От национальных движений к полностью сформировавшейся нации: процесс строительства наций в Европе

Нация составляет неотъемлемый фон новейшей европейской истории. Мож­но иронизировать по поводу прошлых и настоящих хроник «национализма», критиковать его роль и по ходу дела навешивать хорошие или скверные яр­лыки на различные группы, личности и даже нации. Есть публика, которой по вкусу такое занятие, но его не следует путать с научным подходом к теме. Историки — не судьи: их задача состоит в том, чтобы объяснять реальные исторические трансформации. В последние годы появилось значительное количество новой литературы о нациях и национализме, большая часть ко­торой создается учеными, выдвигающими теоретические соображения, а за­тем иллюстрирующими свои обобщения подобранными примерами. Истори­ки предпочитают начинать с эмпирического исследования, а потом перехо­дить к более широким заключениям. Целью моей собственной работы было не создание теории национального строительства, а скорее выработка эффек­тивных методов, позволяющих классифицировать и оценивать опыт созда­ния нации как процесса, происходящего в рамках более глобальной соци­альной и культурной истории. Иными словами, процесс создания нации по­нимается не как неисчислимое множество единичных и неповторимых событий, а как часть масштабной трансформации общества, поддающаяся контролируемым обобщениям'. Впрочем, важно сразу же подчеркнуть то обстоятельство, что нам далеко не под силу объяснить все основные пробле­мы, поставленные формированием современных наций. Всякий историк, исследующий национальные движения, согласился бы с тем, что наше по­нимание этих процессов затрудняют многочисленные лакуны, связанные с недостатком информации. В этом смысле любые обоснованные заключения остаются не более чем отдельными открытиями и выводами, а все «теории» приходится рассматривать как планы дальнейших исследований. На это кто- то может полемично заметить, что в настоящее время мы имеем дело с пере­производством теорий и застоем в области сравнительного исследования по данной теме.

НАЦИЯ И ГРАЖДАНСКОЕ ОБЩЕСТВО

Полагаю, что этот печальный факт отчасти связан с широко распространен­ной путаницей в понятиях. Ибо сегодня процесс, в ходе которого в Европе сформировались нации, обычно подается как развертывание или распрост­ранение идей «национализма». Пожалуй, это особенно справедливо в отно­шении современной англоязычной литературы². На мой взгляд, данный спо­соб трактовки предмета кардинально уводит нас от сути дела. Ведь распрос­транение национальных идей могло бы происходить только в особых социальных условиях. Созидание нации никогда не являлось исключитель­но целью амбициозных или самовлюбленных интеллектуалов, да и идеи не могли бы расходиться по всей Европе благодаря одной своей вдохновляю­щей силе. Интеллектуалы способны «изобретать» национальные сообщества только в том случае, если уже существуют определенные объективные пред­посылки для образования нации. Карл Дойч еще очень давно заметил, что, дабы возникло национальное самосознание, должно сначала возникнуть не­что такое, что оно будет осознавать. Сами по себе разрозненные открытия в области национального чувства никак не объясняют того, почему эти откры­тия имели место столь во многих странах и происходили независимо друг от друга, при различных условиях и в различные эпохи. На эту проблему мо­жет пролить свет только такой подход, при котором будет выявлено основ­ное сходство мотивов, побуждающих людей впервые идентифицировать себя с определенной нацией. Эти мотивы можно облечь в слова, но ниже уровня «высокой политики» они чаще всего остаются невысказанными.

Итак, «нация», безусловно, является не вечной категорией, а продуктом долгого и сложного процесса исторического развития в Европе. В соответ­ствии с нашими целями необходимо для начала определить ее как большую социальную группу, цементируемую не одним, а целой комбинацией не­скольких видов объективных отношений (экономических, политических, языковых, культурных, религиозных, географических, исторических) и их субъективным отражением в коллективном сознании. Многие из этих свя­зей могли взаимно меняться ролями, играя особенно важную роль в одном процессе национального строительства и не более чем подчиненную в дру­гом. Но три из них остаются абсолютно незаменимыми: (1) это «память» об общем прошлом, толкуемом как «судьба» группы или хотя бы ее ключевых элементов; (2) плотность и интенсивность языковых или культурных свя­зей, которые обеспечивают более высокий уровень социальной коммуника­ции в рамках группы, чем за ее пределами; (3) концепция равенства всех членов группы, организованных в гражданское общество.

Процесс, в ходе которого вокруг таких ключевых элементов формирова­лись нации, не был предопределен и необратим. Он мог прерываться, равно как и возобновляться после долгой паузы. Если взять Европу в целом, оче­видно, что он происходил в два различных этапа неравной длительности. Первый из них начинается в период Средних веков и приводит к двум весь­ма разным результатам, ставшим полярными отправными точками для вто­рого этапа — перехода к капиталистической экономике и гражданскому об­ществу. В этот момент путь к современной нации в полном смысле этого слова начинался с одной из двух полярных социально-политических ситуаций (хотя, разумеется, были и промежуточные варианты). По всей Западной Европе — в Англии, Франции, Испании, Португалии, Швеции, Нидерлан­дах, — но также и дальше на восток, в Польше, раннее современное госу­дарство складывалось в условиях господства одной этнической культуры, будь то абсолютистское государство или же сословно-представительская мо­нархия. В большинстве таких случаев позднефеодальный режим впослед­ствии преобразовывался — путем реформ или революций — в современное гражданское общество параллельно с формированием национального госу­дарства как сообщества равноправных граждан. С другой стороны, на боль­шей части Центральной и Восточной Европы «чужеземный» правящий класс доминировал над этническими группами, которые занимали компактную территорию, но не имели «собственных» знати, политического единства или продолжительной литературной традиции. Мои личные исследования отно­сились к ситуации именно второго типа. Однако было бы ошибочным пола­гать, что ничего подобного никогда не существовало в Западной Европе. Так случилось, что статус «недоминантной этнической группы» обычно ассоци­ируется с землями Восточной и Юго-Восточной Европы — с судьбой эстон­цев, украинцев, словенцев, сербов и прочих. Но поначалу немало аналогич­ных сообществ существовало и в Западной, и в Юго-Западной Европе. Одна­ко там большинство из них поглотило средневековое государство или же государство раннего Нового времени, хотя значительное количество отдель­ных древних культур в процессе интеграции сохранило свою самобытность — это ирландская, каталонская, норвежская и прочие культуры (в Восточной Европе аналогом им, по-видимому, служит греческая культура)³. Имел мес­то также и немаловажный ряд переходных случаев, когда этнические сооб­щества располагали «своим собственным» правящим классом и литератур­ными традициями, но не имели общей государственности: это немцы и ита­льянцы и позднее — после раздела Речи Посполитой — поляки.

Что же касается ситуаций второго типа, на исследовании которых была сосредоточена моя собственная научная деятельность, то началом современ­ного этапа строительства наций можно считать тот момент, когда отдельные группы в пределах не доминантной этнической общности принялись обсуж­дать свою собственную этническую принадлежность и воспринимать свою этническую группу как имеющую шансы превратиться в будущем в полно­ценную нацию. Рано или поздно они усмотрели те конкретные черты, кото­рых недоставало их будущей нации, и стали прилагать усилия к тому, что­бы восполнить одну или некоторые из них, пытаясь убедить своих соотече­ственников в важности сознательной принадлежности к нации. Я называю эти организованные попытки по обретению всех атрибутов полноценной на­ции (которые не всегда и не везде бывали успешными) национальным дви­жением. Нынешняя тенденция говорить о них как о «националистических» приводит к значительным несуразицам. Ибо национализм stricto sensu⁴ пред­ставляет собой нечто иное, а именно мировоззрение, в рамках которого при­дается абсолютный приоритет ценностям нации над всеми иными ценнос­тями и интересами. В Центральной и Восточной Европе XIX или начала XX века многие патриоты — участники национальных движений были чрезвы­чайно далеки от того, чтобы считаться националистами в этом точном смыс­ле слова. Данный термин едва ли может быть применен к таким типичным представителям национальных движений, как норвежский поэт Вергеланн, который пытался создать язык для своей страны, польский писатель Миц­кевич, страстно желавший освобождения своей родины, или даже чешский ученый Масарик, который, отдав всю жизнь борьбе против чешских нацио­налистов, сформулировал и реализовал программу национального суверени­тета. Национализм являлся лишь одной из многих форм национального со­знания, которым предстояло родиться в русле этих движений. Позднее на­ционализм действительно зачастую становился существенной силой в своем регионе — как это произошло в более западном секторе наций-государств, — своего рода политикой силы с иррациональными обертонами. Но у класси­ческого национального движения была программа иного типа. Ее цели ох­ватывали три группы требований в соответствии с тремя ощутимыми недо­статками национального бытия: (1) развитие национальной культуры, осно­ванное на местном языке и его нормальном использовании в образовании, управлении и экономической жизни; (2) обретение гражданских прав и по­литического самоуправления — сначала в форме автономии, а в конечном счете (обычно это происходило довольно поздно, когда становилось уже на­стоятельной потребностью) и независимости⁵; (3) создание завершенной со­циальной структуры, пронизывающей всю этническую группу и включаю­щей образованные элиты, классы чиновников и предпринимателей, но так­же, где это необходимо, свободных крестьян и организованных рабочих.

Относительные приоритеты и сроки осуществления всех трех видов требо­ваний в каждом случае оказывались различными. Но траектория любого на­ционального движения исчерпывалась только тогда, когда все они были вы­полнены.

В промежутке между отправным пунктом любого конкретного националь­ного движения и его успешным завершением можно выделить три структур­ные фазы, согласно характеру и роли действующих в них сил и степени на­ционального самосознания, развивающегося в рамках этнической группы как целого. В течение начального периода, который я назвал фазой А, энер­гия активистов национального движения была прежде всего направлена на тщательное исследование языковых, культурных, социальных и иногда ис­торических черт недоминирующей группы и на закрепление этих фактов в сознании соотечественников, однако в целом они не настаивали на том, что восполнение таких пробелов в познании представляет собой специфическую национальную потребность; некоторые из них даже не верили в то, что из их этнической группы может развиться нация. Во втором периоде, или в рам­ках фазы В, появилось новое поколение активистов, которые отныне пыта­лись завоевать как можно больше сторонников из числа представителей сво­ей этнической группы для реализации планов по созданию будущей нации, и делали это при помощи патриотической агитации, призванной «разбудить» в них национальное самосознание. Поначалу эти активисты, как правило, не достигали заметных успехов (в первой полуфазе), но позднее (во второй полуфазе) обнаруживали, что аудитория становится все более восприимчи­вой к их пропаганде. Как только подавляющая часть населения начинала придавать особое значение своей национальной идентичности, формирова­лось массовое движение, которое я назвал фазой С. Только на этой, финаль­ной фазе обретала жизнь завершенная социальная структура и движение подразделялось на консервативно-клерикальное, либеральное и демократи­ческое крылья, каждое из которых имело свою собственную программу.

ЧЕТЫРЕ ТИПА НАЦИОНАЛЬНЫХ ДВИЖЕНИЙ

Предлагаемая мной периодизация призвана способствовать вдумчивому со­поставлению национальных движений — следовательно, достижению чего- то большего, чем простой синхронный обзор тех процессов, которые в одно и то же время происходили в разных частях Европы прошлого века, — то есть исследованию сходных форм и фаз исторического развития нацио­нальных движений. Для такого сравнения требуется выбрать определенный набор параметров, в понятиях которых можно было бы анализировать раэ- личные национальные движения. Чем сложнее феномен, подлежащий срав­нительному исследованию, тем, разумеется, большим должно быть число та­ких подходящих параметров. Но, как правило, более целесообразными ока­зываются постепенные действия, накопление результатов сравнения шаг за шагом, чем одновременное использование слишком большого числа парамет­ров. Вот несколько наиболее важных ориентиров, частью которых уже пользовался я сам или кто-то другой, в то время как иные исследователи оставляют их в качестве темы для будущего изучения: это социальная при­надлежность и распеределение по территории страны ведущих патриотов и активистов; роль языка как символа и способа идентификации; место теат­ра (а также музыки и фольклора) в национальных движениях; выдвижение или невыдвижение требований гражданских свобод; значение, придаваемое историческому сознанию; положение школьной системы и степень грамот­ности членов этнической группы; участие церкви и влияние религии; вклад женщин как активисток движения и символов его зрелости. Однако, поми­мо всего этого, в ходе своих собственных исследований я обнаружил, что ос­новополагающее значение для любой типологии национальных движений в Центральной и Восточной Европе (но не только там) имеет соотношение меж­ду переходом в фазу В, а затем в фазу С, с одной стороны, и переходом к кон­ституционному обществу, основанному на равенстве всех перед законом, с другой, — процесс, который часто характеризуют как момент «буржуазной революции». По разному соединяя эти две цепи перемен, мы можем выде­лить четыре типа национальных движений в Европе:

1. В первом случае ростки национальной агитации (фаза Б) приходятся на время существования старого абсолютистского режима, а массовый харак­тер она приобретает в период революционных преобразований в полити­ческой системе, когда организованное рабочее движение также начинает заявлять о себе. Лидеры фазы В создавали свои национальные програм­мы в условиях политического кризиса. Так происходила чешская агита­ция в Богемии, так было в венгерском и норвежском движениях; все они вступили в фазу В около 1800 года. Норвежские патриоты добились либе­ральной конституции и декларации независимости в 1814 году, между тем как чехи и мадьяры сформулировали, хотя и в абсолютно иной манере, свои национальные программы в период революций 1848 года.

2. Во втором случае национальная агитация также стала набирать обороты еще при старом режиме, но переход к массовому движению, или фазе С, здесь был отложен до совершения конституционного переворота. Это от­личие последующей ступени могло быть вызвано либо иным уровнем эко­номического развития, если взять, например, Литву, Латвию, Словению или Хорватию, либо иноземным господством, как в Словакии или на Ук­раине. В Хорватии началом фазы В можно считать 1830-е годы, в Слове­нии — 1840-е, в Латвии — конец 1850-х, а в Литве — начало 1870-х; соот­ветственно фаза С в Хорватии была достигнута в 1880-х, в Словении — в 1890-х, а в Латвии и Литве только во время революции 1905 года. Насиль­ственная мадьяризация Словакии после 1867 года затормозила ее пере­ход в фазу С, и к таким же последствиям привела деспотичная русифика­ция на Украине.

3. В третьем случае национальное движение приобрело массовый характер уже при старом режиме, то есть до того, как сформировались гражданс­кое общество или конституционный порядок. Движения этого типа при­водили к вооруженным восстаниям и ограничивались территориями От­томанской империи в Европе — Сербией, Грецией и Болгарией.

4. В последнем случае национальная агитация впервые возникла в консти­туционных условиях, при более развитом капиталистическом устройстве, характерном для Западной Европы. Одни национальные движения этого типа могли достигать фазы С весьма рано, как это произошло на земле Бас­ков и в Каталонии, тогда как другие достигали ее, только пройдя долгую фазу В, как это было во Фландрии, или не достигали вовсе — как в Уэль­се, Шотландии или Британии.

Ни один из пройденных нами этапов — от дефиниции к периодизации, а от нее к типологии — не является, конечно, целью сам по себе. Они не объяс­няют ни истоков, ни итогов различных национальных движений. Они пред­ставляют собой всего лишь отправные пункты для решения подлинной за­дачи любого исторического исследования — каузального анализа. Чем объяс­няется успех большей части этих движений, принадлежащих эпохе, которая окончилась в Версале, и чем объясняется поражение остальных? На счет чего записать различия в их эволюции и развязке? Если очевидно, что расхожий взгляд, согласно которому нации в Европе были придуманы националиста­ми, не имеет под собой оснований, то монокаузальные объяснения лишь не­многим более утешительны. Всякое удовлетворительное рассмотрение дол­жно искать многих причин и достигать разных уровней обобщения; кроме того, ему надлежит охватывать весь хронологически обширный период не­равномерного европейского развития.

ЧТО ПРЕДШЕСТВУЕТ СТРОИТЕЛЬСТВУ НАЦИИ

Всякое такое объяснение должно начинаться с «прелюдии» к национально­му строительству, которая разыгрывалась в позднюю средневековую эпоху и раннее Новое время и имела великий смысл не только для наций-государств Запада, но и для тех этнических групп в центре и на востоке континента, а равно где-то еще, которые по-прежнему оставались или вновь оказывались под господством «внешних» правящих классов. В исторической действитель­ности встречаются, конечно, не только эти два идеальных типа, но и много промежуточных вариантов. Большое количество средневековых государств, имевших собственную письменность, не переросли успешным образом в го­сударства-нации, а наоборот, потеряли, отчасти или полностью, свою авто­номию, в то время как их население в целом сохранило свою этническую при­надлежность. Это относится к чехам, каталонцам, норвежцам, хорватам, бол­гарам, валлийцам, ирландцам и прочим народам. Даже в случае с более «чистыми» в типологическом смысле недоминантными этническими груп­пами — например, словенцами, эстонцами или словаками — мы не можем обходить вниманием их общее прошлое как всего лишь миф. Вообще гово­ря, наследие первой стадии процесса строительства нации, даже если он пре­рывался, часто обеспечивало существенные ресурсы для следующей. Вот из чего, в частности, они состояли:

1. Очень часто сохранялись некоторые отпечатки прежней политической ав­тономии — как ни странно, ценимые членами тех сословий, которые от­носились к «правящей» нации, — и проистекающие отсюда трения меж­ду сословиями и абсолютизмом, что порой обеспечивало импульсы для пос­ледующих национальных движений. Эти проявления можно было наблюдать во многих частях Европы конца XVIII века — например, в про­тесте венгерских, богемских и хорватских аристократов против центра­лизма Иосифов Габсбургов, в реакции финской знати на неоабсолютизм Густава III, в оппозиции землевладельцев-протестантов Ирландии усили­ям по централизации управления, проводимым английскими властями, или в ответе местных бюрократов Норвегии на датский абсолютизм.

2. «Память» о былой независимости или государственности, даже относя­щихся к очень далекому прошлому, могла играть важную роль в стиму­лировании национально-исторического самосознания и этнической спло­ченности. Это самый первый аргумент, который был использован в фазе В патриотами в чешских землях, Литве, Финляндии, Болгарии, Катало­нии, да и вообще повсеместно.

3. Во многих случаях более или менее уцелела средневековая письменность, что облегчало развитие норм современного языка и собственной литера­туры на нем, как это, в частности, показывает пример чехов, финнов и каталонцев. Однако в XIX веке контраст между случаями наличия подоб­ного рода наследия и случаями его отсутствия был в значительной мере преувеличен, и временами стали звучать заявления, будто оно соответству­ет противоположности «исторических» народов «не историческим», тог­да как на самом деле этот контраст бывал заметным только в моменты пульсации уже нарождающегося исторического сознания нации.

Однако во всех случаях ясно то, что современный процесс строительства на­ций начинался со сбора информации об истории, языке и обычаях недоми­нантной этнической группы, — информации, которая стала решающим эле­ментом первой фазы патриотической агитации. Исследователи-эрудиты фазы А «открывали» этническую группу и закладывали основу для последующе­го формирования «национальной идентичности». Тем не менее их интеллек­туальную деятельность нельзя назвать организованным политическим или социальным движением. Большинство патриотов вообще не выдвигало ни­каких «национальных» требований. Превращение их целей в планы соци­ального движения за культурные и политические преобразования явилось результатом фазы В, и вопрос о причинах, по которым это произошло, по- прежнему остается в значительной мере открытым. Почему научные инте­ресы превратились в эмоциональную привязанность? Как пристрастие или преданность человека своему региону выросли в его самоидентификацию с этнической группой как будущей нацией?

РОЛЬ СОЦИАЛЬНОЙ МОБИЛЬНОСТИ И КОММУНИКАЦИИ

В первом приближении можно было бы выделить три процесса, играющих решающую роль в подобного рода трансформации: (1) социальный и/или по­литический кризис старого порядка, характеризующийся новыми горизон­тами и уровнями напряженности; (2) возникновение разногласий между вли­ятельными группами населения; (3) утрата веры в традиционные нравствен­ные системы, а кроме того, упадок религиозного авторитета, даже если это касалось только малого числа интеллектуалов (но не считая тех, которые на­ходились под влиянием рационализма Просвещения, а также представите­лей иных раскольнических течений). В целом нам ясно, что будущие иссле­дования должны будут уделить больше внимания этим разнообразным ас­пектам кризиса, а также тому, насколько патриоты были способны или готовы дать своей реакции на эти аспекты национальное — а не просто со­циальное или политическое — выражение. Если на данном этапе определен­ные группы интеллектуалов начинали проводить по-настоящему национа­листическую агитацию, то впоследствии это приводило национальное дви­жение к критической фазе В. Однако отсюда автоматически не следовало рождения новой нации, для формирования которой требовались еще и дру­гие условия. Поскольку мы еще должны поставить вопрос: при каких обсто­ятельствах такая агитация способствовала в итоге успешному переходу к массовому движению фазы С, способному полностью воплотить в жизнь на­циональную программу?

Ученые в области социальных наук выдвигали различные теории, чтобы объяснить подобную трансформацию, но они едва ли могут нас удовлетво­рить, поскольку не соответствуют эмпирическим данным. Например, Эрнест Геллнер самым тесным образом связывает рост «национализма» с функцио­нальными потребностями индустриализации®. Тем не менее большинство на­циональных движений в Европе родились как раз до появления современ­ной промышленности и, как правило, проходили решающую в своем разви­тии фазу В до всякого соприкосновения с ней, причем многие из них, кста­ти сказать, в преимущественно аграрных условиях. Но если подобные изъяны характерны для большей части социологической литературы, то мы, с другой стороны, не можем просто ограничиться индуктивными описания­ми, столь любимыми историографами традиционалистского толка. Поэто­му давайте рассмотрим два фактора, по-разному обозначаемых разными ав­торами, но по существу своему являющихся объектами некоторого согласия в данной сфере. Приняв словарь Карла Дойча, мы можем назвать эти факто­ры социальной мобильностью и коммуникацией⁷. В этом пункте ситуация кажется на первый взгляд сравнительно однозначной. Мы можем подтвер­дить, что в большинстве случаев члены патриотических групп принадлежа­ли к профессиям с довольно высокой вертикальной мобильностью и в них никогда не преобладали рекруты из групп с низкой социальной мобильнос­тью, вроде крестьян. Таким образом, высокий уровень социальной мобиль­ности, по-видимому, служил благоприятным условием для принятия пат­риотических программ на фазе В. И все бы шло хорошо, однако, к сожале­нию, нам известно, что это также часто способствовало успешному выдви­жению тех же самых групп наверх и принятию их в ряды правящей нации. Сходным образом и социальная коммуникация, как способ передачи инфор­мации о действительности и о подходах к ней, безусловно, сыграла важную миссию в приближении современного капиталистического общества, и если мы проанализируем занятия патриотов, то придем к выводу, что их нацио­нальная агитация была в первую очередь обращена к тем членам недоминан­тных этнических групп, которые имели возможность пользоваться наилуч­шими каналами подобного рода коммуникации. Территориальный анализ дает тот же самый результат: регионы с наиболее развитой сетью коммуни­каций были в наибольшей степени восприимчивы к подобной агитации. По­этому нам кажется оправданной точка зрения Дойча, согласно которой рост национальных движений (он имел в виду национализм) происходил бок о бок с прогрессом социальных связей и мобильности, которые также разви­ваются не сами по себе, а в рамках более всеобъемлющей трансформации об­щества⁸.

Тем не менее необходимо сопоставить эту гипотезу с исторической реаль­ностью, по крайней мере в двух экстремальных случаях. Как одну из таких крайностей нам следует взять пример района Полесья в Польше в период между первой и второй мировыми войнами — области с минимальной соци­альной мобильностью, очень слабо связанной с рынком и малограмотной. Когда во время переписи 1919 года ее жителей спросили об их национально­сти, большинство из них дали незамысловатый ответ: «Тутошние мы»⁹. Та­кая же картина преобладала в Восточной Литве, Западной Пруссии, Нижних Лужицах и разных регионах Балкан. Но как обстоит дело в противополож­ном случае? Могут ли интенсивный рост коммуникации и высокий коэффи­циент мобильности считаться причинами успеха на фазе В? Никоим образом, поскольку опыт таких земель, как Уэльс, Бельгия, Британия или Шлезвиг, напротив, показывает, что эти факторы вполне могут сочетаться со слабой восприимчивостью населения к национальной агитации в условиях, когда решающее значение имеет вызревающий конституционный порядок.

КРИЗИС И КОНФЛИКТ

Помимо социальных перемен и высокого уровня мобильности и коммуни­кации, был необходим еще один мощный фактор, который обычно способ­ствовал ускорению национальных движений. Я назвал этот фактор конфлик­том интересов в национальной сфере; иначе говоря, это социальное напря­жение или противоречие, которое могло бы наложиться на языковые (а под­час и религиозные) различия. В XIX веке общим примером такового служил конфликт между новыми выпускниками университетов, происходящими из не-доминантных этнических групп, и замкнутой элитой правящей нации, имевшей наследственную монополию на ведущие позиции в государстве и обществе¹⁰. Кроме того, были и столкновения интересов крестьян из подчи­ненной в этническом отношении группы с земельной аристократией из до- мииантной, между ремесленниками из первой и крупными торговцами и про­мышленниками из второй, и так далее. Важно отметить, что такие конфлик­ты интересов, которые сказывались на судьбе национальных движений, не­возможно свести к классовым конфликтам, поскольку национальные дви­жения всегда привлекали в свои ряды членов нескольких классов и групп, так что их интересы определялись широким спектром общественных отно­шений (включая, конечно, и отношения классовые).

Почему социальные конфликты такого рода в одних частях Европы успеш­но выражались в национальных понятиях, а в других частях — нет? Пара­доксально, но мы вправе сказать, что в XIX веке национальная агитация ча­сто начиналась ранее и делала более мощные рывки вперед в тех областях, где недоминантные этнические группы в целом, то есть, как правило, вклю­чая и их лидеров, были весьма скудно политически образованы и фактичес­ки совсем не имели политического опыта вследствие гнета абсолютизма, под которым они развивались. Богемия и Эстония — только два примера из мно­гих подобных. В таких обстоятельствах не было места более развитым фор­мам политической логики или аргументации. Обеим сторонам данного кон­фликта легче удавалось выражать социальное противостояние или враждеб­ность в категориях национальных, то есть представлять их как опасность для общей культуры или отдельного языка, или этнического интереса. Это была основная причина, по которой западноевропейские национальные дви­жения демонстрируют характерное отклонение от остальных (см. тип 4). Именно более высокий уровень политической культуры и опыта позволял выражать конфликты и интересы в большинстве западных областей Евро­пы в политических терминах. Поэтому фламандские патриоты уже в исто­ках фазы В поделились на два лагеря — либеральный и клерикальный, — и большая часть избирателей-фламандцев выразила свои политические пред­почтения голосованием за либеральную или католическую партии, оставив собственно фламандской партии лишь меньшинство голосов. То же явление сегодня можно наблюдать в Уэльсе или Шотландии. В таких условиях на­циональной программе было нелегко завоевать массовую поддержку, и в не­которых случаях движению так и не суждено было перейти в фазу С. Урок, который из этого стоит извлечь, состоит в том, что недостаточно учитывать только формальный уровень социальной коммуникации, достигнутой в дан­ном обществе, — необходимо также учитывать комплекс того содержимого, которое транслируется посредством нее (даже если оно в некоторой степени бессознательно). Если национальные цели и лозунги, используемые агита­торами для выражения социального напряжения, действительно соответ­ствуют непосредственному повседневному опыту, уровню грамотности и си­стеме символов и стереотипов, принятой большинством представителей не­доминантной этнической группы, то достижение фа'зы С возможно в отно­сительно короткое время.

Модель успешного национального движения, таким образом, включает в себя как минимум четыре элемента: (1) кризис легитимности, связанный с социальными, моральными и культурными деформациями; (2) базисный уровень вертикальной социальной мобильности (некоторое количество об­разованных людей должно прийти из недоминантной этнической группы); (3) довольно высокий уровень социальной коммуникации, в том числе гра­мотности, школьной подготовки и рыночных отношений; и (4) конфликты интересов национального характера. Такая модель не претендует на объяс­нение всех проблем в долгой и сложной истории национальных движений. Позвольте мне проиллюстрировать это, предложив вашему вниманию неко­торые из проблем, которые по сей день остаются неразрешенными, несмот­ря на обилие новых «теорий национализма».

БРЕШИ, ВЫЯВЛЕННЫЕ ПОСРЕДСТВОМ ЭТОЙ МОДЕЛИ

Мои собственные сравнительные исследования сосредоточены на стечении социальных обстоятельств, характерном для фазы В в европейских нацио­нальных движениях XIX века. Для фазы С до сих пор аналогичные исследо­вания не проводились¹¹. Здесь тоже крайне необходим сравнительный ана­лиз, и не только социальных групп, мобилизующихся в то время, когда на­циональная программа становится привлекательной для масс, но также и того, какое значение имеет каждый из трех принципиальных компонентов ее собственной повестки. До сих пор эти компоненты еще ни разу не состав­ляли идеального комплекса. Мы должны исследовать взаимоотношения между культурными, политическими и социальными задачами нацио­нальных программ того времени, равно как и внутреннюю структуру каж­дой, и те специфические требования, которые исходят из них. Мы уже зна­ем, что они могут широко варьироваться. Более того, едва в национальной программе получают отчетливое выражение политические требования, дви­жение неизбежно становится полем битвы за власть, и не только в рамках борьбы против правящей нации, но и в рамках борьбы за лидерство внутри национального движения как такового. При таких обстоятельствах руковод­ство национальным движением, как правило, переходило от интеллектуа­лов к профессиональным слоям в более широком смысле этого слова.

Другой жизненно важной сферой сравнительного исследования является социальная физиогномика лидеров национальных движений — или в целом национальной интеллигенции в регионе. Некоторые предварительные сопо­ставления чешских, польских, словацких и немецких интеллектуалов того периода, которые я уже проводил, позволяют предположить, что остается еще масса неиспользованных возможностей для толкования национальных стереотипов, политической культуры и социальных чувств патриотов. Ра­зительные отличия в социальном происхождении чешской и немецкой ин­теллигенции того периода проливают новый свет на национальные движе­ния каждой из этих групп в Богемии¹². Но мы также должны отметить, что слишком мало исследований было посвящено тем интеллектуалам, которые, в силу своего образования и этнического происхождения, могли бы принять участие в национальном движении, но не стали этого делать. Нам необходи­мо знать больше и об этой национально не ангажированной или ассимили­рованной интеллигенции.

Последний и значимый пробел в современном исследовании нацио­нальных движений прошлого века выглядит несколько неожиданно. Нема­ло иронии было растрачено на исторические легенды и фантазии на тему про­шлого, припасенные патриотами той эпохи¹³. Но на самом деле нам не слиш­ком много известно о реальной роли истории в возникновении и росте национальных движений. Ведь к тому времени, безусловно, сложился под­линный фонд исторического опыта, на основе которого многие из них под­нялись, — все это материалы, накопленные первой, до-современной стади­ей процесса собственно национального строительства; и кроме того, были разные формы, в которых эти материалы впоследствии находили свое отра­жение в сознании недоминантной этнической группы. Обычно склад исто­рического мышления, который возникал на заре национального движения, существенно отличался от склада исторического мышления, развивавшего­ся к его окончанию. В этом смысле нам представляются особо поучительны­ми сравнения Западной Европы с Восточной, правящих наций с управляе­мыми. Сопоставив немецкие и чешские исторические романы той эпохи, что я и проделал недавно, мы получим внушительные результаты: в то время как герои первых в большинстве своем взяты из представителей (главным образом прусской) власти и аристократии, в последних этот социальный слой находит отражение крайне редко¹⁴.

«НОВЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ» РЕЗЮМИРУЕТ СТАРЫЙ

В какой степени вышеописанная модель, полученная на основе исследова­ния национальных движений в Европе XIX века, способствует пониманию «новых типов национализма» в Центральной и Восточной Европе сегодня?

Расхожее представление о том, что нынешние беспорядки есть следствие ос­вобождения иррациональных сил, которые долго были подавлены — точнее сказать, «глубоко заморожены» — при коммунизме, а теперь, после пяти­десятилетнего коллапса, полностью ожили, является, несомненно, поверх­ностным. Подобного рода понимание является нелепым: оно ближе к миру волшебных сказок, чем к миру исторического процесса. Гораздо более оп­равданно было бы рассматривать силы, реформирующие Центральную и Во­сточную Европу на протяжении последнего десятилетия, как «новые наци­ональные движения», цели которых во многом аналогичны целям нацио­нальных движений в XIX веке, хотя в ряде существенных отношений они и отличаются от последних.

Самое сильное сходство между двумя разновидностями национальных дви­жений заключается в том, что сегодня воссоздается та же самая триединая комбинация задач, которая составляла национальную программу сто лет на­зад. Конкретные цели, преследуемые ныне, естественно, не тождественны целям прежних национальных движений, но общий пафос тесно связывает их друг с другом. Вновь на поверхность с большой силой выступили языко­вые и культурные требования — прежде всего, конечно, на территории быв­шего СССР. Здесь никогда не было официальной политики подавления мес­тных наречий в том духе, как это часто происходило при царской власти, что фактически даже способствовало усилению роли местных языков в меж­военный период, в течение которого народные украинские, белорусские, кав­казские и центральноазиатские диалекты стали языками школьного обуче­ния и печати. Но на западных землях, приобретенных СССР после войны, никакие подобные меры не осуществлялись, и русский язык постепенно все более навязывался там как язык общественной жизни. Отсюда сегодняшняя важность языковых проблем в этих районах: Эстония, например, провозг­ласила, что знание ее языка является условием обеспечения гражданских прав, а Молдавия вернулась к латинскому алфавиту. В странах к западу от Буга и Днестра языковые требования были менее насущными. Но и здесь одним из первых признаков развала Югославии в семидесятых и восьмиде­сятых годах явилась кампания по выделению хорватского языка как пол­ностью независимого от сербского; равным образом и Институт словацкой литературы (Матика) положил начало доводам в пользу национальной не­зависимости Словакии, основанным на тезисе самобытности языка.

Если значение языкового компонента сегодня варьируется от региона к региону, то политический компонент во всех случаях занимает центральное положение. Обе главные цели, которые находят выражение в этой области, имеют свои параллели в прошлом. С одной стороны, призыв к демократии соответствует требованию гражданских прав в программе «классических» движений. С другой стороны, жажда абсолютной независимости воспроиз­водит увлеченность идеей этнической автономии в XIX веке. В большинстве случаев, хотя и не всегда (исключение составляют Словения, Хорватия или Словакия), довоенный опыт независимой государственности решающим об­разом определяет здесь характер модели. К 1992 году политическая незави­симость была уже, разумеется, полностью вновь подтверждена на большей части Восточно-Центральной Европы; в то время как на территории бывше­го СССР все республики, ранее входившие в его состав, наконец-то стали юри­дически суверенными государствами. В этих условиях энергии движений предстояло работать уже в новых направлениях, связанных с полученной не­зависимостью, то есть в решении проблем о мерах сосуществования с вне­шними соседями, а также с внутренними меньшинствами.

И наконец, новые национальные движения выражают иную социальную программу, соответствующую условиям, для которых типична быстрая сме­на правящих классов. Лидеры этих движений стремятся к достижению весь­ма конкретной цели: обеспечить целостность социальной структуры нации, создав капиталистический класс по образцу западных государств, в котором они сами могли бы занять видное положение. Здесь аналогии с прошлым так­же поражают воображение.

Более того, кроме всего вышеперечисленного, есть и еще ряд значитель­ных сходств. В XIX веке переход к фазе В происходил в то время, когда ста­рый режим и его социальный порядок были на грани полного разложения. По мере ослабления или исчезновения традиционных связей тяга к новой коллективной идентичности заставляла людей из различных социальных сословий, а затем и приверженцев различных политических течений объе­диняться в единое национальное движение. Так же дело обстоит и сегодня: после краха коммунистического правления и плановой экономики привыч­ные связи разрушились, оставив общее чувство тревоги и незащищенности, в атмосфере которого национальная идея начинает успешно монополизиро­вать роль фактора интеграции. В условиях сильного стресса людям обычно свойственно переоценивать чувство комфорта и защищенности, которое мо­жет дать им единство с собственной национальной группой.

В свою очередь, отождествление с национальной группой предполагает, как это происходило и в предыдущем веке, создание персонифицированно­го образа нации. Славное прошлое такой персоналии должно жить в личной памяти каждого гражданина, а ее поражения — возмущать его, как неуда­чи, о которых невозможно забыть. Одно из последствий подобного олицет­ворения заключается в том, что люди начинают рассматривать свою нацию, то есть самих себя, как единый организм в более чем метафорическом смыс­ле слова. Даже если малую часть нации настигнет какая-нибудь беда, она будет ощущаться всей нацией как целым, и если какой-нибудь ветви этни­ческой группы — даже живущей далеко от своей «материнской нации» — будет грозить ассимиляция, члены персонифицированной нации смогут рас­ценивать это как ампутацию части национального тела.

Само собою понятно, что персонифицированный национальный организм, как и в XIX веке, требует себе собственного отдельного пространства. И ныне, как тогда, претензии на такое пространство основываются на обращении к двум различным критериям, отношения между которыми часто весьма на­тянуты: с одной стороны, на принципе области, характеризующейся этни­ческой однородностью своего населения как группы с общим языком и куль­турой; а с другой стороны, на понятии исторической территории с ее тради­ционными границами, в которых часто заключены и другие этнические группы со статусом меньшинства. В XIX веке второй критерий приобрел осо­бую важность для так называемых «исторических наций». Так, чехи счита­ли все земли в границах Богемии и Моравии принадлежностью своего наци­онального организма; хорваты рассматривали все три части средневековых королевских владений как свою собственность; литовцы полагали, что польско-еврейский город Вильно является их настоящей столицей. Сегодня эта модель имеет еще больший потенциал широкого распространения, по­скольку, наряду с теми нациями, которые в прошлом веке расценивались как «исторические», теперь еще появились нации, снискавшие себе соответ­ствующего рода историю до войны, когда эстонцы или латыши добились не­зависимого государства, или даже во время войны, когда словаки и хорваты обеспечили себе протекторат под нацистским покровительством. В этих ус­ловиях лидеры новых национальных движений снова склоняются к провоз­глашению государственных границ национальными границами и к тому, чтобы считать этнические меньшинства на «их» территориях аутсайдерами, которым можно отказывать в национальной идентичности, а членов груп­пы высылать за пределы страны. В Европе снова играет большую роль пси­хологическая география, так как дети в начальной школе постоянно видят перед собой официальные карты своей страны¹⁵.

ЭТНОЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ТРЕБОВАНИЯ И ПРОБЛЕМЫ ПОНИЖЕНИЯ НАЦИОНАЛЬНОГО СТАТУСА

Может возникнуть вопрос: почему этнические и языковые аргументы так ча­сто играют решающую роль в программах многих новых национальных дви-

5*—2035 жений в Центральной и Восточной Европе, тогда как западный мир пытает­ся проститься с принципом этнической принадлежности как организацион­ным принципом экономической жизни? Некоторое объяснение нам дает опыт классических национальных движений этого региона¹⁶. Когда их ак­тивисты впервые начали свою агитацию в XIX веке, члены недоминантной этнической группы не были политически образованы и не имели опыта об­щественной деятельности в гражданском обществе. В этих условиях обра­щение к политической логике гражданских или человеческих прав в подоб­ных едва ли могло быть эффективным. Для чешского либо эстонского крес­тьянина «свобода» означала отмену феодального «рэкета» и возможность беспрепятственно пользоваться землей на своей собственной ферме, то есть отнюдь не парламентский режим. Действительность общего языка и обыча­ев была гораздо более доступной для понимания, чем заумные концепции конституционной свободы. Сегодня ситуация в известном смысле аналогич­на: спустя полвека диктаторского правления уровень образованности в граж­данском обществе по-прежнему в основном недостаточен, и языковые и куль­турные апелляции вновь могут выступить в качестве замены четко выражен­ным политическим требованиям, как это можно наблюдать в бывших республиках Югославии, в Румынии, государствах Прибалтики. На прак­тике такое случается даже там, где официальная пропаганда созвучна раз­говорам о демократии и гражданских правах.

Конечно, языковые и этнические требования не везде имеют одинаковое значение. Но, например, во многих республиках бывшего Советского Союза язык господствовавшей нации часто оставался символом политического уг­нетения, каково бы ни было формальное положение основного местного языка. В XIX веке борьба национальных движений эпохи против немецко­язычной бюрократии империи Габсбургов, или российской бюрократии в царской империи, или чиновничества Оттоманской империи в основном разворачивалась вокруг языковых проблем. И сегодня диалект всякой ма­ленькой нации, сражающейся за свою независимость, автоматически рас­сматривается как язык свободы. Однако здесь на кону нечто большее, чем вопросы престижа и символики. Нежелание членов господствующей нации допустить истинное языковое равенство всегда приводило недоминантную этническую группу к определенному материальному поражению. Люди, го­ворящие на немецком и венгерском языке, во времена австро-венгерской монархии отказывались учить или использовать языки других этнических групп, проживающих на «их» территории. Затем с распадом империи и воз­никновением новых независимых государств в 1918—1919 годах многие из них внезапно обнаружили, что их статус свелся до уровня официального меньшинства. Но, как правило, они и после этого не желали смириться с преобладанием языка малых — но теперь господствующих — наций, под управлением которых им приходилось жить: чехов, румын, поляков и дру­гих. Это была взрывоопасная ситуация, последствия которой с приходом Третьего рейха в Германии стали зловещими. Сегодня происходит такой же процесс понижения национального статуса, как, в частности, статуса рус­ских, которые в отдаленных республиках становятся меньшинством в неза­висимых государствах, формирующихся благодаря национальным движе­ниям. Подобные исторические параллели между положением Volksdeut- sche¹⁷ и положением, так сказать, *Volksrussen» поразительны и внушают тревогу.

СПЕЦИФИКА ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКОЙ КОНЪЮНКТУРЫ

Какова роль национально окрашенных социальных конфликтов в современ­ных условиях? Теоретически можно было бы предположить, что они не воз­никли бы там, где столкновения интересов способны находить непосредствен­но политическое либо социальное выражение. Но, хотя наше знание на сей счет остается весьма ограниченным, уже понятно, что некоторые такие кон­фликты нынче приобретают национальную заостренность. Случаи, когда ме­стная интеллигенция выступает против номенклатурной элиты другой эт­нической группы, которая отказывается учить местный язык (хрестоматий­ный пример в этом плане — ситуация в Прибалтике), в этом плане не самые распространенные. В действительности большинство социальных конфлик­тов, имеющих национальное значение, сегодня весьма отличаются от клас­сического положения вещей в XIX веке и свидетельствуют о колоссальном несходстве между социальными структурами Центральной и Восточной Ев­ропы в прошлом и настоящем.

Ибо текущая ситуация в регионе носит во многих отношениях уникаль­ный в европейской истории характер. Старый порядок, основанный на пла­новой экономике и власти номенклатуры, в одночасье исчез, оставив после себя политический и общественный вакуум. В этих условиях ведущее поло­жение в обществе быстро заняли новые элиты, воспитанные старым режи­мом, но ныне вставшие во главе национальных движений. Образованные слои недоминантных этнических групп в XIX веке боролись за те же цели, но каждую позицию им приходилось отвоевывать у официальных элит пра­вящей нации, и условием их успеха было принятие традиционных форм жизни, свода моральных норм и правил игры стоящих над ними классов. Напротив, в настоящее время вертикальная социальная мобильность в на­правлении высших уровней благосостояния или власти, не зависит ни от ка­ких традиционных норм, а зачастую просто оказывается результатом лич­ного или национального эгоизма. Вакуум на вершине общества создал воз­можность для очень стремительных карьерных продвижений, и сегодня складывается новый правящий класс, рекрутированный из слияния трех принципиальных потоков: начинающих политиков (некоторые из них — это бывшие диссиденты), ветеранов бюрократии (это самые опытные управля­ющие из сферы старой командной экономики) и нарождающихся предпри­нимателей (порой обладающих финансовыми ресурсами весьма сомнитель­ного происхождения). Борьба внутри этих групп и между ними за привиле­гированные позиции пока породила лишь более сильный конфликт инте­ресов в посткоммунистическом обществе; и там, где члены различных этнических групп проживают на одной территории, она вызывает сегодня основные трения специфически-национального характера.

Разрушительные последствия такой ситуации существенно усиливает дру­гое заметное отличие современного стечения обстоятельств от предыдуще­го. В XIX веке национально окрашенные конфликты интересов, как прави­ло, вызывались процессами экономического развития и социального совер­шенствования, которые сталкивали ремесленников-традиционалистов с промышленниками-модернизаторами, мелких крестьян с крупными земле­владельцами или скромных предпринимателей с большими банкирами в борьбе за соответствующий кусок пирога, неуклонно прибавляющего в раз­мерах. Однако сегодня конфликты этого рода принимают безобразно непо­мерные очертания на фоне экономической депрессии и упадка, в условиях которых пирога становится все меньше и меньше. В подобных обстоятель­ствах не приходится удивляться тому, что диапазон конфликтов в пределах самих национальных движений оказывается заметно шире, чем в прошлом. Одно из последствий этого заключается в том, что обширный спектр поли­тических позиций, представленных в программах даже подлинно «нацио­налистических» партий нашего времени, которые могут значительно раз­ниться друг с другом в целях и методах, делает все более затруднительным разговор о единой национальной программе. В то же самое время существен­но возросший уровень социальной коммуникации, обеспечиваемый совре­менными электронными средствами массовой информации, позволяет наци­оналистической агитации быстрее получать отклик у широких слоев насе­ления. Появилось больше возможностей манипулировать публикой и внедрять национальные интересы там, где их раньше не существовало. Кон­троль над средствами массовой информации в Центральной и Восточной Ев­ропе — это жизненно значимая ставка в борьбе за власть, поскольку их про­фессиональное применение сообщает необычайную власть «контролерам». Безусловно, мы уже видели, к каким последствиям это приводит.

Однако современная конъюнктура имеет еще одну отличительную черту, которая может противодействовать этим последствиям. В XIX веке нацио­нальное движение, процесс национального строительства, а также национа­лизм были характерны для каждой части Европы. Новые национальные дви­жения Центральной и Восточной Европы, наоборот, появляются на арене в такой момент, когда в западной части континента уже воплотилась в исто­рическую реальность идея европейской интеграции. Форма, которую эта ин­теграция может принять, разумеется, остается весьма спорной, поскольку конституционное будущее ЕС определяют сегодня две противоречивые тен­денции: одна к тому, чтобы Европа стала континентом для граждан безот­носительно к их этнической принадлежности, а другая крепко держит ее в тисках понятий о традиционных этнических различиях и ведет к созданию в Европе единства раздельных наций-государств. Как бы ни разрешился дан­ный конфликт, нельзя игнорировать то обстоятельство, что лидеры всех но­вых национальных движений заявляют о своем желании войти в простран­ство объединенной Европы. В этом плане мы можем говорить о двух комп­лиментарных (в субъективном смысле) процессах самоидентификации этнических групп в Центральной и Восточной Европе: национальном, осно­ванном на историческом опыте различных этнических групп региона и спо­собствующем разрастанию упомянутых выше конфликтов, и европейском, отражающем новые надежды и горизонты. Если бы мы применили свои кри­терии периодизации классических национальных движений к процессам собственно европейской интеграции, то, без сомнения, увидели бы, что вто­рая ступень фазы В была успешной в Западной Европе, в то время как ее са­мое начало едва различимо в Центральной и Восточной, то есть там, где в любом случае важно делать различия между конъюнктурными экономичес­кими декларациями о приверженности европейским идеалам и культурны­ми или политическими стремлениями к ним.

ПЕРСПЕКТИВА КАТАСТРОФЫ?

К каким же последствиям, скорее всего, приведут новые национальные дви­жения в бывших коммунистических частях континента в целом? Трагичес­кие процессы, которые происходят сегодня там, где еще вчера была Югосла­вия, делают вполне очевидными все опасности подобного стечения обстоя­тельств. Бескомпромиссный упор на этнических характеристиках нации быстро приводит к политике национализма в истинном смысле этого слова.

Стоит только дать волю такому ходу событий, как все этические и гуманис­тические призывы неизбежно будут оказываться напрасными — отнюдь не от недостатка таланта у тех, кто их произносит, а в силу того, что, едва эти новые движения приобретают массовый характер, они, как показывает опыт их предшественников, уже не поддаются ни разумной аргументации, ни дав­лению со стороны политических сил (которое может даже спровоцировать их более радикальные проявления). А потому насколько же они угрожают не только интеграции, но и стабильности в Европе?

Всем известно, что наиболее разрушительным последствием классических национальных движений этого региона была их роль как катализаторов пер­вой мировой войны. Сегодня критики «нового национализма» в Централь­ной и Восточной Европе предупреждают нас об опасностях повторения та­кого рокового последствия. Однако они забывают о том, что к войне в пер­вую очередь привела националистическая политика великих держав, тогда как конфликты между малыми государствами и их националистически на­строенными политиками были не более чем лучиной, использованной вели­кими державами. Современный «этнонационализм» — это явление, харак­терное главным образом для малых этнических групп или наций, которые не обладают значительным весом на международной арене. Конфликты, ко­торым он дает начало, действительно являются факторами нестабильности в регионе, но они не угрожают миру в Европе таким же образом, как это было на рубеже веков, — во всяком случае, они не станут угрожать ему до тех пор, пока какая-нибудь из великих держав не попытается обратить их в выгоду для себя. В настоящее время такая перспектива кажется весьма отдаленной, поскольку все основные европейские государства, за исключением России, сегодня объединены в Европейском Сообществе. Тем не менее было бы нера­зумно полностью сбрасывать со счетов возможность того, что определенные заинтересованные партии или политики ведущих западных государств за­хотят использовать некоторые новые национальные движения для расши­рения зоны собственного влияния. Немецкие инициативы в Словении и Хор­ватии кое-кем истолковываются именно в таком свете¹⁸. Есть, конечно, и другая проблема, нависшая сегодня над регионом, которая напоминает ско­рее о периоде между двумя мировыми войнами, чем о прошлом веке. Речь идет о положении меньшинств в пределах посткоммунистических госу­дарств. Эти меньшинства делятся на два типа. Первый включает в себя эт­нические группы, проживающие в относительно компактных областях го­сударства, в котором преобладает другая нация; эти группы в то же время принадлежат к нации, находящейся по ту сторону границы: например, ма­дьяры в Словакии или Трансильвании, сербы в Хорватии, поляки в Мора­вии, русские в Эстонии, албанцы в Косово. Этническое население второго типа рассредоточено внутри государства, которое не является государством этой нации, как, в частности, словаки или немцы в Венгрии, румыны в Сер­бии, турки в Македонии и цыгане повсюду. В любом случае движения мень­шинств могут возникать в той же форме, что и движения национальные, но их решающее отличие заключается в том, что они даже не смеют надеяться на достижение независимого национального государства. Наивысшей целью этих движений может быть политическая автономия или пересмотр границ. Но и подобные цели, при случае, разумеется, могут иметь более взрывоопас­ный характер, чем задачи новых собственно национальных движений.

В заключение вполне можно поставить следующий вопрос: исходя из сво­их знаний о классических национальных движениях в Европе XIX столе­тия, что мы вправе считать изменяющимся, а что неизменным в динамике новых движений? Главной предпосылкой всех национальных движений — и вчера, и сегодня — является глубокий кризис старых порядков, сопровож­дающийся упадком системы всех его норм, а также ценностей и чувств, ко­торые поддерживали его. В случае с нынешними движениями этот кризис сочетался с экономической депрессией и угрозой широкого распространения социальной разрухи, которые все больше усугубляли бедственное состояние общества. Но в обе эпохи третьим, решающим элементом этой ситуации был низкий уровень политической культуры и опыта широких масс населения. Стечение этих трех обстоятельств — кризиса общества и государства, эко­номического спада и политической неискушенности — отличает современ­ную конъюнктуру, при которой их последствия усугубляются колоссальным повышением плотности и скорости общественных связей. Как только гос­подствующий порядок — абсолютизм или коммунизм — подвергается неко­торой либерализации, социальные или политические движения против него становятся неизбежными. Для их перехода в национальные необходимо на­личие еще двух факторов: если этнической группе чего-то реально недоста­ет для полнокровной национальной жизни и если имеются существенные трения, которые в условиях неравномерного развития этносов могут выра­жаться как национальный конфликт. Когда такие национальные движения приобретают массовый характер, идет ли речь о прошлом веке или о нынеш­нем, их уже не способны остановить ни властный запрет, ни применение силы. Самое большее, что сегодня возможно сделать, — это, вероятно, на­править их по псевдоевропейскому пути, воспитывая гражданское сознание в школах и через средства массовой информации, и посредством официаль­ных мер обеспечить разумный этнический баланс в общественной занятос­ти. Вот только ограниченность подобных мер чересчур очевидна. Единствен­ным поистине эффективным избавлением от опасностей нынешней ситуации является, увы, самое утопическое: разрешение экономического кризиса в ре­гионе и приход эры нового процветания.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. См. мои работы: М. Hroch. Social Conditions of National Revival in Europe. A Comparative Analysis of the Social Composition of Patriotic Groups among the Smaller European Nations. Cambridge, 1985; M. Hroch. Narodni Hnuti v Evrope 19. Stoleti. Prague, 1986.

2. Собственно термин «национализм» в научных дискуссиях стал употребляться довольно поздно, вероятно, не раньше выхода в свет исследований американского историка Карлтона Хейеса, и прежде всего его произведения «Историческая эволюция современного национализ­ма». См.: С. Hayes. Historical Evolution of Modern Nationalism. N. Y., 1931. Этот термин до­вольно редко использовался в Европе межвоенного периода, как это явствует из обзорного труда А. Кемилайнена «Национализм. Проблемы слова, концепции и классификации». См.: A. Kemi- lainen. Nationalism. Problems concerning the Word, the Concept and the Classification. Jyvaskla, 1964. Первым авторитетным европейским ученым, открывшим это понятие для системного анализа, был Е. Лемберг. См.: Е. Lemberg. Der Nationalisms. 2 vols. Hamburg, 1964.

3. Таким образом, если мы сравним сферы действия национальных движений в Западной и Восточной Европе в XIX веке, то количество древних культур окажется приблизительно рав­ным. Но это соотношение изменится, если мы посмотрим, сколько автономных средневеко­вых культур были интегрированы или уничтожены в каждом из двух регионов. Поскольку на Западе только некоторые такие культуры сохранились и легли в основу последующих нацио­нальных движений, а другие — нижненемецкая, арабская, провансальская и прочие — не сыг­рали подобного рода роли. Западные монархии в основном демонстрировали гораздо больше способностей к поглощению «негосударственных» культур и обществ, чем империи Габсбур­гов, Романовых или Оттоманская.

4. В строгом смысле этого слова (лат.). — Прим. пер.

5. Некоторые национальные движения очень рано ставили своей целью независимость; к их числу относятся национальные движения норвежцев, греков или сербов. Но гораздо боль­ше было таких, которые пришли к этой цели значительно позже, причем в чрезвычайных об­стоятельствах первой мировой войны, — среди них можно назвать чешское, финское, эстонс­кое, латвийское и литовское движения, — в то время как иные (словенское или белорусское) не сформулировали ее и тогда. Каталонцы являют собою живой пример того, каким образом даже мощное национальное движение может обойтись без постановки такого требования, как обретение своей независимой государственности.

6. См.: Ernst Gellner. Nation and Nationalism. Oxford, 1983, passim. [Имеется русский пере­вод: Геллнер Э. Нации и национализм / Пер. с англ. Т. В. Бердиковой, М. К. Тюнькиной; ред. и послесл. И. И. Крупника. М.: Прогресс, 1991. — Прим. ред.].

7. См. работу: Karl Deutsch. Nationalism and Social Communication. Cambridge, Mass., 1953. Другие ученые также подчеркивали значение социальной коммуникации для понимания на­ционального чувства, при этом не следуя взглядам или терминологии Дойча. См., например: Benedict Anderson. Imagined Communities. Reflections on the Origins and Spread of Nationalism. L., 1983 (2nd enlarged ed 1991). [Имеется русский перевод: Андерсон Б. Воображаемые сооб­щества. Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. В. Никола­ева; вступ. статья С. Баньковской. М.: Канон-пресс-Ц, Кучково поле, 2001. — Прим. ред.].

8. Отто Баэур был первым, кто уловил связь между процессом строительства нации и об­щей капиталистической трансформацией общества. См.: Otto Bauer. Die Nationalitatenfrage und die Sozialdemohratie. Vienna 1907.

9. В западной литературе этот эпизод не становился предметом анализа. См.: J. Tomaszewski. Zdziejow Polesia 1921 — 1939. Warsaw, 1963. P. 25, 32 ff.

10. Впервые я указал на роль этого национально окрашенного конфликта в своей книге: М. Hroch. Die Vorkampfer der nationalen Bewegungen bei den kleinen Volkern Europas. Prague, 1968. Более подробный дальнейший анализ проблемы безработных интеллектуалов см. в кни­ге: А. D. Smith. The Ethnic Revival in the Modern World. Cambridge, 1981.

11. Недостаток в исследованиях случаев этой проблемы объясняет то, почему Эрик Дж. Хоб- сбаум не мог проанализировать социальную структуру фазы С в своей последней работе. См.: Eric J. Hobsbawm. Nation and Nationalism 1789 -1945. Cambridge, 1990. [Имеется русский пе­ревод: Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года / Пер. с англ. А. А. Васильева. Спб.: Алетейя, 1998. — Прим. ред.]

12. Некоторые частные результаты опубликованы в моей работе: М. Hroch. Das Burgertum in den Nationalen Bewegungen des 19. Jahrhundert — ein europaischer Vergleich 11 Btirgertum in 19. Jahrhundert / Ed. J. Kocka. Vol. 3. Munich, 1988. P. 345 ff.

13. Типичный пример такой поверхностной реакции см.: W. Kolarz. Myths and Realities in Eastern Europe. L., 1946.

14. Die burgerliche Belletristik als Vermittlerin des biirgerlichen Geschichtsbewusstsein: deu- tsches und tschechiches Geschichtsbild im Vergleich. Bielefeld, ZIF, 1987.

15. О психологической географии как факторе национальной идентичности см.: F. Barnes. Us and Them: The Psychology of Ethnonationalism. N. Y., 1987. P. 10 ff.

16. Национальные движения «Востока» и «Запада» значительно менее сопоставимы, чем в период до 1918 года. Западные национальные движения (например, каталонское, баскское, валлийское, бретонское или шотландское) по-прежнему в основном находятся на фазе С, или даже на фазе В, которая началась у них еще в XIX веке, в то время как большинство восточ­ных движений (например, чешское, эстонское, литовское или польское) добились националь­ной независимости после первой мировой войны, а другие (например, белорусское или укра­инское) теперь возвращаются к прерванной фазе В либо (как словацкое или хорватское) фа­зе С.

17. Этнических немцев {нем.). — Прим. пер.

18. Хрох имеет в виду сепаратное — без проведения предварительных консультаций со сво­ими европейскими союзниками — признание 23 декабря 1991 года правительством Коля — Ген­шера независимости Словении и Хорватии, которое,