Новая наука политики 1 page

----

:_V5i -

ч ▼ >

к.

С Е и

г

< 1 V

Mapping the Nation

нации и национализм

перевод с английского

ББК 60.5 Н 28

Данное издание выпущено в рамках программы Центрально-Европейского Университета «Books for Civil Society» при поддержке Регионального издательского центра Института «Открытое общество» (0SI - Budapest) и Института «Открытое общество» (Фонд Сороса) - Россия

Нации и национализм / Б. Андерсон, О. Бауэр, М. Хрох и др; Пер с англ.

Н 28 и нем. JI. Е. Переяславцевой, М. С. Панина, М. Б. Гнедовского — М.: Праксис, 2002. — 416 с. — (Серия «Новая наука политики»).

ISBN 5-901574-07-9

В сборнике статей, впервые опубликованном известным лондонским издательством «Версо» в 1996 году, ведущие социальные мыслители Запада — Юрген Хабермас, Эрнст Геллнер, Эрик Хобсбаум, Майкл Манн и другие — размышляют о природе национализ­ма. Какова та роль, которую национальные движения играют в современном мире? На­сколько универсальна теория национального государства? Как процесс формирования национальных государств связан со становлением индустриального общества на Запа­де? Какой тип государственного устройства наилучшим образом способствует поддер­жанию этнической терпимости? Каково будущее принципа права наций на самоопреде­ление в XXI веке? На все эти вопросы пытаются ответить авторы сборника.

ББК 60.5

© This collection New Left Review, 1996 © Individual contributions the contributors, 1996 © JI. E. Переяславцева, M. Б. Гнедовской,

пер. с англ., 2002 © М. С. Панин, пер. с нем., 2002 ©А.Кулагин, А. Мосина, оформление обложки, 2002 ISBN 5-901574-07-9 © Издательская группа «Праксис», 2002

СОДЕРЖАНИЕ

Бенедикт Андерсон

Введение 7

Лорд Актон

Принцип национального самоопределения 26

Отто Бауэр

Национальный вопрос и социал-демократия 52

МирославХрох От национальных движений к полностью сформировавшейся нации:

процесс строительства наций в Европе 121

Эрнест Геллнер

Пришествие национализма. Мифы нации и класса 146

Джон Бройи

Подходы к исследованию национализма 201

Энтони Д. Смит

Национализм и историки 236

Гопал Балакришнан

Национальное воображение 264

Парта Чаттерджи

Воображаемые сообщества: кто их воображает? 283

Кэтрин Вердери

Куда идут «нация» и «национализм»? 297

Сильвия Уолби

Женщина и нация 308

Эрик Дж. Хобсбаум

Принцип этнической принадлежности

и национализм в современной Европе 332

Том Нейрн

Интернационализм и второе пришествие 347

Юрген Хабер.мас

Европейское национальное государство:

его достижения и пределы. О прошлом и будущем

суверенитета и гражданства 364

Майкл Манн

Нации-государства в Европе и на других континентах:

разнообразие форм, развитие, неугасание 381

ВЕНЕДИКТ АНДЕРСОН

ВВЕДЕНИЕ

Едва ли кто-то не согласится с тем, что история национализма насчитывает уже как минимум два столетия. Казалось бы, это вполне достаточный срок для того, чтобы можно было тщательно и всесторонне осмыслить феномен национализма. Тем не менее трудно представить себе какое-либо иное поли­тическое явление, которое до сих пор оставалось бы столь загадочным и при­водило бы к большим разногласиям среди исследователей. У него нет повсе­местно принятых определений. Никто не удосужился привести решающих доказательств его современности либо архаичности. Разногласия по поводу его истоков сочетаются с неясностью относительно его будущего. В его гло­бальном распространении усматривают то мрачную метафору метастаза, то добрые признаки обретения идентичности и освобождения; но где же берут начало эти процессы — в Новом мире или в Старом? Сегодня могут возник­нуть и новые виды вопросов, например, «в какой степени национализм свя­зан с деятельностью мужчин?» — и опять никто не будет уверен в том, как лучше на них ответить. Как примирить его универсальность с неизбежны­ми конкретными особенностями? Какая из дисциплин помогает исследовать его наиболее полно: история, психология, политическая экономия, социо­логия, антропология, философия, литературная критика или... какая же? И еще вопрос на засыпку: если сегодня нам кажется, что в мировой полити­ке двух последних веков национализм сыграл грандиозную роль, то почему столь многие плодовитые мыслители современности — Маркс, Ницше, Ве- бер, Дюркгейм, Беньямин, Фрейд, Леви-Стросс, Кейнс, Грамши, Фуко — так мало что сказали о нем?

Все эти неясности означают, что, как бы мы ни систематизировали попыт­ки «картографировать» национализм, авторы подобного рода антологий обычно оказываются стоящими друг к другу спиной, всматриваясь в различ­ные, смутные горизонты, а не объединенными в организованной, сплочен­ной борьбе. С тало бы гь, любое короткое предисловие способно очертить толь­ко некие общие границы вопроса.

Философские трудности в этой области были всегда. Гердера, который мет­ко сказал, ч го «Demi jedes Yolk ist Volk; es hat seme National Bildung wie seine

Sprache»¹, положение обязывало настаивать на уникальности всякого наро- да/Volk только потому, что он являлся автором обширной четырехтомной всеобщей истории, озаглавленной «Ideen zur Philosophie der Geschichte der Menschheit»². Та самоочевидная система координат, в рамках которой мыс­лили величайшие из европейских умов, начинало эпохи Просвещения и кон­чая самым недавним временем, носила универсальный характер — так ска­зать, Menschheitи/или WeltgeschichteK Гегель всю свою многотрудную жизнь провел на маленьком, пятисотмильном отрезке между Штутгартом и Берлином, но нам кажется совершенно естественным, что, благодаря трем с половиной векам книгопечатного капитализма постренессансного периода развития Европы, в его библиотеке были представлены вся древность и все современные общества, предназначенные стать объектами внимательного рассмотрения, рефлексии и теоретического синтеза. В век, который начал­ся с Революции (но еще не Французской), все ключевые понятия трактова­лись глобально: прогресс, либерализм, социализм, республиканизм, демок­ратия, даже консерватизм, законность и позднее фашизм. Весьма любопыт­но, что так же трактовался и национализм, и поэтому никто не видел ничего странного в «Лиге Наций», а Ллойд Джордж мог беззаботно назвать Мадзи- ни отцом этой международной организации. Подобный образ мысли не ог­раничивался европейскими рамками. Когда в конце 80-х годов XX века ве­ликий современный писатель Индонезии Прамудия Ананта Тур опубликовал свою большую историческую тетралогию о происхождении индонезийского национализма, он еще мог беспечно характеризовать своего героя как unak semua bangsa — дитя всех наций. И тем не менее в текущие полвека милли­оны людей на всей планете отдавали жизнь за благо своего народа. Посте­пенно становилось ясно, что национализм невозможно рассматривать ина­че, чем в сравнительном и глобальном ключе, — ив тоже время очень труд­но постичь и политически использовать его, не считаясь с его спецификой.

Эта дилемма и вызванные ею теоретические затруднения помогают про­яснить кое-что из истории серьезных размышлений о национализме, его про­белов и взрывов энергии. В течение долгого столетнего периода консерватив­ного мира в Европе (1815—1914) национализм вызывал теоретическую оза­боченность лишь у немногих людей и только по случаю, но эти случаи имели весьма поучительное значение. Настоящий сборник открывается двумя наи­более серьезными из таких прецедентов.

В 60-е годы XIX века, на пике британского имперского могущества — но также и после общеевропейского сдвига 1848 года: революций под предво­дительством Мадзини и Гарибальди против папства и Неаполитанского Ко­ролевства, борьбы фениев в Ирландии и Америке и успешного предогвраще- ния националистом Хуаресом попытки графа Максимилиана установить династию Габсбургов в Мексике, — урожденный неаполитанец лорд Актон (впоследствии первый из назначенных английским королем католических профессоров истории в Оксфорде) впервые ударил в колокола тревоги. Про­свещенный защитник всеобщего принципа законности, он отметил, что так называемая теория «национальной независимости» является одной из трех пагубных современных теорий, причем такой, которая «представляется сей­час самой притягательной и самой многообещающей по части будущих воз­можностей» '. По его мнению, «наиболее совершенными в действительности являются те государства, которые, подобно британской или австрийской империям, состоят из многих различных национальностей, при этом не уг­нетая их», поскольку «низшие племена возвышаются, живя в политическом союзе с племенами более развитыми», и «нации истощенные и угасающие обретают новые силы благодаря соприкосновению с нациями более молоды­ми и полными жизненной энергии». В противовес заявлению Джона Стюар­та Милля в «Размышлениях о представительном правлении», согласно ко­торому «в целом необходимым условием свободных институтов должно быть совпадение границ власти с границами национальностей», Актон настаивал на том, что подобное понимание является губительным пережитком Фран­цузской революции, разновидностью общей «современной» тенденции к обо­снованию Государства спекулятивными, абстрактными, монистическими идеями (в том числе, по его саркастическому замечанию, идеей наибольше­го счастья для наибольшего числа людей). Любая такая тенденция неизбежно вела к революционной и абсолютистской политике, нарушала ограниченный характер полномочий власти и плюралистическую основу истинной свобо­ды. Едва ли можно сомневаться в том, что кровопролитную передачу власти в бывшей Югославии под лозунгом «этнической чистки» Актон воспринял бы как подтверждение своих самых скверных предчувствий, а наблюдая воз­никновение консервативного Европейского Сообщества, он испытывал бы пророческое удовлетворение.

Когда на горизонте замаячила Великая Война, Отто Бауэр, сторонник все­общего социализма, регулярно читавший лекции в Венской Arbeiterschule¹', свел свои мысли в масштабный сравнительный труд, в котором намеревал­ся теоретически доказать, что верно понятые социализм и национализм пре­красно совместимы друг с другом, и практически обосновать идею о том, что конфликты национальностей, угрожавшие существованию Австро-Венгер­ской империи, могут быть продуктивно «сняты» в его проекте сверхнацио­нальных, социалистических Vereinigten Staaten von Gross-Oesterreich⁷ (VSGO)*. (Постыдный факт, но за девяносто лет, прошедших с первой пуб­ликации, его влиятельный magnum opus⁴ «Die Nationalitatenfrage und die Sozialdemokratie»не был переведен на английский язык. Тем большего внимания заслуживают выдержки из него, которые приводятся в настоящем сборнике.) В пику всем реакционным идеям вроде «вечного Volksgeist»", благодаря которым, к примеру, в XIX веке из позитивного образа героя Та­цита Арминия возник гротесковый гигантский памятник «Германцу» в Шварцвальде, Бауэр утверждал, что нации есть плод истории и что за ними стоят века социального и сексуального смешения различных групп. Немцы представляли собой хаотичную смесь славян, кельтов и тевтонцев, и в нача­ле XX века они имели больше сходства с современными французами и ита­льянцами, у которых им было чему поучиться, чем в свое время — с поддан­ными Священной Римской империи. И далее, в том же ключе и кое в чем предвосхищая идеи Эрнеста Геллнера (см. ниже), он писал, что нация явля­ется результатом Великого Преобразования, в ходе которого все старые раз­розненные сообщества перемешиваются в современных индустриальных об­ществах, требующих солидарности, основанной на абстрактной, подкреплен­ной всеобщей грамотностью, высокой культуре. Будучи страстным автором и опираясь на собственный опыт преподавания в Arbeiterschule, Бауэр ут­верждал, что жестокий капитализм не только оторвал трудящихся от их ло­кальных крестьянских культур, но и по причине их измученного, страдаль­ческого невежества, к которому их приковала фабричная система, лишил их доступа к созданным главным образом высшим и средним классом наци­ональным культурам. Поэтому историческая задача социализма состояла в том, чтобы помочь им вырваться из тьмы к свету. В то же время Бауэр оспа­ривал идею, разделяемую тогда многими левыми, о том, что победа социа­лизма приведет к своего рода плоскому, однообразному космополитизму. Проводя четкую грань между общностью и сходством, он полагал, что все современные нации, например, пережили промышленный капитализм сход­ным образом, но делали они это не сообща. Общность, перечеркивая классо­вые границы, связала отдельные группы тем, что он называл «общностью судьбы», трактуемой не в метафизическом смысле -- как древнее понятие рока, — а как коллективная устремленность в будущее. Этой устремленнос­ти, постоянно подвергающейся изменениям в ходе реальной борьбы за су­ществование, предстояло оформиться — при помощи общепринятых языка и норм повседневной жизни, общей культуры, а в конечном счете и общих политических институтов — в так называемый национальный характер'^.

Но более всего поразительна позиция Бауэра по отношению к взглядам Актона и тезисам, полувеком ранее столь убедительно изложенным Марк­сом и Энгельсом в «Манифесте Коммунистической партии». И Актон, и Ба­уэр выступали за отделение национальности от государства. Консерватив­ный англичанин из Неаполя рассматривал нации (вне истории и по большо­му счету вне культуры) как нечто «сугубо природное» и, стало быть, нужда­ющееся в спущенном сверху государстве законности; стало быть, правление Габсбургов представляло собой ту плотину, которую грозили прорвать ни­гилистические тенденции современности. Бауэр, напротив, понимал, что и нации, и государства складываются исторически, но источником ценностей являются скорее национальный характер и культура, нежели государство. Поэтому значение империи Габсбургов заключалось в создании особого ис­торического каркаса институтов и практик, из которого впоследствии дол­жна вырасти социалистическая федерация национальностей — на пути, ве­дущем, быть может, к отмиранию всех государств. В противоположность точ­ке зрения, нашедшей свое выражение в «Манифесте», согласно которой в горниле мирового капиталистического рынка перемешиваются и растворя­ются все национальные культуры, Бауэр был убежден, что в ходе прогрес­сивного общественного развития увеличивается интенсивность контактов между людьми разных культур, что, в свою очередь, ведет к повышению уровня этих культур и способствует дифференциации личностей; функция социализма, согласно ему, состоит не в том, чтобы противодействовать этим тенденциям, а в том, чтобы распространять стандартизацию материальной жизни на самые передовые рубежи, которые капитализм исходно привел в движение. (Так что осененной государственной властью нация виделась толь­ко буржуа.)

Казалось бы, после 1918 года все круто переменилось. Падение империй Го- генцоллернов, Габсбургов, Романовых, а также Османской империи поло­жило конец легитимности законного государства и явилось расплатой за мечту о Соединенных Штатах Велико-Австрии. Из периферийных осколков империй возникло нагромождение слабых, преимущественно аграрных на­циональных государств в Центральной и Восточной Европе, а также масса колоний и протекторатов на Ближнем Востоке. Даже победоносное Соеди­ненное Королевство вскоре потеряло большую часть Ирландии, и одновре­менно его немецкая королевская фамилия натурализовалась как династия Виндзор. Создание Лиги Наций выглядело как начало новой всеобщей за­конности, в рамках которой даже осколки могущества былых империй маскировались под обычные нации.

Но поистине решающим событием явился приход к власти большевиков в Петрограде и их поразительный успех в формировании устойчивого анти­капиталистического порядка на большей части прежних царских владений.

Поскольку, даже присоединившись со временем к Лиге, юный одиночка Со­ветский Союз не рассматривал себя как национальное государство, да и мно­гочисленные враги его в целом таковым не считали. В глазах большинства он до некоторой степени воплощал в себе мечту Бауэра, снимая проблему национализма формальным признанием территорий и культур своих основ­ных национальностей, но в то же время полностью подчиняя их всеобщему плану. Именно этим планом он и снискал себе преданность миллионов лю­дей, рассеянных во множестве уголков планеты. Против большевизма вос­стал универсализм двух конкурирующих, уравновешивающих друг друга типов: капиталистическая демократия («Запад»), с одной стороны, и фа­шизм, с другой. Хотя никто не станет отрицать, что фашизм на своих низ­ших уровнях эксплуатирует идею национализма, необходимо признать за ним мировую претензию на наднациональную силу, противостоящую «ми­ровому» еврейству, большевизму, либерализму и так далее. Поэтому выш­ло так, что наиболее важные исследования по национализму в период меж­ду войнами, проведенные Гансом Коном, Карлтоном Хейесом и их сту­дентами, строились на бинарной, универсальной оппозиции «хорошего» (западного/демократического) и «плохого» (восточного/авторитарного/фа­шистского)'¹¹. И при этом как-то не принималось в расчет, что хорошие ев­ропейские столицы Лондон, Париж и Гаага в прошлом являлись центрами европейского имперского деспотизма.

Крушение фашистских режимов в Европе, равно как и милитаристского режима в Японии, существенным образом не сказалось на положении вещей, сложившемся после 1918 года. Несмотря на то что Советский Союз стал чле­ном Организации Объединенных Наций, в которую теперь вступили и Со­единенные Штаты, в мировой политике периода холодной войны общепри­нятыми оставались понятия наднационального толка. В действительности Сталин противился вхождению контролируемых им частей Восточной и Цен­тральной Европы в Советский Союз, и поэтому поначалу сложились такие коммунистические государства, которые имели отчетливый национальный статус; но эти государства были невелики и слабы и воспринимались как малые спутники, зависимые от своего ядра¹(До конца 1950-х таковым счи­тался даже огромный Китай.) С другой стороны, Соединенные Штаты, рас­полагавшие абсолютным влиянием на Западную Европу, в контексте всемир­ной истории также выглядели не столько национальным государством, сколько влиятельным центром глобальной антикоммунистической ко­алиции.

Освобождение европейских колоний в Азии и Африке в промежутке с 1945 по 1975 год не изменило ситуации на сколько-нибудь обозримую перспек­тиву, поскольку эти новые национальные государства — как и новые евро­пейские национальные государства в период между войнами — в основном были слабыми, бедными, аграрными и страдали от внутренних конфликтов, большая часть которых объяснялась и управлялась господствующими тен­денциями мирового развития.

Начало эры, в которую мы с вами живем, вероятно, хотя бы символически приходится на 60-е годы XX века, ознаменованные глобальным эхом наци­онализма в двух маленьких, нищих и периферийных государствах. Героичес­кая борьба Вьетнама против могущественных Соединенных Штатов, нагляд­но представленная всему миру при помощи новых возможностей телевиде­ния, как никакой другой «периферийный» национализм, способствовала бурным потрясениям не только в Америке, но и во Франции, Германии, Япо­нии и далее везде, превратив 1968 год в некий annus mirabilis^,r' образца 1848 года. В это же самое время брежневские танки жестоко сокрушили национа­листическую Весну в возглавляемой коммунистами Чехословакии, что потом сравнительно долго отражалось на планах Советов. То же десятилетие уви­дело подъем в Соединенных Штатах: сначала движение за гражданские пра­ва, сменившееся Черным Национализмом, который вскоре вышел за государ­ственные границы; затем начало феминистского движения нового образца, получившего стремительное распространение по планете; Стоунуоллский бунт, положивший начало первому в истории трансконтинентальному дви­жению за эмансипацию геев и лесбиянок — в данном случае можно было ве­сти речь о США как о Нации гомосексуалистов. Да и в старой Европе разви­тие наднационального сообщества шло рука об руку со становлением воин­ствующего национализма, направленного против официально признанных национальных государств в Северной Ирландии, Шотландии, Бельгии, Ка­талонии, земле Басков и т. д."' Ко второй половине 1980-х годов Советский Союз уже едва стоял на ногах, завещая все, что осталось от коммунизма XX века, истеричным наследникам Дэн Сяопина. Тем временем второй самой влиятельной национальной экономикой (если есть смысл и дальше опериро­вать подобными терминами) становилась Япония, не предлагающая ни внеш­нему миру, ни своим гражданам никаких универсальных проектов. Трудно назвать иную эру в истории, когда в политике все менялось бы столь быстро и столь повсеместно, или когда будущее было бы столь неясным.

Однако в это время происходит и иная, более спокойная трансформация, чреватая тем не менее колоссальными возможными последствиями. Кант, ведя в основном довольно тихую жизнь в Кенигсберге XVIII века, мог вооб­ражать себе коммерцию этакой плодотворной глобальной силой, которая когда-нибудь приведет к «вечному миру» между нациями. (Хотя эта самая «коммерция» заключалась и в том, что через Атлантику перевозились мил­лионы порабощенных африканцев.) Ему вольно было так считать, потому что промышленный капитализм еще только начинал брезжить на его гори­зонте; огромным миграциям в западном направлении только предстояло на­чаться, а о железной дороге в то время даже никто не мечтал. Более юный Гегель, лучше знакомый с трудами Адама Смита и обладавший более тон­ким инстинктом пророка, рано обеспокоился социальными и политически­ми последствиями экономической революции, набирающей ход; и одной из целей современного государства в его понимании было именно сдерживание и приручение враждебных сил, которые рынок начинал спускать с поводка. В следующем поколении о том типе политических изменений, который по­требуется для осмысленной гармонизации раннего капитализма с современ­ным государством, всерьез задумался Лист. По его мнению, такого рода при­мирение должна была обеспечить некая форма национальной экономики, достаточно крупной, чтобы обеспечить столько власти, сколько ей необхо­димо для поддержки и охраны своих границ. Даже Маркс, который лучше, чем кто бы то ни было, постиг глобальную революционную динамику капи­тализма, не остался совершенно безучастным к предположениям Листа. Можно не сомневаться, что в его знаменитом высказывании «пролетариат любой страны в первую очередь, разумеется, должен выяснить отношения со своей собственной буржуазией» имеются в виду «страны», скорее похо­жие на страны Листа, чем на маленькие Швейцарию, Бельгию или Пор­тугалию.

Широкое применение понятие «национальная экономика» получило по крайней мере не раньше, чем создалась Лига Наций, когда оно составило незыблемую основу всей доктрины самоопределения; первый, несомненно, смертельный удар по нему нанесла мировая Депрессия, которая поразила все нации одновременно и которую существенно не смягчил никакой рост та­рифных барьеров. Национальная экономика, однако, безусловно предпола­гает определенную географическую неподвижность рабочей силы, а также определенную четкость в функционировании обеспечивающих ее систем со­общения. (Удивительно, но колоссальным перемещениям рабочей силы, организованным за пределами Европы в рамках колониальных империй, в ту пору не уделялось должного теоретического внимания.) Сама идея, соглас­но которой карту Европы можно и должно решительно перечертить, дабы она больше способствовала самоопределению наций, предполагала то, что, скажем, поляки впредь должны оставаться в границах Польши, читать польские газеты, участвовать в польской политике и строить польскую эко­номику. Крупные отделения левых организаций приняли такую модель от­ношений не в последнюю очередь потому, что, как показывал опыт (только что рожденный Советский Союз был не в счет), наиболее существенные, да­леко идущие цели рабочего класса в заводских стенах реализуются в мень­шей степени, чем в национальных парламентах и посредством парламентс­кого законотворчества. Поэтому выходило, что термин «национализация» вполне невинно и даже неосознанно широко применялся для обозначения реального или планируемого вывода секторов экономики из-под контроля частного капитала: это был, так сказать, синоним социализации. Однако тут подоспел век Форда, автомобилей, радио и даже авиации.

После колоссального разорения, вызванного второй мировой войной, этим тенденциям требовалось уже совсем немного времени, чтобы во всеуслыша­ние заявить о себе. Боевые успехи Красной Армии способствовали продви­жению Советской власти глубоко в центр Европы, а в Азии самая населен­ная страна планеты стараниями Коммунистической партии Китая (КПК) оказалась за бортом мирового рынка. По политическим причинам государ­ственные экономики двух руководимых коммунистами гигантов также не допускали продвижения рабочей силы за пределы своих производственных сфер. Капиталистическая Западная Европа обнаружила, что не в состоянии сохранять свои бывшие европейские империи. Общая политическая и эко­номическая слабость сделала с ними то же самое, что она сделала с малень­кими германскими и итальянскими государствами в середине XIX века. В этом свете последующее формирование Европейского Сообщества можно трактовать как листианство, приспособленное к эре позднего капитализма. В бывших колониях, ныне независимых государствах Азии, а затем и Аф­рики, под лозунгом «национализации» также в свою очередь воплотились в жизнь положения 1918 года.

Но в 70-х и начале 80-х годов XX века преграды, препятствовавшие пол­ной реализации зрелого капитализма, оказались совершенно разрушены под натиском процессов, которые нам всем хорошо знакомы. Набрала обороты колоссальная миграция населения из обнищавших бывших колониальных государств в богатые капиталистические центры — сначала в Западную Ев­ропу, Соединенные Штаты и бывшие британские доминионы, позднее в Япо­нию, богатый нефтью Ближний Восток и новые промышленные страны (HIIC) Восточной и Юго-Восточной Азии. «Континентальная система» Ста­лина и Мао стала давать необратимую течь и в конце концов приказала дол­го жить. Электронная революция привела к созданию систем связи, усколь­зающих из-под контроля даже наиболее мощных национальных государств, делая возможным движение финансового капитала в таких масштабах и с такой скоростью, которых нельзя было представить себе всего каких-нибудь тридцать лет назад. Начало крепнуть господство транснациональных систем производства, и старомодный фордизм стал уступать дорогу децентрализо­ванным, не привязанным к конкретной стране производственным системам, а также усложненному, чрезвычайно гибкому маркетингу производственных ниш. (Одним из прискорбно ранних указаний на это явился мировой бизнес наркотиков, взрыв которого пришелся на 1960-е годы и, похоже, не ограни­чивается до сих пор.) Дешевый и быстрый транспорт сделал возможными абсолютно беспрецедентные перемещения населения по всему миру, какие бы трудовые и Zolluerein'⁷-системы ни изобретались в конце нашего века.

В результате подобных трансформаций национализм сегодня фигурирует, как минимум, под двумя новыми масками и имеет последствия, относитель­но которых невозможно сказать что-либо определенное. Первое — это, бе­зусловно, создание массы слабых, экономически уязвимых наций-государств из осколков советской системы: одни из них совершенно новые, а другие — остатки тех, что были учреждены в 1918 году; в любом случае, со многих точек зрения, три четверти века спустя. (На это, впрочем, можно возразить, что данные виды национализма несут на себе весомый отпечаток региональ­ной специфики и, похоже, ничуть не препятствуют глобальным тенденци­ям.) Второе — это угроза разрушения той смысловой черточки, которой в течение двух столетий были сопряжены между собой государство и нация. В лучшие для этой черточки времена, когда мечтой националистических движений было обретение собственных государств, люди верили в то, что подобного рода государства способны обеспечить им процветание, благопо­лучие и безопасность, а также гордость и международное признание. С дру­гой стороны, предполагалось, что этим государствам гарантировано подчи­нение и безраздельная преданность большинства граждан, считающих себя принадлежащими к нации. Нет ничего более сомнительного, чем долгая жизнь подобного рода предположений. Чем более мобильными становятся люди во всем мире, тем быстрее складываются легкие на подъем националь­ности, ключевым лозунгом которых следует считать «идентичность».

Вплоть до кануна второй мировой войны изменения военных технологий происходили довольно неспешно, а затраты военных были достаточно скром­ны для того, чтобы определенное количество наций-государств ощущало себя способными и даже обязанными выдержать конкуренцию в этой сфере. (Тог­да еще было возможным, например, чтобы Япония, вышедшая из феодаль­ного небытия, построила лучший боевой самолет, чем Соединенные Штаты эпохи Форда.) Величайший новый институт, созданный французскими рево­люционерами и их прусскими антагонистами — воинская повинность, — для той поры был нормальным явлением. Массовое участие граждан-мужчин в национальной обороне было тем животворным элементом, который стабиль­но удерживал черточку-дефис в положенном месте. Практически все это се­годня исчезло. Серьезные новации в военной сфере нынче позволительны только малейшему проценту от порядка двухсот наций-государств мира, а остальные рыщут за ними по пятам, как пираты из компьютерных игр, как потребители, одураченные сильными мира сего или роющиеся в мусоре на беспорядочном мировом рынке уцененных, второсортных товаров. (Есть све­дения, что, например, в Китае, на крайнем западе, действия Народно-осво­бодительной армии Китая (НОАК) в целом ряде важных областей скованы из- за того, что местные полевые командиры сепаратистов используют оружие из бывшего СССР¹⁸.) Технология сделала воинскую повинность неактуаль­ной. Государства, неспособные к вооруженной защите своих граждан, с тру­дом обеспечивающие их работой и верой в расширение жизненных горизон­тов, могут заботиться разве что о соблюдении женской чести и строгости школьных программ, но долго ли будут такие заботы способствовать тому, чтобы у граждан сохранялись возвышенные потребности в независимости?