Новая наука политики 9 page

Но чем рациональнее становится пролетариат, тем милее делается нацио­нальная оценка его непосредственному врагу, буржуазии. Разумеется, имен­но в устах капиталиста этот способ оценки производит странное впечатле­ние. Кто же, как не капитал, уничтожил унаследованные особенности на­ционального характера, так круто изменил все существо каждой нации? Пока буржуазия была молода, ей тоже чужда была национальная оценка; во времена своей молодости она презирала историческую рухлядь, тогда она мечтала об общественном порядке, построенном по указаниям ее классово­го разума. Но по мере того, как все более возрастает мощь пролетариата, бур­жуазии становится все симпатичнее национальный способ оценки.

Борьба пролетариата против буржуазии — это борьба за собственность. В давнопрошедшие времена частная собственность обеспечивала каждому то, что он сам себе вырабатывал. В капиталистических мастерских ее содержа­ние изменилось и теперь она означает, что господину принадлежат продук­ты труда других. Но и здесь она не сразу потеряла всякий смысл. Ибо с пра­вом собственности на орудия труда связывалось не только притязание на по­лучение прибавочной стоимости, но и определенная общественная функция, руководство процессом производства. Однако, и эта последняя обществен­ная функция все более отделяется от права собственности: в акционерных обществах, картелях, трестах, в организации банковского дела собственник лишен всякой общественной функции, в процессе труда он уже никакого участия не принимает и ему остается только голое притязание на продукты чужого труда. Таким образом, собственность претерпела в своей эволюции полную метаморфозу: когда-то она означала, что трудящемуся обеспечен продукт его труда; теперь она означает не что иное, как только притязание на чужой труд, как право на эксплуатацию. Собственник не может больше ссылаться на какую-либо выполняемую им общественную функцию, а лишь на тот факт, что его собственность унаследована, что его собственность есть продукт исторического развития. У него нет другого правового основания, как только историческое.

Молодая буржуазия боролась с традиционными государственными учреж­дениями; старая буржуазия боится демократии и цепляется за монархию и бюрократию, как за своих союзников в борьбе с пролетариатом. Молодая бур­жуазия конструировала «государство разума» (Vernunftstaat); одряхлевшая буржуазия защищает историческое право монархии.

Таким образом буржуазия ценит ныне все историческое, так как только истории она обязана своим собственным господством; но ценя все историчес­кое, она ценит также историческое в нас, национальность. Она все более ста­новится борцом за национальную самобытность, все больше усваивает спо­соб национальной оценки, — считает же она возможным защищать тради­ционный общественный строй ссылками на то, что он вырос на основе наци­ональной самобытности и что этот строй, в свою очередь, необходим для сохранения этой национальной самобытности. Это — не случайность, что буржуазные теоретики ныне опять стараются изменять сохранение нацио­нальной индивидуальности в нравственный долг; что национальный спири­туализм празднует свое возрождение; что в юридических науках и полити­ческой экономии, преподаваемых в университетах, господствует историчес­кая школа; что наши романы, наше искусство вскрывают теперь нашу на­циональную самобытность.

Национальная оценка и рационалистическая оценка обуславливаются различными сторонами человеческого существа, неизбежно возникают в каждом человеке, в каждом из нас в отдельности находятся в постоянной вражде между собою. Но это противоречие внутри нас становится, благода­ря классовой борьбе, явным антагонизмом существующего общества. Наци­ональная оценка все более и более становится способом оценки господству­ющих и имущих классов, рационалистическая оценка — способом оценки рабочего класса. А различные оценки составляют основу различной поли­тики.

Национальная политика

Может ли нация обойтись без стремления к сохранению своей самобытнос­ти? Не скрывается ли за этим стремлением инстинкт самосохранения, при­сущий всякому живому существу? Разве культурный космополитизм, пре­пятствуя сохранению национального своеобразия, не грозит гибелью само­стоятельному существованию нации? Не стремится ли он к смешению человечества в одну кучу, в которой исчезло бы всякое национальное много­образие?

Мы не раз уже высказывались против этого взгляда, ссылаясь на нацио­нальную апперцепцию. Мы знаем, что нация, которую мы привели в при­мер, в течение столетий воспринимала культурные элементы самых различ­ных наций. Древние германцы сначала находились под сильным влиянием более развитых кельтов, потом — под воздействием римской культуры. Хри­стианство ввело в состав их национальной организации элементы восточной, греческой и римской культур. В эпоху феодализма особенно велико было влияние южно-французской культуры; в эпоху крестовых походов сюда при­соединилось влияние итальянской и восточной культур. Капиталистическое товарное производство прокладывает путь для влияния итальянского гума­низма и итальянского возрождения. Следующие затем века опять являются свидетелями сильного французского влияния. Вновь пробудившаяся буржу­азия подвергается влиянию античной культуры, французских, английских, нидерландских наук и искусств. В XIX же столетии наше культурное богат­ство увеличивается, благодаря влиянию самых различных наций, даже дру­гих частей света. И вопреки всему этому, об исчезновении национального своеобразия не может быть и речи! Этот факт объясняется национальной ап­перцепцией: ни одна нация не воспринимает инонациональных элементов в неизменном виде; каждая приспосабливает их ко всему своему бытию, под­вергает их в процессе восприятия внутренней переработке. Французские культурные элементы были восприняты как немцами, так и англичанами. Но в головах англичан элементы французской культуры стали чем-то иным, чем в головах немцев. Уравнение материального содержания различных национальных культур отнюдь не означает уничтожение национальной индивидуальности. Никогда еще сознание существующего между нациями различия не было так отчетливо, как в наше время, хотя именно теперь каж­дая нация учится у других наций и перенимает от них гораздо больше, чем когда-либо раньше.

Но национальный характер подвергается беспрерывным изменениям и помимо национальных влияний, и все же нация никогда не перестает быть общностью характера, отличающейся от всех других наций. Какой огром­ный переворот произвел, например, XIX веке в национальной индивидуаль­ности немецкого народа! Для примера мы здесь укажем только на одну сто­рону этих многообразных изменений.

В то время, когда на западе шла великая борьба буржуазии с абсолютиз­мом и классом феодальных помещиков, а в Германии буржуазия находилась еще под гнетом отсталых экономических и политических отношений, мадам де Сталь однажды выразилась в том духе, что в Германии нечего делать тому, кто не заботится о всем земном шаре. Немецкая интеллигенция восприняла тогда все знания своего времени: разработанное в Голландии, Англии и Фран­ции современное естествознание, французскую и английскую государствен­ную науку и, выросшую на основе обеих этих научных отраслей философию. Но заимствованные от западных наций понятия в Германии совершенно ина­че перерабатывались, чем во Франции и Англии. Ибо здесь непосредствен­ная классовая борьба, еще невозможная в тогдашней Германии, не отводи­ла глаз от принципов, здесь принципы были еще в почете, так как необхо­димость практической разработки не приводила еще к компромиссу идеи с действительностью, как в Англии или во Франции после революции, таким образом, Германия стала классической страной принципов, страной, где они последовательно продумывались до их конечных выводов. На этой основе выросла наша философия, вырос тот последовательный рационализм, кото­рый всякое, даже самое незначительное действие, оправдывал не иначе, как включив его в определенную систему. Только в Германии Вишер мог выра­зиться, что он не может себе представить политического деятеля, не изучав­шего и не продумавшего «Логику» Гегеля. И этот образ мысли господство­вал не только в узком кругу интеллигенции; в разжиженной форме он про­никал и в широкие массы, — школьный учитель, священник, газета, зачатки политической агитации были его проводниками. Недаром Фихте говорит: «все мы видим и все. я думаю, это признают, что все в наше время стремит­ся к тому, чтобы внести свет в неясные чувства и доставить исключительное господство ясному познанию вещей». Нельзя понять революции 1848 года, не принявши во внимание этой особенности немецкого национального ха­рактера того времени. Даже еще в настоящее время этот способ мышления живёт отчасти в немецком рабочем; он подтверждает известное выражение Энгельса, что немецкие рабочие являются наследниками немецкой класси­ческой философии, немецкие социалисты — потомками Канта, Фихте и Ге­геля.

Но капитализм и находящаяся во власти юнкеров и буржуазии конститу­ционная монархия совершенно изменили эту своеобразную черту немецко­го национального характера. Духовная культура современной Германии ха­рактеризуется каким-то бессодержательным историзмом и эмпиризмом, по­гоней за успехом, исканием никчемных деталей, той реальной политикой, которая, по выражению Маркса, принимает за реальность лишь то, что ле­жит перед самым ее носом. Буржуазный рационализм уже невозможен, про­летарский же рационализм изгоняется буржуазным государством, которое стремится закрыть доступ ко всякой практической деятельности каждому человеку с «подозрительным образом мыслей». С академической молодежью наших тридцатых и сороковых годов находится в духовном родстве не не­мецкая, а русская интеллигенция. При том, и эта эволюция национального характера, подобно упомянутой выше, произошла не в одном только верх­нем слое немецкого образованного общества; это новое направление нацио­нального характера также просачивается через множество каналов в широ­кие массы, ревизионизм в германской социал-демократии есть его детище: его источником является тот отказ от «непрактичных» принципов, та оппор­тунистическая позиция, которая вытеснила прежний рационализм, то на­правление мысли, которое всякую деятельность рассматривает не с точки зрения высшего, теоретически правильного идеала, а лишь с точки зрения непосредственного, осязательного успеха, как бы мизерен ни был этот ус­пех.

И такую колоссальную перемену в национальной индивидуальности ка­питализм произвел в течение лишь нескольких десятилетий. Но значит ли это, что немецкий народ лишился своей национальной индивидуальности, что немцы стали поэтому англичанами или американцами? Нет, изменение национальной индивидуальности отнюдь не означает отказа от нацио­нальной индивидуальности.

Из этого-то положения вытекает идея национальной политики, отличной от той, о которой мы говорили выше. Наша задача не в том, чтобы будущие поколения были похожи на нынешнее, а в том, чтобы наши потомки, свя­занные в общность характера, вообще составляли нацию. Как велик, одна­ко, будет круг людей, охваченных национальной общностью? Националь­ной политикой мы можем называть и такую политику, которая ставит себе задачу путем планомерного сотрудничества вовлечь весь народ в нацио­нальную культурную общность и сделать, таким образом, весь народ общ­ностью национального характера. Эту политику я, в отличие от уже извест­ной нам консервативно-национальной политики, называю эволюционно-на­циональной политикой. Мы можем называть ее эволюционной, так как она порывает с тем взглядом, будто мы должны сохранить нацию в том виде, как она создана историей; этому неправильному представлению она противопо­ставляет другое — развитие, эволюцию национального характера. Но эво­люционной ее можно назвать еще в более глубоком смысле, так как она ста­вит себе целью не только дальнейшее развитие национального характера, взятого сам по себе, а превращение всего народа в нацию. Ее задача состоит не только в развитии нации, но ив развитии всего народа в нацию*⁷.

Эта эволюционной национальная политика есть политика современно­го рабочего класса. Конечно, рабочий класс преследует свою политику не ради нации, а ради себя самого. Но так как пролетариат борется за обладание куль­турными ценностями, создаваемыми его трудом, то неизбежным следстви­ем его политики должно быть вовлечение всего народа в культурную общ­ность, а, стало быть, превращение всего народа в нацию.

Но как бы велики ни были успехи этой борьбы, рабочий класс знает, что в капиталистическом обществе он никогда не достигает полного обладания национальной культурой. Только социалистическое общество сделает наци­ональную культуру достоянием всего народа, а тем самым превратит весь народ в нацию. И поэтому-то эволюционная национальная политика, в ка­кой бы области общественной жизни она ни применялась, неизбежно явля­ется социалистической политикой.

Противоположность консервативной и эволюционной национальной по­литики ясно обнаруживается также в отношении к местным и племенным группам внутри нации. Стремление сохранить традиционную национальную одежду, укрепить местные диалекты в ущерб общенациональному языку лишь последовательно вытекает из точки зрения национального способа оценки. Мы же относимся к этим специфическим особенностям внутри на­ции, как к тормозу культурной общности: кто не знает общенемецкого язы­ка, тот не может иметь доступа к нашей литературе, науке и философии, тот находится вне сферы воздействия нашей национальной культуры и не вхо­дит членом в общность характера немецкого народа. Слов нет, наследование местных наречий заслуживает полного внимания, нам понятно так же эсте­тическое удовольствие, доставляемое племенными разновидностями; но мы не должны забывать, что именно эти особенности, обязанные своим проис­хождением крестьянской изолированности и быстро исчезающие под влия­нием капитализма, демократии и современной школы, составляют препят­ствие к развитию единства нации. И консервативно-национальная полити­ка просто антинациональна, когда она стремится к сохранению и развитию этих племенных особенностей внутри нации: романтическое наслаждение, испытываемое при наблюдении этих особенностей, ведет к разрушению куль­турного единства нации. Истинную национальную политику мы ведем лишь тогда, когда мы, критически относясь ко всякого рода традиционным наци­ональным особенностям, боремся за то, чтобы каждый в отдельности воспри­нял всю культуру своей нации, ставши, таким образом, продуктом, детищем своей нации.

НАЦИОНАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО

Принцип национальности

Переворот в унаследованных государственных системах совершился в XIX столетии под знаком принципа национальности (Nationalitatsprinzip). Каж­дая нация должна образовать одно государство! Каждое государство должно состоять только из одной нации! Борьба за единство Германии, свободу Ита­лии, освобождение Греции, Румынии, Сербии и Болгарии от турецкого вла­дычества, борьба ирландцев за гомруль, поляков за восстановление польского

4*—2035 государства — все это формы проявления великой борьбы за осуществление принципа национальности.

Явление это настолько поразительно, что многие теоретики стали нахо­дить конституционный признак нации в воле к сожительству в самостоятель­ном политическом обществе. Например, Репан¹⁸, Кирхгоф¹⁹ считают наци­ей совокупность людей, вместе живущих в самостоятельном обществе, за­щищающих это общество, готовых нести за него жертвы. Это есть психоло­гическая теория нации. Но если уже знакомая нам психологическая теория нации ищет конституционный признак нации в национальном сознании и, поэтому, интеллектуалистична, то теория, усматривающая сущность нации в воле к политическому единству и к свободе, волюнтаристична²⁰.

Против этой теории мы выставляем те же возражения, какие мы выста­вили против психологически-интеллектуалистического направления. Эта теория так же, как и та, неудовлетворительна, так как она избегает вопро­са, почему именно те, а не другие люди хотят жить в одном политическом обществе. Но она и неправильна, так как, во-первых, совершенно неверно, что все люди, желающие принадлежать к одному политическому обществу, составляют на этом основании нацию — например, некоторые чехи придер­живаются того мнения, что существование Австрии необходимо для их на­ции и разделяют мнение Палацкого, что если бы Австрии не было, ее надо было бы изобрести, но из этого, конечно, не следует, что они принадлежат к какой-то австрийской нации — и, во-вторых, столь же неверно, что все, при­надлежащие к одной нации, хотели бы составлять с ней единое националь­но-политическое целое — например, швейцарские немцы или австрийские немцы отнюдь не имеют желания образовать всенемецкое единое госу­дарство.

Тот факт, что национальное государство (Nationalstaat) составляет пра­вило, а государство национальностей (Nationalitatenstaat) — исключение, пережиток прошедших времен, привел к опасной путанице научно-государ­ственной и политической терминологии. Так, часто понимают под нацией не что иное, как совокупность граждан или совокупность жителей какой- нибудь экономической области. В Германии национальной называют ту по­литику, которая дает существующему классовому государству потребные ему орудия власти — солдат, пушки, броненосцы; во Франции считается нацио­нальной политика «реванша» и расширение колониальных владений. Ког­да говорят о национальной политической экономии, то при этом имеют в виду не экономию нации — например, немцев во всех странах — а экономию гер­манской экономической области, которая, с одной стороны, не всех немцев обнимает, а, с другой стороны, охватывает французов, датчан, поляков, ев­реев, в меньшем же количестве — представителей всевозможных наций. Если говорят об «охране национального труда», то это вовсе не означает ох­раны немецкого труда в Австрии или в Соединенных Штатах, а охрану тру­да, произведенного в германской хозяйственной области и т. д. До нации в этом смысле нам здесь нет дела. Это словоупотребление покоится на сме­шении нации с населением государства и экономической области²¹.

Когда речь заходит о взаимоотношении нации и государства, то теория обыкновенно довольствуется утверждением: если каждая нация хочет стать государством, то это «естественно». Но этим проблема не решена, а только поставлена. Мы спрашиваем, почему это людям кажется «естественным», разумным, чтобы каждая нация и всегда только одна нация составляли го­сударство? Принцип национальности заключает, очевидно, два требования: во-первых, волю к национальной свободе, отражение иноземного господства, «каждая нация — государство!»; во-вторых, волю к национальному един­ству, борьбу с партикуляризмом, «вся нация — одно государство»!. И вот надо объяснить, как оба эти требования возникают в XIX столетии, как они могли стать настолько могущественными, чтобы совершать полный перево­рот в завещанных нам историей государственных системах.

Несомненно, что толчок к национально-государственному движению дан стремлением отразить иноземное господство. Там, где национальное гос­подство является в то же время формой угнетения и эксплуатации всей на­ции, желание освободиться от иноземного владычества не нуждается в объяс­нениях. Например, такова была революция сербов. Сербы тяжко стонали под игом эксплуатировавших и угнетавших их воинственно-феодальных турок, резко отличаясь от них по своей национальности и религии. Турецкие гос­пода присваивали себе значительную часть продукта труда крестьянской нации; право на существование эта нация должна была покупать у своих гос­под поголовным налогом; ненавистные законы, как запрещение носить ору­жие или ездить на оседланной лошади, ежедневно давали презренным «ра­ям» (стаду) повод чувствовать свое иго. Народ, таким образом угнетаемый, должен был подняться против своих угнетателей тотчас же, как только к тому представилась возможность. И действительно, когда, благодаря внут­ренней дезорганизации турецкой империи и русской балканской политике, эта возможность представилась, то порабощенный народ восстал, чтобы за­воевать себе свою свободу, свое национальное государство. Но иначе дело об­стояло и там, где — как в Греции — масса народа была порабощена, тогда как наряду с ней существовала чиновная знать и богатая буржуазия, клас­сы, имевшие большую долю в эксплуатации своего народа господствовавшим государством. В данном случае, национальная революция есть революция порабощенной массы; но и буржуазия принимала в ней известное участие. Богатая буржуазия менее других классов в состоянии переносить презрение господствующей нации; сыновья греческой денежной и чиновной аристок­ратии учились в западноевропейских университетах и возвращались на ро­дину, проникнутые стремлением к свободе и идеями 1789 года; призывал же такой человек, как Шиллер, греческих студентов, бывших среди его слуша­телей, бороться за освобождение своего народа! Так в буржуазии порабощен­ной нации пробуждается стремление к самостоятельности, она становится руководительницей национальной борьбы, ибо она же должна получить гос­подство в имевшем быть завоеванным национальном государстве.

Иначе обстоит дело там, где иноземное господство не ухудшает, а, может быть, даже улучшает экономическое положение народных масс. Так, польские восстания были прежде всего бунтами дворянства, шляхты; они потерпели неудачу, благодаря равнодушию, отчасти даже противодействию крестьян, опасавшихся, что с восстановлением польского государства возоб­новится безграничная эксплуатация их помещиками. Стало быть, здесь на­ционально-государственная революция означает прежде всего возмущение господствующего класса угнетенной нации, который вместе с национальным государством теряет и свое господство, но не движением широких трудящих­ся масс, положение которых в национальном государстве было бы не луч­ше, а, может быть, даже хуже, чем под чужеземным господством. Тем не менее, и в этом случае национально-государственные стремления широко распространены среди народных масс. То же явление мы видим в Германии под господством Наполеона I. Когда большие части Германии подпали под господство французов, то это, правда, означало, что господствующие клас­сы нации лишились своей власти, но зато широким массам это чужеземное господство принесло значительные выгоды: участие в великих завоеваниях французской революции, уничтожение феодальных оков, введение нового буржуазного правопорядка. Несмотря на это, освободительные войны это — движение не одних только потерявших троны дворов и бюрократий, а так­же широких народных масс. Откуда же это явление? Откуда, чем объясня­ется то замечательное явление, что широкие народные массы даже так вос­стают против инонационального господства, где они, в крайнем случае, пе­ременили только гнет одного господина на угнетение другого, даже там, чужеземное господство улучшило их положение?

Мелкая буржуазия, крестьяне, рабочие находятся в каждом, даже нацио­нальном государстве под чужим господством, эксплуатируются и угнетают­ся помещиками, капиталистами, бюрократами. Но это господство можно скрыть, оно не наглядно, оно должно быть понято. Напротив, господство чужой нации наглядно, непосредственно видно. Когда рабочий приходит по своим делам в какое-нибудь учреждение, когда он является в суд, то он не понимает, что это чужая власть господствует над ним в лице чиновника, в лице судьи, ибо чиновник и судья являются органами его нации. Если же чиновник и судья принадлежать к другой нации, если они говорят на дру­гом языке, то факт господства над массами чужих сил становится очевид­ным, а потому — невыносимым. Крестьянский сын, служа в армии, являет­ся орудием чужого господства и в национальном государстве. Но эта чужая власть, господствующие классы, умеют скрыть те цели, каким армия слу­жит; она знает, как уверить народ, что армия есть орудие всей нации. Когда же офицеры армии принадлежат к другой нации, когда команда раздается на чужом языке, тогда и крестьянский сын понимает, как он, вынужден­ный слушаться команды, подчиняется чужой власти. В национальном госу­дарстве феодал, капиталист являются общественными органами, доверен­ными лицами нации, возложившей на них задачу руководить производством и распределением; если же они принадлежат к чужой нации, то несущий барщину крестьянин, наемный рабочий немедленно должны почувствовать, что они находятся в услужении чужих, что их работа идет на пользу чужим для них людям. В том и состоит великое значение национального государ­ства, что оно делает наглядным, непосредственно видимым, а потому не­выносимым, всякое угнетение, всякую эксплуатацию, которые надо понять, уразуметь в национальном государстве.

К этому присоединяется еще то, что массам особенно ненавистно всякое новое, не освященное веками господство чужой власти. Происходит это по­тому, что наивное мышление всегда видит причину какого-нибудь несчас­тья в его непосредственном виновнике. Подобно тому, как по наивным пра­вовым воззрениям мало развитых народов, за ущерб отвечает непосредствен­ный виновник, а судья не интересуется намерениями, мотивами, не спра­шивает о подстрекателях и соучастниках, так немецкий крестьянин эпохи освободительных войн не думал о том, что несчастья французских войн на­влекли на его голову немецкие государи, которые вооружились против фран­цузской революции из ненависти к политической и экономической свободе граждан и крестьян; он видит лишь французских солдат, пришедших в стра­ну с оружием в руках, французские армии, убивающие его сыновей, унич­тожающие его богатство, и вот в нем пробуждается ненависть против фран­цузов. Как мог он после всего этого переносить господство французов над его страной? Вся злоба, вся жажда мести, вызванная войной, направляются, таким образом, не против господствующих классов своей собственной нации, инсценировавших войну, а против французов, которые непосредственно уби­вают сыновей народа, посягают на честь его дочерей, опустошают его поля. Таким образом, ненависть, вызванная войной, возбуждает в народных мас­сах стремление к национальному единству.

Можно доказать, что движущей силой всех национально-государственных движений XIX века было стремление освободиться от иноземного господства. Заговор европейского абсолютизма против французской революции угрожал французскому народу подчинением чужой воли, угрожал уничтожением всех завоеваний французской революции под натиском чужой, иноземной силы; поэтому революционная борьба французов стала национальным делом. За­тем, когда армии Наполеона I покорили Германию, то и здесь возгорелась жажда национальной свободы: Арно, ненавистник французов, идет впереди Шенкендорфа, императорского герольда. Борьбой против иноземного господ­ства является также борьба за свободу итальянцев, ирландцев, поляков, гре­ков и славян Балканского полуострова. Ненависть против инонационально­го господства была также источником стремления к национальной свободе «молодой Квропы».

Из этой ненависти возникло также стремление к политическому единству нации. Ведь только сильное общество, объединяющее всю нацию, могло, ка­залось, освободиться от иноземного господства и навсегда обеспечить себе независимость. Если немцы стремились к сильной единой империи, то это, по выражению Трейчке, объясняется тем, что в Германии господство мно­гих стало рабством всех.

В том же направлении действуют и те силы, которые вызваны развитием современного капитализма. Капитализм нуждается в большой, богатой на­селением экономической области; необходимость капиталистического раз­вития идет поэтому вразрез с политическим раздроблением нации. Если бы капиталистические государства были связаны между собой путем свободно­го обмена, слиты в одну экономическую область, то капитализм мог бы впол­не примириться с раздроблением наций на множество самостоятельных го­сударств. В действительности же государство капиталистического мира по­чти всегда становится более или менее самостоятельной экономической областью: товарный обмен между различными государствами ставится в уз­кие пределы, благодаря таможенным тарифам, налоговой политике, систе­ме железнодорожных тарифов, благодаря различию существующего у них права. К тому же большая масса производственных в каком-нибудь государ­стве товаров находит себе сбыт в самом государстве. Поэтому капитализм, стремясь к большой экономической области, стремится вместе с тем к созда­нию большого государства. Попытаемся наметить те причины, которые сде­лали необходимым развитие больших государств в XIX столетии.

Чем больше население экономической области, тем многочисленнее и тем крупнее могут быть предприятия, в которых изготовляется какой-нибудь товар. Величина предприятия, как известно, означает уменьшение издержек производства, рост производительности труда. Но и большее число однород­ных предприятий имеет то же значение. Во-первых, в отдельных предприя­тиях может быть проведено большее разделение труда, большая специали­зация, что значительно повышает производительность труда; например, не подлежит сомнению, что невероятное быстрое промышленное развитие Со­единенных Штатов Северной Америки в значительной степени объясняется величиной ее экономической территории, допускающей там гораздо большее разделение труда, чем в европейских государствах. Далее, благодаря суще­ствованию большого числа однородных предприятий в одном месте, умень­шаются расходы по обновлению и починке производственного аппарата: в Ланкашире, где одна прядильня стоит около другой и где все прядильные фабрики обслуживаются общими ремонтными мастерскими, издержки по ремонту гораздо ниже, чем там, где отдельная прядильная фабрика должна отдельно для себя содержать ремонтные мастерские. Точно также уменьша­ются издержки по подготовке и завершению работ — красильные, аппре­турные предприятия и т. под., — если одновременно обслуживается много однородных предприятий. Наконец, большое число однородных предприя­тий, сосредоточенных в одном месте, дает возможность улучшить средства сообщения, чем опять-таки уменьшаются издержки производства: там, где много заводов и фабрик работает рядом, прокладываются железные дороги, прорываются каналы, между тем, как там, где эти средства передвижения сооружаются лишь для небольшого числа фабрик, они обходятся очень до­рого для каждой фабрики, для каждого груза в отдельности. Гораздо ниже и расходы по воспитанию квалифицированных рабочих сил — от директора до последнего квалифицированного наемного рабочего — там, где профес­сиональные учебные заведения обслуживают какую-нибудь крупную отрасль промышленности, чем там, где требуется лишь небольшое количество ква­лифицированных рабочих сил для немногих предприятий. Лучше также могут быть использованы отбросы производства, когда крупная индустрия дает их в достаточно большом количестве.