякий дурак может быть королем либо бароном. Некоторые лич­ные качества, такие как жестокость, агрессивность, храбрость, хитрость, могут давать здесь определенные преимущества, но в целом обязанности, которые накладывает привилегированное положение, рассчитаны на то, что их не будет выполнять случайный человек, получивший это положение, на­пример, по наследству, — как это чаще всего и происходит в аграрном об­ществе. Такой принцип может сохранять силу лишь до тех пор, пока обще­ство не освободится от жестких структур или пока не появятся особые об­стоятельства, которые заставят, заполняя эти структуры, осуществлять отбор людей по другим критериям (например, с учетом их способности вы­полнять сложную специализированную работу.)

Иными словами, в аграрном обществе социальные роли распределяются случайным образом, ибо этим распределением заведует высшая трансценден­тная инстанция. То есть вопрос о назначении на высокие должности реша­ется на небесах. В противоположность этому, в индустриальном обществе роли распределяются с учетом личных данных, которые (по крайней мере на уровне принципа) должны соответствовать интересам дела. Действием этой тенденции в области распределения высоких государственных должно­стей можно, хотя бы отчасти, объяснить и более широкие происходящие в этом обществе демократические преобразования. Равный (пусть только в принципе) доступ к высокому общественному положению логически исклю­чает ограничение доступа к власти на всех уровнях, предоставление права принятия решений какой-либо узкой привилегированной социальной группе.

В теориях, развивших идею подотчетного, представительного, ограничен­ного в своих полномочиях, плюралистичного и т. д. правительства, — кото­рые предваряли, сопровождали или обосновывали опыт политических пре­образований XVIII и XIX веков, — не было единой точки зрения на природу и границы политических единиц, долженствующих иметь собственное пра­вительство. Общество должно стать демократическим, но какое именно об­щество? Этот вопрос не играл сколько-нибудь заметной роли в политичес­ких дискуссиях того времени. Считалось, что общества уже существуют, — это казалось вполне очевидным, — и речь шла только о том, как, на каких принципах и кто должен ими управлять, но не в том, где должны проходить их границы.

Но исторические события XIX в. дали ответ на этот вопрос — оставший­ся, впрочем, незаданным, — какие единицы должны иметь свое правитель­ство. Оказалось, что это нации. Однако целостность, называемая сегодня «нацией», не похожа ни на что существующее в прошлом. Это обширная со­вокупность анонимных индивидов, которые приобщены либо к определяю­щей данную нацию высокой культуре, либо к культуре низкой, но находя­щейся в зависимости от этой высокой культуры, попадающей в ее потенци­альной ареал и дающей своим носителям шанс войти когда-нибудь в число носителей высокой культуры. Таких единиц раньше попросту не было. Те­перь же, когда они стали политической нормой, все единицы иного типа вос­принимаются как аномалии.

В начале современной эпохи, в 1815 г., нации, существовали они или нет (в действительности их еще не было), не принимались в расчет при установ­лении новых политических границ. Тем не менее, уже когда мир достаточ­но созрел, чтобы вскоре прислушаться к проповеди национализма, утверж­давшей, что легитимными являются только те политические единицы, ко­торые имеют своим фундаментом нацию, — какое бы содержание не вкладывалось к это понятие.

Ирредентизм

Эпоха национализма или ирредентизма — это время, когда неуклонно рас­тет стремление воплотить в жизнь формулу «одна культура — одно государ­ство». Старый мир, отличающийся огромным культурным разнообразием, множеством нюансов и полутонов, никак не связанных с политическими гра­ницами, — мир этот начинает восприниматься как политический пережи­ток, анахронизм. На смену ему должен прийти новый мир, где каждая куль­тура станет развиваться под собственной политической крышей, а государ­ство и правительство будут считаться законными только в том случае, если они представляют конкретную культуру, охраняют ее и заботятся о ее про­цветании. Чрезвычайно сложную лингвистическую или культурную карту Европы, скажем, 1815 года, когда культурно-лингвистические границы, по сути, никак не соответствовали границам политическим, предстояло заме­нить новой картой, относящейся, скажем, к 1848 году, когда такая корре­ляция стала если еще не абсолютной, то, по крайней мере, уже вполне оче­видной.

Существуют разные методы, позволяющие достичь такого соответствия — той или иной ценой.

1. Можно изменять людей, прививая им новую культуру, включающую, в числе прочего, новый образ «я» и способность проецировать этот образ так, чтобы его воспринимали другие. Тогда новая культура займет место их прежней культуры, где были другие образы, которые они носили в себе и проецировали в общении. Отправной точкой может в данном случае быть какой-то диалект или культура, близкая к той, которую им предстоит ос­воить, или достаточно от нее удаленная. Процесс этот может развиваться спонтанно, даже почти неосознанно. Он может быть результатов дирек­тив правительства или руководителей сферы образования, а может осу­ществляться самодеятельными культурными активистами, не зависящи­ми от властей и даже действующими вразрез с их указаниями.

2. Людей можно убивать. Тех, кто не вписывается в желаемую этнически равномерную социально-политическую целостность, можно травить га­зом, расстреливать, морить голодом и т. д.

3. С другой стороны, людей, неудобных с точки зрения будущей культурно- политической организации данной территории, можно выселять в какое- то другое место (независимо от того, занято это место или нет и готовы ли члены существующей там социально-политической общности принять пе­реселенцев). Такие перемещения могут быть откровенно принудительны­ми, когда жандармы просто усаживают людей на подводы или в грузови­ки, или же, в некотором смысле, добровольными, то есть жители могут сами решить покинуть место, где они до этого жили, поскольку оставать­ся там считают небезопасным.

4. Наконец, можно менять политические границы, проводя их таким обра­зом, чтобы культурно родственные общности оказывались вместе. Учиты­вая сложность этнографической карты Европы XIX столетия, надо при­знать, что метод этот не мог оказаться достаточно эффективным, если только не сочетать его с другими методами, указанными выше.

В действительности все эти методы находили себе применение. Их иногда комбинировали, иногда использовали последовательно: вначале один, затем другой. В эпоху ирредентизма, которая охватывает период с 1815 по 1918 год, в основном применялись более мягкие методы 1 и 4. Методы 2 и 3, хотя и были к тому времени уже известны, стали по-настоящему применяться сравнительно поздно — на 4-й стадии. Указание на конкретные комбинации методов, которые использовались для приведения в порядок политико-этни­ческой карты, — один из путей типологического анализа процессов транс­формации мира-не-знавшего-национализма в националистический мир.

Следует отметить, что ирредентизм, будучи безусловно влиятельным, не был при этом всемогущим. Он весьма способствовал бурным событиям пе­риода 1815—1914 годов, однако реальные плоды его были немногочислен­ны. Восточная Европа по-прежнему оставалась поделенной между тремя поли-этническими империями. В тот период ирредентизм способствовал по­явлению пяти или шести новых буферных государств на Балканах, объеди­нению Германии и Италии, а также произвел одно изменение в Скандина­вии и одно в Нидерландах. Но до 1918 года он отнюдь еще не шел напролом. Жестокие методы тогда почти не использовались: это был период ассимиля­ции и контр-ассимиляции или «пробуждения», то есть национальной аги­тации, призывавшей к созданию новых государственных культур на базе сырого, неформализованного материала культур крестьянских, которое рас­сматривалось как альтернатива присоединению к культурам, уже привязан­ных к государственному аппарату. Термин «пробуждение» чрезвычайно ха­рактерен для самоописания этих движений. Он намекает на существование неких перманентных, не дремлющих «рациональных» целостностей, кото­рые только ждут, что их кто-то разбудит. В действительности, конечно, эти целостности не пробуждались, а создавались.

Триумф и поражение ирредентизма

Великая война 1914—1918 гг. положила конец веку национал-ирредентиз- ма, удовлетворив по воле победителей и тех стран, которым они покровитель­ствовали, многие его требования. Принимая во внимание этнографическую карту Европы, можно было бы заранее сказать, что удовлетворение одних интересов будет означать ущемление других. Наиболее отчетливо это про­явилось в регионе, который мы обозначим как третий часовой пояс, где на­ходились сложные многонациональные империи. Две из них к 1918 г. ис­чезли — по-видимому, навсегда — в результате двух балканских войн, а за­тем — первой мировой войны.

На месте уничтоженных империй возникли более мелкие политические единицы, созданные вполне сознательно по национальному принципу. Каж­дое из этих новых государств призвано было стать политическим опекуном «нации», то есть культуры, обеспечивающей моральную основу личности тем, кто ее принимает. Тем самым государство должно было странным обра­зом выражать и представлять интересы нации, а не всей совокупности сво­их граждан.

Принцип «самоопределения наций», применявшийся в ходе переговоров о мире, должен был обеспечить легитимность принимаемых политических решений. Конечно, он применялся нечестно: победители и приближенные к ним государства несомненно извлекли из этого принципа больше пользы, чем побежденные и те, кто не сумел правильно сориентироваться на перегово­рах. Однако дело было не только в этом. Учитывая сложность и размытость этнических границ, можно утверждать, что всякие политические границы шли вразрез с чьими-то интересами и были несправедливы в самом очевид­ном смысле этого слова. В ситуации этнического разнообразия, характерно­го для Восточной Европы, бесспорная и справедливая политическая карга была просто невозможна.

Это и определило пороки новой системы. Новые государства были мень­ше и тем самым слабее, чем империи, которым они пришли на смену. Но это сокращение размеров и потенциала отнюдь не было компенсировано их этнической однородностью и, следовательно, большей сплоченностью насе­ления. Проблема меньшинств встала в них не менее остро, чем она стояла в исчезнувших империях — пресловутых «тюрьмах народов». Они сами ста­ли провинциальными тюрьмами для своих меньшинств. Причем новые мень­шинства, то есть те, кто внезапно приобрел здесь статус меньшинства и все сопутствующие ирредентистские настроения, в прошлом нередко входили в состав этнических или лингвистических групп, культура которых была до­минантной. Новый статус оказался для них непривычным и вызывал есте­ственное негодование и сопротивление. Они могли искать покровительства у своего родного государства, призванного защищать их собственную куль­туру. Во всяком случае, им не надо было возрождать или изобретать былое величие своей нации, ибо они были живыми его свидетелями и воспомина­ния об этом — теперь горькие — еще стояли у них перед глазами.

Итак, новый международный порядок, установленный во исполнение принципа национализма, имел все пороки системы, которую он сменил, плюс — целый ряд своих собственных. Последствия этого не заставили себя ждать. Как только укрепилась идеологическая диктатура в России и был ус­тановлен националистический режим в Германии, все здание рухнуло как карточный домик. Военное сопротивление Польши измерялось неделями, Югославии (официальное) и Греции — днями. Другие вновь созданные на­циональные государства вообще не сопротивлялись (удивительным исклю­чением была только Финляндия). Гитлер и Сталин легко поделили между собой разделявшие их территории, не встретив почти никакого сопротивле­ния, — по крайней мере, со стороны государственных структур.