Глава 17. Утро наступило как печальный стон

Утро наступило как печальный стон. Он лежал, завернувшись в одеяло, возле кровати. Утренний свет был невыносим.

Он выругался и закрыл глаза.

Кто-то в замке бил кувалдой, и удары звоном отдавались у него в черепе.

— О, Боже!

Он опять открыл глаза. Бутылка вина лежала рядом с ним на полу, остаток вина у горлышка бутылки был темным от осадка. Он застонал снова.

Он откинул голову на кровать и смерил взглядом побеленный потолок. Молотили, казалось, прямо у него в комнате. Он не мог представить, что можно чувствовать себя так ужасно. Его глаза словно хотели вырваться из глазниц, во рту было грязнее, чем в камере, куда Дюко поместил его поначалу, в желудке сплошная кислота, а в кишках — вода.

— О, Боже!

Он услышал, как гремит засов на двери, но не обернулся.

— Bonjour, m’sieu! — Это был веселый молодой охранник.

Шарп медленно повернулся, чувствуя дикую боль в шее.

— Иисус…

Охранник рассмеялся.

— Нет, m’sieu. C ’ est moi. — Он поставил тазик на стол и имитировал бритье. — Oui, m’sieu?

— Oui.

Шарп встал. Он качался на слабых ногах и жалел, что не остался лежать на полу. Он остановил охранника.

— Минуту! Подожди! — Он зашел за ширму, ухватился за нее, и его стошнило.

— Иисус!

— M’sieu?

— Все в порядке! Нормально! Который час?

— M’sieu?

Шарп попытался вспомнить слово. Он разгибал пальцы на левой руке.

— L’heure est?

— Ах! C’est six figures, m’sieu.

— Сиз?

Солдат показал шесть пальцев, Шарп кивнул и плюнул в окно.

Молодой охранник, казалась, был счастлив, брея английского офицера. Он делал это умело, болтая непонятно и весело, покуда намыливал, брил, смывал пену и вытирал лицо полотенцем. Шарп же думал о том, что мог бы пнуть коленом мальчишку в живот, взять его мушкет, застрелить часового за дверью и оказаться во внутреннем дворе через десять секунд. Наверняка там бы нашлась хоть какая-то лошадь, и при удаче он мог бы оказаться далеко за воротами, прежде чем охрана поймет, что случилось.

С другой стороны он был не в настроении для утреннего мордобоя, и ему казалось слишком грубым нападать на веселого человека, который так умело брил его. Кроме того, ему нужен завтрак. Ему чертовски нужен завтрак.

Мальчик вытер лицо Шарпа насухо и улыбнулся.

— Bonjour!

Он выкатился за двери с тазиком и полотенцем, вернулся мгновение спустя за мушкетом, который забыл возле Шарпа. Он помахал на прощанье и закрыл дверь, не потрудившись запереть ее.

Удары кувалды все еще отозвались эхом в комнате. Он выглянул в окно и увидел, что там, где часовые отмеряли свои однообразные шаги вдоль крепостных валов, разрушают пушки, которые бросили вызов Веллингтону в прошлом году. Их цапфы — большие выступы, которые удерживают стволы на лафетах, — спиливали. Когда ножовки прорезали металл до половины, молотобоец изо всей силы бил кувалдой, чтобы сломать чистую бронзу. Удары убийственно гремели во внутреннем дворе. Удостоверившись, что пушки уже не поддаются ремонту, их заклепывали, а затем втаскивали на крепостные валы, чтобы сбросить на крутые скалы внизу. Шум был невыносим. Он застонал.

— О, Боже!

Шарп лежал на кровати. Он никогда не будет пить снова, никогда. С другой стороны, конечно, волосы собаки, которая укусила тебя, — единственное верное средство против бешенства. Половина британской армии пьянствует на привале и готова встретить новый день, только похмелившись остатками вчерашней выпивки. Он открыл один глаз и посмотрел уныло на нераспечатанную бутылку шампанского на столе.

Он взял бутылку, долго нахмурившись смотрел на нее, потом пожал плечами. Зажал бутылку между ног и выкрутил пробку левой рукой. Она вылетела с хлопком. Небольшое усилие, понадобившееся, чтобы вытащить пробку, показало, что он слаб как котенок. Шампанское пенилось на его штанах.

Он попробовал его. Оно смыло привкус рвоты во рту. Оно даже имело приятный вкус. Он выпил еще немного.

Он снова лег с бутылкой шампанского в левой руке, и вспомнил про честное слово. Предполагалось, что он подпишет его, и тогда его спасение будет устроено французами, которые не хотят мира с Испанией. Однако утром все это казалось куда сложнее. Он твердо знал, что, подписав бумагу а затем сбежав, он пожертвует своей честью.

Дверь снова открылась, и он лежал неподвижно, покуда завтрак, доставленный милостью генерала Вериньи, был расставлен на столе. Он знал, что там будет. Горячий шоколад, хлеб, масло и сыр.

— Mercy.

По крайней мере, подумал он, я немного выучил французский язык.

Час спустя, с завтраком и половиной бутылки шампанского в желудке, он понял, что чувствует себя гораздо лучше. День, пожалуй, может оказаться не так уж плох. Он посмотрел на бумагу. Он не может подписать ее, говорил он себе, потому что это будет не достойно его. Он должен просто сбежать. Он должен прийти к Веллингтону с этими новостями, но не жертвуя своей честью. Капитан Д’Алембор говорил, что честь — просто слово, скрывающее грешную натуру людей, и маркиза смеялась над этим словом, но Шарп знал, что оно означает. Оно означает, что он никогда не сможет жить в мире с собой, если он подпишет бумагу и позволит Монбрану организовать его спасение. Честь — это совесть. Он убежал от стола, от искушавшей его бумаги с честным словом, и унес шампанское к зарешеченному окну.

С бутылкой в руке он глядел вниз, на кучи снарядов, которые слабо блестели после дождя, который шел ночью. Офицер проверял запальные шнуры. Это будет адский взрыв! Шарп задумался, он задавался вопросом, услышит ли он взрыв с Главной дороги.

Он слышал женские голоса. В этой армии было необыкновенно много женщин. Как выразился Вериньи вчера? Шарп нахмурился, затем улыбнулся. Эта армия — бродячий бордель.

Он отвернулся от окна и подошел к столу, где бумага с честным словом, залитая красным вином, все еще ждала его подписи. Он попытался понять смысл французских слов, но не смог. Однако в любом случае он знал, что тут сказало. Он обещал не бежать и ни в коем случае не помогать вооруженным силам Великобритании или ее союзникам против французской армии, пока он не будет или обменен или освобожден от обязательства.

Он сказал себе, что должен подписать это. Спасение невозможно. Он должен подписать это и отказаться принять предложение маркизы бежать. Он думал о путешествии в ее коляске с задернутыми занавесками, и вспоминал ее слова о том, что она любит его. Он смотрел на перо. Будет ли это позором: дать честное слов, а затем доставить новости о секретном договоре Веллингтону? Или его страна выше его чести? Элен сказала правду? Она хотела, чтобы он был с ней, когда война кончится, когда он выйдет в отставку? Она говорила о трех тысячах гиней. Он закрыл свои глаза, воображая три тысячи гиней. Можно всю жизнь прожить на три тысячи гиней…

Он поднял перо. Обмакнул его в чернила, а затем быстрыми штрихами перечеркнул текст честного слова снова и снова. Он опрокинул пузырек с чернилами на бумагу, стирая слова, разрушая честное слов. Засмеялся и отошел назад к окну.

Там, внизу, в сером сумраке рассвета из дверей вышел кавалерийский офицер. Офицер был в великолепном мундире, белые лосины обтягивали его ноги, как у генерала Вериньи. Шарп задумался, смазывают ли кавалеристы ноги жиром или маслом, чтобы натянуть такие тесные штаны. Он бы не удивился. Кавалерийские офицеры готовы сделать все, чтобы стать похожими на лакеев из дворца.

Человек поправил ментик, заломил кивер под еще более залихватским углом, затем выдохнул струю дыма. Он вынул сигару изо рта, глянул на небо, словно хотел узнать, какая будет погода, и двинулся к цитадели. Слабый свет отражался от золотой отделки ножен и золотого шнура в виде петель, которым была обшита его синяя куртка. Он шел медленно, поскольку тесные лосины не давали ему широко шагать, но казался довольным собой и уверенным. Он избегал луж, которые все еще блестели во внутреннем дворе, завидуя невыносимому блеску его начищенных сапог.

Дым тянулся от сигары офицера. Он переступил через один из запальных шнуров, затем стряхнул пепел на груду снарядов. Шарп наблюдал, не веря своим глазам. Кавалерист шел дальше, не обращая внимания на окружающих. Новое облачко дыма поднялось от его сигары, и потом с превосходной беззаботностью офицер бросил окурок сигары прямо на путаницу запальных шнуров. Он исчез в цитадели. Никто, казалось, ничего не заметил. Офицер инженерных войск, который осматривал запальные шнуры, ушел. Часовые на стенах смотрели наружу. Двое пехотинцев, которые тащили большой, исходящий паром котел через двор, были заняты их собственными мыслями. Шарп снова перевел взгляд на груды снарядов. Ему кажется, или действительно облачко дыма поднимается там, где упала сигара?

Ему это мерещится, решил он.

Он заметил, что, несмотря на рану, он вцепился в оконную раму правой рукой. Он разжал пальцы.

Несколько человек прошли под окном. Они громко смеялись.

Ему не померещилось. Окурок сигары поджег пороховую начинку запальных шнуров. Дым стал гуще.

Шарп остолбенел. Если он предупредит — останется военнопленным. Если он не сделает этого — здесь хаос и смерть, весьма возможно — его собственная смерть. Но если он рискнет, то хаос ему поможет. Он может воспользоваться хаосом, чтобы убежать, он может забыть про честное слово, он будет свободен и его честь не пострадает.

Дым становился все гуще, смещаясь в восточном направлении. Артиллерист пересек двор, выйдя из арсенала у дальней стены. Он прошел в десяти футах от дыма, но ничего не заметил. Он ел ломоть хлеба и глядел в небо, которое грозило дождем. Часовые на стенах, часовые на крыше цитадели — и ни один не замечал происходящего.

Шарп прикусил губу. Левая рука ухватила бутылку с шампанским.

Дым превратился в пламя. На какой-то миг все заволокло серым туманом, затем стало слышно шипение запальных шнуров и замелькали искры от огня, который полз вдоль белой линии.

Артиллерист с куском хлеба у рта замер. Он смотрел, не веря своим глазам, на огненных змей. Одна исчезла в груде снарядов, пожирая запальную трубку первого снаряда, артиллерист закричал, указывая на огонь куском хлеба, и побежал.

Снаряд взорвался.

Взрыв поднял другие снаряды в воздух, шнуры завертелись, затем взорвался второй снаряд, третий — и внезапно внутренний двор превратился в вулкан, извергающий огонь и осколки снарядов, солдаты кричали друг на друга, бежали, а Шарп отошел от окна. Там были запальные шнуры, идущие внутрь цитадели, и он только что видел сквозь дым, как змея яркого огня ползет к массивным камням.

Он медленно отступал от окна. Не было никакого смысла бежать из комнаты. Лестница ведет во внутренний двор, где рвутся снаряды. Он должен был остаться в комнате и пережить то, что случится.

Он опрокинул кровать, укрывшись соломенным матрацем, и едва он успел сделать это, весь холм, на котором стоял Бургосский замок, дрогнул.

Глубоко под цитаделью, в подвалах и в подкопах, которые были вырыты, чтобы противостоять британским подкопам в прошлом году, был сложен порох. Бочка за бочкой стояли там, в недрах скалы, и теперь огонь нашел их.

Они взорвались.

Сила взрыва не пошла в стороны. Было более чем достаточно пороха, чтобы срезать вершину скалы, стереть с лица земли стены, церковь, бастионы, пушки и ворота, но вырубленные в камне подвалы сработали как гигантская мортира и изрыгнули пламя взрыва вверх, в воздух, так что языки пламени лизали низкие облака, и продолжали швырять камни и ядра прямо в воздух, за облака, и это сопровождалось грохотом, ударной волной, черным облаком дыма, которое подпитывалось новыми взрывами и пронизывалось новыми языками пламени, по мере того как до все новых рядов пороховых бочек добирался огонь, который разрушил цитадель с грохотом, разнесшимся на многие мили по окрестностям.

Шарп прижался к стене.

Кровать, казалось, плясала над ним, воздух походил на большой, теплый кулак, который разбил все вокруг него и оставил только тишину там, где только что был один лишь грохот.

Он оглох.

Он чувствовал, как удар за ударом сотрясают каменный пол. Видимо, это снаряды взрывались во внутреннем дворе, а затем раздался куда более сильный взрыв, грохот от которого был слышен даже сквозь его глухоту, и он почувствовал, как осколки ударяют в матрац, которым он укрылся.

И снова тишина.

Он дышал пылью. Взрывы прекратились, но комната, казалось, двигалась как каюта судна, идущего полным ходом.

Он встал, отодвинул кровать и увидел, что воздух заполнен белым туманом. Это был не дым, но побелка, отлетевшая со стен и потолка, — она висела в воздухе как туман и разъедала ему глаза.

Он выплюнул пыль изо рта.

Бутылка шампанского все еще была у него руке. Он прополоскал шампанским рот, сплюнул и стал пить. Целый мир, казалось, вращался вокруг него. Дверь была открыта, выбитая взрывом. Стол упал, и он видел, не понимая, что видит, как пузырек с чернилами катался взад и вперед по половицам словно маятник.

Он подошел к окну. Комната, казалось, покачивалась, как судно качается, застигнутое внезапным порывом ветра.

Он видел Алмейду после взрыва, и происходящее напомнило ему о португальской крепости. Точно так же воняло жареной плотью, тот же самый огонь и та же пыль в тишине.

Цитадель превратилась в котел, кипящий пламенем и дымом. Невозможно было представить, как так много дыма может возникнуть при пожаре в каменной постройке. В ушах звенело, непрерывно и раздражающе. Он обхватил голову руками.

Под окном кричал человек. Его одежда сгорела, тело обуглилось, кровь выступила на спине. Это звук сказал Шарпу, что он опять слышит.

Пора уходить, подумал он, и эта мысль была настолько странной, что он не двинулся. Где-то взорвался арсенал и изверг языки пламени и клубы дыма. Пол раскачивался снова.

Он услышал грохот справа от него, почувствовал, как внезапно пол накренился, что заставило его бросить бутылку и схватиться за оконную раму. В стене появилась трещина, которая расширялась у него на глазах. Иисус! Старые здания, построенные вдоль стен внутреннего двора, начали рушиться!

Бежать, подумал он, бежать! Он постарался сосредоточиться и похлопал себя по поясу, чтобы убедиться, что палаш на месте. Он был там.

Идти к двери было все равно, что двигаться по палубе судна. Он боялся, что даже его шаги могут нарушить шаткое равновесие хрупкого дома, что в любой момент он будет убит падающей каменной кладкой и обрушивающимися этажами.

Здание опять задрожало. Кто-то закричал снаружи, потом другой, и когда Шарп переступил через порог, он увидел, что молодой, веселый охранник лежит мертвый. Снаряд влетел в разбитое окно и убил его.

Каменная кладка трещала. Трещина походила на ремень. Он без оглядки бросился вниз по засыпанной щебнем и пылью лестнице. Его мундир был весь покрыт белой пылью. Добравшись до двери, выходящей во внутренний двор, он начал инстинктивно отряхивать ее, но вовремя остановился. Пыль была самой лучшей маскировкой, на какую он мог надеяться.

Где-то обрушилась кладка, вызвав новые крики, и Шарп сообразил, что скоро в замке появятся новые люди, которые не пережили взрыв, которые начнут спасательные работы и эвакуацию. Он торопливо вышел во внутренний двор и повернул налево, к воротам, но увидел там группу солдат, которые смотрели ошеломленно на огненный ад, в который обратилась цитадель.

Он развернулся. Он уходил от солдат, идя навстречу огню, но держась ближе к стене справа. Он шел мимо мертвецов, мимо раненых, мимо людей, которые кричали, и людей, которые уже перестали кричать. Пахло горелым мясом. Он пожалел, что он не осталось шампанского, чтобы смыть вкус пыли и дыма во рту.

Потом грохот — раскалывающий, усиливающийся, адский грохот раздался справа от него, в том здании, где он его держали в плену, и он мельком увидел падающие стены и балки, летевшие вниз словно копья, и все вокруг заволокло пылью, и он бежал сквозь падающие камни и вдруг почувствовал сильный удар по ноге, отбросивший его в сторону, он упал, его рот, нос, уши и глаза были залеплены палью, и сквозь пыль и грохот он вслепую полз к свету.

Он пытался понять, что у него с ногой. Кажется, она была цела. Он поднял ее, опустил, попробовал наступить. Кто-то звал на помощь, но Шарп мог помочь только себе. Он снова чувствовал себя больным, задыхаясь в пыли, хромая на ушибленную ногу.

Он уходил. Уходил прочь от ворот, где собрались враги, идя как можно ближе к огню. Он чувствовал жар, палящий, ужасный, иссушающий жар пламени, который заставил его отойти дальше от стены справа, и там, в туннеле, идущем сквозь стену, он видел дневной свет.

Он спускался по туннелю, пробитому в стене, его ножны цеплялись за камни. В дальнем конце была выбитая дверь, а ниже ее — ступени, которые вели вниз к разрушенной церкви, которая прилепилась сбоку к скале, на которой стоял замок.

Он сел на ступеньку. Он не верил тому, что он свободен, что он вне стен крепости, что широкий мир распахнут перед ним и что он дышит теплым, чистым воздухом. Он протер глаза, слезившиеся от пыли и стал изучать открывшийся вид.

Город тянулся вдаль по берегам реки Арланзон. Шпили главного собора возвышались над домами, и Шарп, мигая от пыли и дыма, видел, что в крыше огромного здания возникли дыры, откуда идет дым, и что еще больше дыма в городе, что там горят дома — видимо, от снарядов, которые беспорядочно летели за пределы крепости и падали, взрываясь, на город. Он знал, что должен уходить.

Холм замка на двести футов возвышался над городскими строениями. Он спускался вниз, дважды упав, пролетев несколько метров в потоке земли и камней. Когда он встал, он увидел, что бинт на правой руке пропитан новой, свежей кровью. Липкая кровь была и на лице, где вновь открылись раны. Нога болела, словно пробитая мушкетной пулей. Хромая, он преодолел последние несколько ярдов до спасительной аллеи. Женщина наблюдала за ним из окна.

В городе раздавались крики и стоны. Он слышал, как гудит пламя.

— Иисус, — сказал он вслух. Голова у него кружилась, в ушах звенело. Он не мог вспомнить, как сумел покинуть замок. Он оперся на стену.

Женщина плюнула из окна. Она думала, что он француз.

Он спустился по переулку, провонявшему дерьмом, которое выливали из окон спален. Он знал, что теперь он свободен, но это было единственное, что он знал.

Он вышел на площадь перед великолепным собором. Он видел, как местные жители бегут с ведрами через большие двери, и заметил, проходя мимо, как огонь пылает глубоко во мраке внутри. Потом он посмотрел направо.

Французские дивизии строились на площади, прежде чем начать марш на северо-восток. Они выглядели так, будто побывали в сражении. Снаряды падали в их шеренги, и убитые и раненые валялись на камнях. Некоторые кричали, некоторые бродили, ничего не понимая, другие пытались помочь. Небо над площадью почернело от дыма. Пепел летал в воздухе и падал, мягкий как снег, на поредевшие ряды.

Он внезапно встревожился. Он убежал из замка, только для того, чтобы идти как дурак в город, занятый противником. Он возвратился в переулок, оперся на стену, и попытался составить хоть какой-то план, вопреки головокружению, звону в ушах и отсутствию мыслей в голове. Коня. Ради всего святого, коня! Как это Хоган говорил однажды? Почему-то странные слова запомнились. «Коня, коня, все царство за коня». Ирландский майор всегда говорил странные вещи, вроде этого. Шарп предполагал, что это стихотворные строки, но он не любил спрашивать.

Он опять чувствовал себя больным. Он наклонился, прижавшись спиной к стене, и застонал. Я должен скрыться, решил он. Он был не в состоянии украсть коня.

Справа послышались шаги. Он посмотрел и увидел мужчин в темноте переулка. Они не носили мундиров. Они смотрели на него с подозрением.

Он выпрямился.

— Ingles, — еле протолкнул он слово сквозь забитое пылью горло.

Тот, кто стоял ближе других, держал большой деревянный молоток. Он вышел вперед, его лицо искривилось от ненависти. Шарп знал, что они принимают его за француза, и покачал головой.

Он не мог вытащить палаш окровавленной, перевязанной правой рукой. Он попробовал, но молоток ударил его по голове, раздался топот ног по булыжнику, гневное шипение и ругательства, а затем множество ботинок и кулаков обрушились на него, молоток опустился снова, и он упал, уже почти без чувств, и кровь текла из вновь открывшихся ран.

Они пинали его, тянули его глубже в переулок и в маленький, грязный внутренний двор. Один человек достал длинный нож мясника, Шарп, пытаясь отбить его, почувствовал, как лезвие врезалось в его левую руку, тогда как молоток обрушился ему на голову, и больше он ничего не чувствовал.

***

Французы ушли из Бургоса в тот день, двигаясь на северо-восток и оставив город в клубах дыма, который поднимался к небу, словно сигнал к отступлению.

После того, как он ушли, начался дождь, проливной дождь, который помог потушить пожары в городе. Казалось, этот дождь будет идти вечно.

Французы предпочли бы удерживать Бургос и вынудить Веллингтона попытаться еще раз взять высокую крепость на холме, но Веллингтон вел свою армию на север, в горы, которые, по общему мнению, были непроходимы для армии. Армия Веллингтона перешла непроходимые горы, угрожая двинуться на юг и отрезать французскую армию в Бургосе, перерезать их линии поставки, — и поэтому французы пошли назад. Назад, к холмам Витории, где другие французские армии присоединятся к ним, и они смогут развернуться и дать бой.

Британская армия видела, как дым поднимается над городом. Они были далеко. Несколько британских кавалеристов на лошадях по уши в грязи въехали в город и убедились, что французы ушли. Они оставались достаточно долго, чтобы напоить лошадей и купить вина в таверне, однако город был оставлен противником, замок разрушен, а больше в Бургосе не было ничего, что могло поддержать их интерес, и они поехали дальше. Война пришла, принесла свои жертвы и ушла.