Пить или не пить

– Начну не с театра, а с кино. В ваших знаменитых «Осеннем марафоне» и «Вокзале для двоих» вы создали советский мужской характер, со всеми отсюда вытекающими и втекающими. Был такой симпатичный тип интеллигента, в чем‑то слабого, милого, который не мог как следует самореализоваться, и была выпивка, и была любовь. А что такое постсоветский мужской характер? Удалось ли вам создать столь же яркий образ на современном материале?

– Нет. Просто не было такой роли в современном российском сценарии или пьесе. Я нашел очень хорошего автора, нашего ленинградского, по фамилии Носов. Одна его пьеса была у нас поставлена, «Берендеи», о русских эмигрантах. Некто, когда‑то профессор, эмигрировал, ему дали политическое убежище, потому что он сказал, что по национальности – берендей, а берендеев унижают в Советском Союзе…

– Вы там играете?

– Нет. Я не для себя пьесу принес.

– А в чем, на ваш взгляд, разница между советским и постсоветским человеком?

– Трудно сказать. Ну вот человеку сорок лет, он жил в Советском Союзе, в одночасье Советский Союз рухнул, и началась Россия. И что? Человек сразу изменился, что ли? Он остался тем же, кем был. Но с пониманием того, что в новых условиях надо как‑то к ним приспособиться, работать.

– У меня приятель, киношник, пил со страшной силой. Началась новая жизнь, он бросил пить и начал со страшной силой заниматься делами.

– Значит, человек пил оттого, что не был востребован. Пьянство – имитация удовлетворения от какого бы то ни было творчества. Уход от жизни.

– Что переменилось по существу?

– Я себе часто задавал этот вопрос… Говорили: дружба народов, русский с китайцем братья навек, с грузинами – навек, русские и татары, татары и евреи, евреи и монголы, на базарах продавали семечки, все были вместе. И вдруг в один прекрасный день все друг друга возненавидели? Прибалты, оккупированные Советским Союзом, – отдельная статья. Но что, и грузины с русскими стали вдруг враждебно относиться друг к другу?

– Власти – враждебно. Обычные люди, интеллигенты остались близки.

– Да. Но что‑то надломилось. Трещина какая‑то…

– Мне кажется, речь о манипуляциях…

– Мы не маленькие дети, чтобы нами манипулировать.

– О‑о! Манипуляции, льющиеся с экрана… Драматург Розов рассказывал историю, как в первом классе проводили психологический эксперимент, с двумя бумажками, черной и белой. Стали детей путать, говоря на черное белое и наоборот. Один мальчик держался до последнего, но и он в конце указал на черное как на белое.

– Хорошо, я вам задам другой вопрос. Вспомните стояние вокруг Белого дома в период ГКЧП. Вспомните лица людей – богатых, бедных, кооператоров, воров в законе, честных. Как они стояли, взявшись за руки, и говорили: пусть нас убьют. Я вспоминаю Ростроповича в стеклянных дверях с автоматом вместо виолончели. Если б кто‑то из омоновцев ударил, стена бы рухнула и похоронила под собой великого музыканта. Ему говорят: уйдите отсюда, вас убьют, если будет штурм. Он отвечает: если они победят, я не хочу жить. Прошло время – я спрашиваю: где эти люди?

– Они те же самые, только…

– Только что? Разуверились в идеалах? Нет. Их привело чистое чувство, потребность в осуществлении этого чувства, несмотря на все ошибки Бориса Николаевича, естественные при таком повороте событий. Все верили, что этот человек хочет изменить жизнь, что он искренен, желает добра не себе, не какому‑то клану, а стране в целом. Верили Гайдару. Что же сейчас, они поменяли свои мнения в результате телевизионной пропаганды? Какая‑то часть, может, поддалась. А где остальные? Дома сидят. А чего они сидят дома?

– Другой виток истории…

– Мне кажется, большинство народа делало политический заказ вот на что. Вспомните, при Брежневе и при Горбачеве – отсутствие каких‑либо товаров в магазинах. Суповые наборы из костей, лежавшие на голых грязных прилавках, и за ними стояла очередь. Вспомните эти знакомства с директорами магазинов, чтобы пять‑шесть апельсинов для больной дочери принести. Люди сказали: мы так больше не можем жить, мы хотим жить по‑человечески. Я хочу купить землю и построить себе домик! Нельзя! Почему?! Вот нельзя и все! Дайте нам возможность строить, ездить за границу, смотреть, как живет Америка, как живет Новая Зеландия, мы не хотим стоять в очередях… Благодаря Гайдару, Ельцину все произошло. Магазины насытились товарами, никакого дефицита, за границу – пожалуйста, нужны доллары – вот тебе доллары. И на этом реформы прекратились. Почему? А потому что дальше народ не настаивал. Людям показалось, что этого достаточно. Наша революция привела к тому, что все есть. А чего там говорят демократы: надо судебную реформу, реформу милиции, ФСБ – в конце концов, не так важно. Люди не поняли, что это необходимо. Что без этого не будет развиваться частная собственность, не развернется антимонопольная деятельность, будет увеличиваться пропасть между бедными и богатыми. Но теперь, мне кажется, в людях рождается понимание, что вместо целого алфавита реформ, коснулось только первых букв, А, Б, В, а остальные двадцать семь мы еще не произносили!..

– У вас всегда был такой гражданский темперамент или в молодости вы были другим человеком?

– В молодости у меня и моих товарищей была ирония по отношению к власть предержащим. Я застал Иосифа Виссарионовича Сталина. Видел его неоднократно на Мавзолее, в белом мундире с золотыми пуговицами. Обаятельнейший человек. Махал нам рукой. А мы проходили и кричали: Сталин! Задерживались, но солдаты проталкивали, чтобы проходили, проходили. После этого я видел товарища Сталина в гробу в Колонном зале Дома Союзов. А потом я видел Никиту Сергеевича Хрущева в Вахтанговском театре, где у нас были гастроли, и он пришел на спектакль «Иркутская история», и вышел Пашка Луспекаев, а ложа, где Хрущев сидел, почти на сцене, и Пашка растерялся и заорал: здрасьте, Никита Сергеевич! А потом уже стал говорить слова роли… Я видел многих: Брежнева, Андропова, Горбачева… И Бориса Николаевича Ельцина, к которому я испытываю чувство искреннего уважения. Ему говорили: вот эти мэнээсы в розовых штанишках… А он в ответ: да, мэнээсы, но мне нужно окружение моложе, чем я, и умнее, чем я, и они будут работать. Такую фразу – «умнее, чем я» – никто из руководителей никогда у нас не произносил.