Веревка

Лондон, октябрь 1978 года

Торопливым шагом Пимби подошла к уже хорошо знакомому кинотеатру. Каблучки ее стучали по тротуару ровно и уверенно. Опустив голову, она упорно смотрела в землю, как ребенок, играющий в какую-то игру, где действует незыблемое правило: человек, который никого и ничего не видит, сам становится невидимкой.

Она намеренно всякий раз опаздывала и входила в зал через пять-десять минут после начала сеанса. Подобная предосторожность снижала риск того, что их увидят вместе. Правда, в последнее время Пимби стала менее осторожной. Она даже дважды прошлась вместе с Элайасом по улице: один раз они вместе покупали цветы, другой – слушали уличного музыканта. Пимби, как и прежде, изнемогала от беспокойства, но внутри ее все настойчивее звучал и рвался наружу голос желания. Никогда в жизни она не испытывала ничего подобного и теперь сама поражалась собственной смелости. Порой ей даже казалось, что все это происходит не с ней, что прежняя Пимби не способна совершать такие рискованные поступки.

Входя в дверь кинотеатра, она прищемила пальто и оставила в дверях несколько шерстинок. Внутри царил знакомый запах переполненных пепельниц, попкорна и чипсов. Завитки на ковре были такими замысловатыми, что, когда она смотрела на них слишком долго, у нее начинала кружиться голова. Привычная обстановка всегда действовала на Пимби успокоительно. Стоило ей оказаться в фойе, на душе сразу становилось легче. Здесь она чувствовала себя защищенной. Земля словно прекращала свое вращение, тревожные мысли о будущем отступали, и Пимби хотя бы на краткий промежуток времени позволяла себе наслаждаться настоящим.

Молодой билетер, стоявший у входа в зал, проверил билет и с зажженным фонариком проводил Пимби до места. Фильм уже начался, но в зале было не слишком темно благодаря льющемуся с экрана серебристому свету. Следуя за билетером, Пимби позволила себе оглядеться по сторонам. В зале было десятка полтора зрителей. Больше, чем обычно. Почему-то это обстоятельство заставило ее сердце тревожно сжаться.

Элайас всегда сидел на одном и том же месте: в центре среднего ряда. Однажды это место занял кто-то другой, и Пимби, не разобравшись в темноте, уселась рядом с незнакомым мужчиной. «Привет, красавица», – ухмыльнулся он. Чуть живая от смущения, Пимби вскочила и ринулась в первый ряд, где в счастливом неведении ждал ее Элайас.

Осторожно, чтобы не споткнуться, Пимби окидывала взглядом ряды. В одном сидела пожилая пара. Взявшись за руки, оба самозабвенно смотрели на экран. Пимби попыталась представить на их месте себя с Элайасом – старых, дряхлых, но по-прежнему влюбленных. Картина была столь нереальна, что воображение отказывалось ее рисовать.

Погруженная в свои мысли, Пимби не заметила, как человек, сидевший в заднем ряду, сполз пониже в своем кресле и склонил голову так, чтобы она оказалась в тени. Предосторожность была излишней: Пимби даже не посмотрела в его сторону. А он не сводил с нее глаз.

Луч фонарика выхватил из темноты ряд G. В самой середине сидел один-единственный зритель, весь превратившийся в ожидание, – Элайас. Пимби поблагодарила билетера и пробралась на свое место. Элайас с улыбкой повернулся к ней, протянул руку и принялся поглаживать ее пальцы, словно слепой, узнающий свою любимую на ощупь. Он нежно сжал ее ладонь, она ответила на пожатие. За те месяцы, что длились их встречи, они научились передавать свои чувства при помощи жестов, почти не прибегая к словам. Он тихонько наклонился и коснулся губами ее запястья, вдохнув запах ее кожи. Сердце Пимби затрепетало. Она все еще не осмеливалась взглянуть на него. Это тоже было правилом игры. Пока она на него не смотрит, он остается невидимым, а тот, кто невидим, не может исчезнуть.

Сегодня показывали «Хороший, плохой, злой». Она никогда не видела этот фильм. Он смотрел его не впервые. Это был первый звуковой фильм, который они смотрели вместе. Неделю назад кинотеатр исчерпал свой запас немых картин и перешел на классические спагетти-вестерны. Элайас и Пимби полюбили это место и не видели причин изменять ему. Кроме того, Элайас полагал, что сегодняшняя картина с ее незамысловатыми лаконичными диалогами хороша уже тем, что Пимби будет легко следить за сюжетом.

И действительно, фильм захватил Пимби с первых секунд. Когда Блондинчик, Туко и Ангельские Глазки блуждали в лабиринте злоключений, нарываясь на всевозможные опасности и счастливо их избегая, она сопереживала им, затаив дыхание. Когда Плохой спросил: «Ты работаешь для того, чтобы заработать на жизнь или чтобы убить себя работой?» – она опустила ресницы, пытаясь постичь смысл этой фразы. Когда Плохой подначивал Хорошего, утверждая, что на самом деле никаких различий между ними не существует, Пимби невольно вздрогнула. Никогда в жизни она не размышляла о природе добра и зла так много, как в последнее время. К этому ее подтолкнули письма Джамили. Ее сестра-двойняшка отвергала все искушения и вела добродетельную жизнь, чуждую страстей и пороков. Она, Пимби, оказалась ее полной противоположностью. А ведь когда-то они были едины во всем. Как быстро все меняется. В этом мире нет ничего постоянного. Жизнь – это поток, который никогда не останавливается.

Когда Туко сидел на ослике с петлей на шее, ожидая повешения, лицо Пимби исказилось от ужаса. Она отвернулась от экрана. На долю секунды ей показалось, что она встретила чей-то пристальный взгляд, брошенный из заднего ряда. Но было слишком темно, чтобы утверждать это с уверенностью. До нее долетел голос Злого: «Даже если у человека на шее петля, не факт, что он будет повешен».

Пимби закрыла глаза. На несколько томительных мгновений она перенеслась в другое время, в другое место.

– Милая, не стоит так расстраиваться. На тебе лица нет, – шепнул ей на ухо Элайас и утешающе добавил: – Это всего лишь фильм.

Пимби кивнула. Он прав, это всего лишь фильм. В реальной жизни у человека с петлей на шее нет шансов.

* * *

Их было восемь сестер в возрасте от девяти до двадцати лет. Самую старшую звали Хейди, что означает «подарок». Она действительно была подарком, ниспосланным Творцом, первенцем, которым родители дорожат больше всех прочих детей, даже если это девочка. У Хейди были большие миндалевидные глаза, серые, как грозовые тучи, нежное лицо в форме сердечка, точеный нос. Как и все старшие дети в больших бедных семьях, в детстве, вместо того чтобы играть в куклы, она нянчила живых младенцев. С малых лет она помогала матери: убирала, готовила, стирала, кормила и укачивала младших. Ладони ее загрубели от работы, но запястья оставались тонкими и изящными. На запястьях она носила бесчисленные браслеты из фальшивого золота, которое на ней казалось настоящим. Пимби не помнила, чтобы ее старшая сестра хоть раз пожаловалась, в то время как все остальные без конца скулили и ныли. Сознавая, насколько ответственна ее миссия старшей дочери, Хейди повзрослела раньше времени. Девочка по возрасту, она обладала душой взрослой женщины. После смерти Нази Хейди заменила своим осиротевшим сестрам мать. Она заботилась обо всех, но особенно о самых младших, о близнецах. Когда Берзо женился во второй раз, женщина, вошедшая в дом, осталась для девочек всего лишь «папиной женой», ибо своей матерью они привыкли считать Хейди.

– Я никогда не выйду замуж, – любила повторять она. – Буду присматривать за сестрами до тех пор, пока все они не устроят свою судьбу. А сама останусь старой девой.

Близнецам казалось, она говорит вполне искренне, и, возможно, так и было на самом деле. Тем не менее жизнь распорядилась иначе. Зимой 1957 года Хейди начала встречаться с мужчиной – фельдшером, по распоряжению правительства проводившим в районе вакцинацию от туберкулеза. Взрослые считали прививку совершенно бесполезной, а дети боялись ее до истерики, так что работать ему было нелегко. Двенадцатилетняя Пимби не знала, при каких обстоятельствах этот человек познакомился с ее сестрой, когда между ними пробежала искра. И сейчас, когда она стала взрослой женщиной, фантазия ее была бессильна что-либо представить.

Любовь – это болезнь, и, хотя влюбленный обретает силы и воспаряет духом, любовь все равно остается болезнью. Внезапно Хейди стала неуправляемой, дерзкой и упрямой. Даже мачеха теперь боялась ее, оставила все попытки командовать ею и старалась не оставаться с ней наедине. Хейди было лучше не перечить. Девушка, всю свою жизнь посвятившая заботам о других, словно пыталась наверстать упущенное. Как-то раз ясной ночью, когда месяц серебряным серпом сиял на небе, она сбежала из дома с человеком, которого едва знала.

На следующее утро выяснилось, что кабинет, где делали прививки, пуст. Деревенские дети ликовали. Остатки вакцины бросили в Евфрат, уничтожив все следы чужака, который вторгся в спокойную жизнь деревни, внес в нее страх и сумятицу и в конце концов похитил одну из ее обитательниц.

Пимби помнила, как с исчезновением Хейди дом сразу опустел. Помнила, какой тяжелой была эта пустота, пронизанная печалью. Они горевали, словно в их семью пришла смерть. Впрочем, то, что случилось с Хейди, было хуже смерти. Никто не упоминал о ней, по крайней мере вслух. На ее имя был наложен запрет.

Мачеха буквально исходила злобой.

– Пусть Бог обречет тебя на вечные муки! – восклицала она, обращаясь к воображаемой Хейди, которая мерещилась ей повсюду. Годами в душе этой женщины тлели обиды и разочарования: стыд от того, что она оказалась бесплодной и не оправдала надежд своего мужа, всю жизнь мечтавшего иметь сына, досада на свое бесконечное одиночество, нежелание заботиться о восьми чужих дочерях. Все это вспыхнуло теперь ослепительным огнем ненависти к сбежавшей падчерице.

Что касается Берзо, он, как ни странно, хранил молчание. Лишь глаза его ввалились еще глубже да голова склонилась еще ниже. Он перестал ходить в чайную, целыми днями сидел дома, подавленный и угрюмый, и курил, забывая стряхивать пепел.

Зима выдалась суровой. Миновало четыре месяца. Ранней весной, под вечер, Хейди вернулась. Конечно, ей следовало бы прежде написать письмо и спросить, согласна ли семья принять ее. Но она поступила иначе. Она просто села в автобус, идущий в родную деревню. Ее фельдшер оказался трусом. Он обещал на ней жениться, но, стоило его семье выразить недовольство его решением, тут же пошел на попятный и бросил Хейди на произвол судьбы в большом незнакомом городе.

Хейди была унижена и растоптана. Она боялась возвращаться домой. Но больше идти ей было некуда. И она вернулась. Бесшумно проскользнула в открытую дверь. Ни Берзо, ни его жены дома не оказалось. Хейди встретили близнецы. Увидев ее, они запрыгали, завизжали от радости и закружились вокруг своей сестры-матери, словно планеты вокруг Солнца.

Хейди стала неузнаваемой. Робкой, замкнутой, молчаливой. Сжав колени и потупив взгляд, она сидела на краешке дивана, ощущая себя нежеланной гостьей в собственном доме.

Вскоре, согнувшись в три погибели под тяжестью мешка с овечьей шерстью, который несла на плечах, в дом ввалилась мачеха. На щеках ее горели красные пятна. Хейди она заметила не сразу, но вскоре почувствовала, что в комнате висит напряженная тишина. Близнецы смотрели на нее выжидающе.

– Что случилось? – спросила она. – Вы что, языки проглотили? Или их откусила кошка?

Едва успев договорить, она увидела падчерицу, замершую на уголке дивана. Беглянку. Бесстыдницу, растоптавшую семейную честь. Сбросив с плеч мешок, мачеха замерла, словно громом пораженная. Потом сделала шаг в сторону Хейди и пошевелила губами, словно сплюнула на пол.

Щеки девушки покрыла мертвенная бледность.

Вечером, когда все сестры собрались в доме, никто из страха перед мачехой не решился сказать Хейди хоть слово. Никто не предложил ей поесть или выпить чаю. Девочки и сами почти не ели. Растерянные, испуганные, они ждали возращения Берзо. Когда он вошел в дверь, домашние поняли: ему все известно. Услышав новость, он не стал спешить домой, потому что хотел узнать, что думают по этому поводу другие мужчины.

Хейди вскочила, подбежала к отцу и наклонилась, чтобы поцеловать его руку, но он отступил назад.

– У меня нет сыновей, – заговорил он громко, чтобы его слышали все. – Раньше я не мог понять, почему Аллах не послал мне ни одного сына. Теперь я все понял.

Сестры слушали затаив дыхание. Хейди понуро ссутулилась.

– Да, теперь я все понял, – повторил Берзо. – Будь у меня сын, я велел бы ему убить тебя и восстановить честь нашей семьи, которую ты вываляла в грязи. И твоему брату пришлось бы идти в тюрьму. Из-за такой подлой твари, как ты, он гнил бы в камере всю свою жизнь.

Хейди не плакала, не рыдала, не умоляла о прощении. Она неотрывно смотрела на паука, плетущего паутину под подоконником, и молчала.

В звенящей тишине Берзо завершил свою речь:

– Сегодня я радуюсь, что у меня нет сына. Не думал, что мне когда-нибудь придется сказать это.

Вечером сестры расстелили на полу свои тюфяки, расплели косы и облачились во фланелевые ночные рубашки. Но никто не мог уснуть. Девочки старались расслышать, что говорят отец и мачеха, спорившие в соседней комнате, но слов было не разобрать. Хейди по-прежнему сидела на краешке дивана. Пимби тихонько встала.

– Куда ты? – шепотом спросила Джамиля.

– Она наверняка хочет есть.

– Ты что, с ума сошла? Папа и его жена еще не спят. Они тебе зададут.

Пимби в ответ лишь пожала плечами, на цыпочках пошла в кухню и вернулась с ломтем хлеба, куском сыра и кружкой воды. Под испуганным взглядом сестры она отнесла все это Хейди, которая приняла только воду.

На следующее утро Берзо сел завтракать позднее, чем обычно. Девочки молча ждали, пока он допьет чай и дожует лепешку.

– Я пойду в чайную, – сообщил он, избегая встречаться взглядом с кем-нибудь из дочерей.

Услышав это, Пимби поразилась. Отец не переступал порога чайной с того дня, как Хейди сбежала. Почему же теперь он снял с себя этот зарок?

– А мне что делать? Оставаться с ней под одной крышей? – проворчала мачеха.

– Ты знаешь, что делать, – отрезал Берзо.

Вскоре после его ухода мачеха, на широком лице которой застыло выражение мрачной решимости, велела им всем идти к соседям ткать ковры.

Сестры послушно надели пальто и ботинки. Пимби, охваченная тяжелым предчувствием, нарочно медлила. Она догадывалась: должно произойти что-то ужасное, но не представляла, что именно. Перед тем как уйти, она заметила, что мачеха достала большой круглый медный поднос, на котором обычно подавали еду, расстелила на полу праздничную скатерть и поставила на него поднос на деревянном основании. Пимби подумала было, что мачеха все же решила покормить Хейди, но тогда это будет странный завтрак. Без тарелок. Без воды. Без хлеба.

Хейди по-прежнему не двигалась, словно превратившись в соляную статую.

Последнее, что увидела Пимби: мачеха ставит на поднос котел. Ей отчаянно хотелось узнать, что в этом котле, и она пустила в ход хитрость.

– Кажется, я заболела, – сказала она. – Горло болит. Можно мне остаться дома?

Мачеха покачала головой:

– Отец приказал вам всем ткать ковры. Дома никто не останется. Я тоже пойду ткать.

Они отправились в дом по соседству и весь день ткали ковры. Узоры были им отлично знакомы: переплетения голубого и розового, коричневого и желтого. Пимби любила красить нитки. Для того чтобы окрасить их в красный цвет, нужна хна, в желтый – куркума, в коричневый – толченая ореховая скорлупа. Обмакивая пряжу в тазик с желто-оранжевым настоем медвяной росы, она рассказала сестре о том, что видела.

– Зачем мачехе понадобилось ставить на стол пустой котел? – удивилась Джамиля.

– Не знаю, – пожала плечами Пимби. – Но она это сделала. Я видела собственными глазами. Может, котел был не пустой. Только там была не еда. Будь там еда, шел бы пар. И я почувствовала бы запах.

– Давай работать, – сказала Джамиля, потому что не знала, что еще сказать.

Через несколько часов они поменялись местами. Теперь Джамиля красила пряжу, а Пимби ткала. Это была утомительная работа. Кончики пальцев у нее горели, глаза слезились от напряжения. Даже те части тела, о существовании которых она редко вспоминала, начали болеть.

Пимби позволила себе внести в привычный узор маленькое изменение. Она знала, ей попадет, если кто-нибудь это заметит, а вероятность того, что это случится, была достаточно велика. Тем не менее Пимби не удержалась. В уголке ковра она выткала крошечную букву «х», букву, с которой начиналось имя ее старшей сестры. Когда ковер будет закончен, его продадут местному купцу, а тот перепродаст другому купцу, тому, что проворачивает более крупные сделки. Ковер, сотканный в маленькой деревне, окажется в Стамбуле, в магазине на Большом базаре. Какая-нибудь парочка, туристы, заехавшие в город на несколько дней, увидят его в витрине. Они купят ковер, хотя он и стоит недешево. Вместе с ними ковер отправится в Париж, Амстердам или Нью-Йорк. Вряд ли новые владельцы ковра обратят внимание на маленькую букву «х». Но она останется на ковре навсегда.

На закате семь сестер и их мачеха вернулись домой. Стоило им войти во двор, по телу Пимби пробежала нервная дрожь. Она со всех ног бросилась к дому. Ужас в ее душе смешивался с яростью, с бессильной злобой на себя, не сумевшую предотвратить беду. Она сама пока не знала какую.

Она первой увидела Хейди. Тело, обмякшее, как веревочная кукла, висело в петле, закрепленной на медном крюке в потолке. К этому крюку множество раз цепляли колыбель.

Хейди повесилась на веревке, которую мачеха подала ей в котле.

* * *

Ковбой по имени Плохой пытался улыбнуться, хотя петля на его шее затягивалась все туже.

– Дурацкая шутка, Блондинчик, – произнес он прерывающимся голосом. – Зря ты… зря ты решил так со мной пошутить.

Блондинчик скосил глаз и ответил:

– Это не шутка. Это веревка, Туко.

Пимби прикусила губу почти до крови. Она чувствовала, что больше не может на это смотреть.

– Я пойду, – сказала она, вставая.

– Но почему, любимая? – удивился Элайас. – Куда ты так спешишь?

– Никуда. Но я… Я лучше пойду.

– Из-за фильма? Он тебе не понравился?

– Нет… Да… Прости, пожалуйста.

– Можно я пойду с тобой?

– Прошу тебя, не надо.

Пимби двинулась к выходу, оставив Элайаса в полной растерянности. Когда она поравнялась с последним рядом, человек, сидевший там в одиночестве, принялся потирать виски, стараясь закрыть руками лицо.

Фильм закончился, в зале зажгли свет, немногочисленные зрители и вместе с ними Элайас, поднялись со своих мест. Он не знал, что и думать о внезапном исчезновении Пимби. С тяжелым сердцем он вышел в фойе. Кто-то коснулся его плеча.

– Извините, у вас не найдется прикурить?

Молодой парень, точнее, подросток. Такому еще рано курить. Впрочем, Элайаса это не касается. Если он сейчас начнет читать нотации, мальчишка пошлет его к черту.

– Простите, не курю, – бросил Элайас.

– Вот как?

Во взгляде и в тоне мальчишки чувствовалось нечто угрожающее. Элайас невольно вздрогнул. Но прежде чем он успел сказать хоть слово, парень слегка кивнул и произнес:

– Ну, желаю приятного вечера.

– Спасибо. И вам того же.

Провожаемый взглядом мальчишки, Элайас вышел через двойную дверь, коснувшись своим пальто серых шерстинок, которые час назад оставила здесь Пимби.