Милые бранятся

Пятница, 18 апреля 1986 г.

Кажется, весь мир ополчился против меня, думал Робин, сидя на скамейке в парке и глядя, как уходит Тед.

У меня в голове столько теорий, столько литературных теорий, но я, хоть убей, не могу перенести их на бумагу. У меня в голове столько рассказов, и все эти рассказы я каким-то чудом умудрился перенести на бумагу, но их никто и никогда не прочтет. Вечерами я брожу от дома к дому, распространяя листовки с призывом к одностороннему разоружению и миру во всем мире, а так называемый лидер так называемого свободного мира однажды утром просыпается и решает убить несколько сотен ливийцев только потому, что он отчасти потерял лицо. Единственный человек, кого я способен любить во всем этом городе, единственная личность, которую я уважаю, настолько озлоблена и рассержена тем, как люди обращаются с ней, что при малейшем неловком моем слове повернулась ко мне спиной. Я рассчитываю спокойно отдохнуть в Озерном крае, а застреваю в Ковентри, разыгрывая роль гостеприимного хозяина перед одним идиотом, который уверяет, что был моим другом по Кембриджу.

Не могу сказать, будто я испытываю неприязнь к Теду. Он внушает мне безразличие, которое, честно говоря, производит довольно бодрящее действие. Пять минут без его общества — и я почти забыл, как он выглядит. Некоторые лица блекнут, как только их обладатели выходят из комнаты. Некоторые лица не блекнут никогда. Никогда-никогда. По крайней мере, я считаю, что они не поблекнут никогда, но мне ведь только двадцать шесть лет. Возможно, когда мне исполнится сорок шесть, я забуду, совсем забуду, как она выглядит. Возможно, мы с Кейт пройдем мимо друг друга на улице в том или ином месте, в Бредфорде или где-нибудь еще, и даже не узнаем друг друга. Но я сомневаюсь. Я не в силах вообразить, чтобы такое случилось. Начнем с того, что я не рассчитываю дожить до сорока шести.

Точнее, я надеюсь, что, если я доживу до сорока шести, я оставлю далеко позади все эти вещи, все эти идеи, если угодно, все эти надежды, которые теперь таскаю на шее, словно мешок картошки; а если мне это не удастся, тогда я, наверное, во что-нибудь их превращу, тогда мне сполна воздастся за все мое ожидание, и я все-таки стану знаменитым писателем или чем-нибудь в этом роде, и тогда однажды поздно вечером мне в лицо будут светить яркие софиты в какой-нибудь студии и какой-нибудь телеведущий какого-нибудь ночного ток-шоу мне улыбнется и скажет:

— Быть может, вы поведаете нам о годах, проведенных в Ковентри? Сейчас, оглядываясь назад, вы не считаете, что это были годы вашего становления, становления вашего писательского мастерства и ваших теоретических воззрений? Что вы можете нам рассказать о так называемой «группе Ковентри» и характере ваших собраний?

И я буду чесать голову, или тереть нос, или закидывать ногу на ногу, и я отвечу, якобы погрузившись в воспоминания:

— Ну, по большей части наши встречи проходили в каком-нибудь невзрачном кафе, и мы разглагольствовали о книгах, которые никто из нас по-настоящему не читал. Мы делали все, чтобы превратить Ковентри в центр интеллектуальных и культурных споров, но, честно говоря, чаще всего нам казалось, что мы ведем безнадежную борьбу. Естественно, мы брали за образец парижскую интеллигенцию 20-х и 30-х годов, но если у Жан-Поля Сартра с друзьями были такие кафе, как «Дом», то мы все больше пили кофе из бумажных стаканчиков в местной закусочной «Бургер Кинг», что напротив автобусной станции, а когда мы чувствовали себя богачами, шли к «Цуккерману», в псевдовенскую кондитерскую в квартале от «Бритиш хоум сторс». В конечном счете все это мне приелось, и после апреля 1986 года я практически отошел от этой группы.

— А кто в то время входил в эту группу?

— Ну, конечно, я и еще Хью Фэрчайлд, ныне один из главных специалистов по Т. С. Элиоту, только о нем никто ничего не знает, а также Кристофер Картер, ныне один из самых непонятных и непримечательных английских теоретиков литературы, а еще Колин Смит — как может человек с таким именем не суметь достичь известности? — который почти наверняка стал бы весьма уважаемым поэтом, критиком и литератором, если бы не одна небольшая проблема: по утрам у него были трудности с тем, чтобы вылезти из постели, а кроме того (и это обязательно приходит на ум), он редко удосуживался записывать свои мысли о литературе, которые у него то и дело рождались.

— Полагаю, университет играл важную роль в вашей интеллектуальной жизни?

— Да, играл. Именно там мы обычно покупали сандвичи.

— Что бы вы назвали основными отличительными чертами вашей группы?

— Невыразительность, уныние, крайняя порочность, недоедание и сексуальная неопытность. Вы должны мне простить, если я с горечью отзываюсь об этом периоде своей жизни. Честно говоря, мне трудно вообразить, каким я буду представляться себе через двадцать лет, потому что мне трудно вообразить, что значит быть на двадцать лет старше, чем я сейчас. Ибо я не человек сорока шести лет, я человек двадцати шести лет, и если я оглядываюсь назад на двадцать лет, я вижу себя маленьким человечком, который всегда отказывался пить в школе молоко, и который отказался взять маму за руку когда мы вышли на прогулку, и который считал свою старшую сестру самым замечательным человеком на свете. Так вышло, что теперь я вообще не вижусь с сестрой. Она живет с мужем в Канаде. Редкие письма. И вся сложность в том, чтобы вообразить себя человеком сорока шести лет, состоит в отсутствии понимания, в полном отсутствии понимания того, кто я сейчас. У меня нет никакого ощущения собственной личности, если вы понимаете, что это значит. Я чувствую себя пустым человеком. В такой ситуации встреча с Тедом — это последнее, что мне требовалось, потому что он, по-видимому, имеет ясное представление о том, что я за человек, но это представление настолько не соответствует истине, что оно лишь сбивает меня с толку. Никто по-настоящему не знает, кто я такой, в том-то все и дело, а мне нужен, очень нужен человек, который сказал бы мне, кто я такой. Наверное, только Апарна знает, но она отказывается помочь. Она всегда отказывалась помочь.

— На мой взгляд, довольно пораженческие настроения. Зачем возлагать ответственность на других? Если вы чувствуете, что утратили стержень жизни, то самое время начать задавать себе вопросы. Напомнить себе о том, что вам дорого. Например, о ваших произведениях.

— О моих произведениях.

— Расскажите мне о ваших произведениях. Каковы отличительные черты ваших произведений? Как бы вы могли их описать?

— Ну, раз вы спросили, мои произведения… вас это действительно интересует?

— Разумеется. Продолжайте.

— Мои произведения распадаются на две четко различимые группы. Это художественные работы (не самое лучшее определение, но я не могу подобрать другого) и критические работы. То, что отличает мои художественные работы, что является их общей чертой, что придает им тематическое единство, — все они, без исключения, не опубликованы. Ни одно произведение не вышло в печатном виде, и ни одно не вызвало ни слова похвалы или одобрения со стороны литературного агента или редактора. Напротив, отказы на некоторые из них были написаны с такой страстностью, которая может сравниться разве что с религиозным пылом. Кроме того, даже внутри этой категории можно провести различие между работами, которые никем не опубликованы, и работами, которые никем не прочитаны. Ибо некоторые произведения — возможно, по этой самой причине — являются самыми типичными, самыми центральными для моего творчества, и эти работы я не смог заставить прочесть даже ближайших друзей. Но обратимся к критическим произведениям, у них несколько иная характерная черта, и заключается она в том, что все эти работы, и вновь все без исключения, не написаны; и потому мои критические статьи существуют только в воображении моего научного руководителя (когда он пребывает в оптимистическом настроении), но даже он, наверное, потихоньку удивляется, почему я до сих пор не показал ему ни одной из них. Хотя в этом контексте следует отметить, что мой научный руководитель не выказал никакого удивления, не говоря уж о неудовольствии, в связи с моей диссертацией, ненаписанной за четыре с половиной года, что является весьма примечательным знаком и позволяет сделать два предположения: либо он на редкость терпеливый и терпимый человек, либо ему глубоко плевать на меня и мою работу, но, как бы то ни было, читать ему ее не приходится. После того как университет получил причитающуюся плату за меня, а он получил свое жалованье, всем стало совершенно безразлично, напишу я что-нибудь или нет. Хотя сам я не могу относиться к этому с полным безразличием. С полным — не могу.

— Позволите ли спросить, чем вы занимались эти четыре с половиной года, когда вы должны были писать научную работу?

— Честно говоря, самыми разными вещами, самыми разными вещами. Я встречался с интересными людьми, вел интересные беседы. Я сидел и думал о том и о сем. Прошу прощения, что я выражаюсь столь туманно, просто мне сейчас сложно продемонстрировать осязаемость своих достижений. Возьмем, к примеру, политику. Несколько месяцев назад я бы наверняка сказал, что политически возмужал с тех пор, как оказался в университете. Теперь я не столь уверен.

— Вы страдаете от того, что утратили убеждения?

— Недавние события слегка поколебали мои теории, только и всего. Одно время я пытался высмеивать Лоуренса, но теперь я согласен с его высказыванием о наивности многого из того, что выдается за политику. Сейчас я не хочу об этом говорить, потому что все это бесит меня, приводит в ярость.

— Но, быть может, ярость — это как раз то, что вам нужно. Вы случайно не имеете в виду бомбардировку Ливии президентом Рейганом, осуществленную совместно с британским правительством? Вы поэтому последние три дня прячетесь у себя в комнате, словно испуганное животное, смотрите все политические программы, слушаете по радио все сводки новостей, осмеливаясь выйти на улицу только для того, чтобы купить газеты?

— Вероятно, это не единственная причина моего нынешнего состояния, но должен признать, что это событие расстроило меня больше, чем любое другое политическое событие на моей памяти. Оно меня пугает, меня пугает агрессия этих людей. Это варвары.

— Соединенные Штаты действовали с целью самозащиты в рамках международного права. Вы же не хотите сказать, что террористам можно позволять оставаться безнаказанными?

— Даже не знаю, как лучше опровергнуть этот аргумент, уж очень много способов. Соединенные Штаты оправдывают свои действия статьей 51 Устава ООН, но если так, почему они не обратились в Совет Безопасности (как поступила даже миссис Тэтчер во время Фолклендского кризиса)? Выступая в четверг в парламенте, Тэтчер объяснила почему: «Потому что Совет Безопасности не может и не умеет эффективно противодействовать терроризму, который поддерживается государствами». Иными словами, они не обратились в Совет Безопасности, поскольку тот не санкционировал бы подобные действия. Рейган надругался над юридической процедурой. Он знал, что нападение на Ливию не является самозащитой, предусмотренной статьей 51, поскольку нельзя с уверенностью утверждать, что террористические акты, за которые он хотел отплатить, поддерживались Ливией, да и сами теракты были не настолько серьезны, чтобы заслужить возмездие подобного масштаба.

— Но Рейган отвечал на два недавних нападения, нацеленных конкретно против американских гражданских лиц и военнослужащих.

— Никто не знает наверняка, что именно Ливия стоит за взрывом в авиакомпании «Ти-дабл-ю-эй». В настоящее время наиболее вероятно, что это дело рук группы Абу Нидала из Ливана. 26 марта эта группа выступила с заявлением, в котором говорилось, что «все американское отныне является целью наших революционеров». Ни в Америке, ни в Британии никто не привел ясных доказательств, позволяющих связать Ливию с этим терактом. Командующий силами НАТО генерал Бернард Роджерс выразился просто: «Не могу сказать, как мы получили эти сведения, но это так». Тэтчер заткнула рот парламенту, повторив несколько раз, что Ливия «со всей очевидностью поддерживает действия террористов». 14-го числа Джеффри Хау заявил о существовании «неопровержимых доказательств» ливийского участия, но позже источники информации в Уайтхолле заменили «неопровержимые» на «весьма убедительные». Возможно, эти сведения стали известны из прослушивания телефонных линий на Кипре, где перехватили несколько ливийских сообщений, но подобное предположение сугубо умозрительно, поскольку правительство упорно отказывается представить парламенту какие-либо доказательства под предлогом «безопасности». В любом случае, пять американцев погибли во время взрыва «Ти-дабл-ю-эй», и еще один скончался после взрыва в дискотеке в Западном Берлине 5 апреля. Чтобы отомстить за гибель этих людей, Рейган предпринял атаку, в результате которой погибло по меньшей мере сто человек (по самым скромным оценкам), в том числе приемная дочь Каддафи. Среди тяжело раненных есть итальянцы, греки, югославы, а французское, австрийское и финляндское посольства в Ливии полностью разрушены. А вспомните, в октябре 1983 года более 250 американских военнослужащих погибли во время взрыва на военно-морской базе в Бейруте, и пять месяцев спустя американцы ушли из Ливана, не сделав и попытки отомстить за погибших. Практически все последние захваты самолетов и взрывы брали на себя группы, базирующиеся в Бейруте, а не в Ливии, но, как признаются многие американские дипломаты и сотрудники разведслужб, такие страны, как Иран и Сирия, просто слишком сильны, чтобы нападать на них. Вот Рейган и решил сделать козлом отпущения Каддафи, поскольку тот достаточно слаб и на него можно напасть без серьезных последствий. Поэтому Рейган развернул кампанию ненависти против Ливии и выступает с заявлениями, подобными тому, что он сделал 10-го числа: «Мы знаем, что этот бешеный пес Ближнего Востока ставит своей целью мировую революцию, исламскую революцию… возможно, мы для него враги потому, что, подобно горе Эверест, мы существуем». Но как можно мстить за гибель шести человек, послав целый Шестой флот США, в том числе девятнадцать крейсеров, эсминцев и фрегатов, а также два гигантских авианосца (суммарное водоизмещение 140 000 тонн), на которых размещено сто самолетов, в том числе истребители F14 и F18, а также бомбардировщики F1, взлетевшие с авиабаз в Англии?

— Взрывы в компании «Ти-дабл-ю-эй» и в Западном Берлине — это всего лишь верхушка айсберга. В последнее время от взрывов в аэропортах Рима и Вены погибло двадцать западных граждан, а эти взрывы, вне всякого сомнения, дело рук проливийских группировок (если не самих ливийцев).

— Да, но я не могу принять того лицемерия, из-за которого эти события привлекают всеобщее внимание и вызывают всеобщее возмущение: Соединенные Штаты считают нужным поднимать такой шум только потому, что жертвы — жители Запада. А как быть, к примеру, с сотнями палестинцев, убитых в течение последнего года в лагерях Сабра и Шатала произраильскими «террористами» (если уж использовать это слово)? Кстати, мы еще не касались роли, которую сыграло в этом маленьком фиаско наше собственное правительство. Почему только мы одни из всех европейских стран оказались замешанными в событии, которое Горбачев совершенно справедливо назвал «актом бандитизма»? Как может Тэтчер давать согласие на отправку самолетов с таким заданием, а затем благодарить своих сограждан за проявленное «мужество» в ситуации, на которую они никак не могли повлиять? А затем мы вынуждены сносить, как нас благодарит Рейган: «Наши союзники, которые сотрудничали с нами в этой акции (это дословно), особенно те, кто разделяет наши ценности, могут гордиться тем, что отстояли свободу и право, что, будучи свободными людьми, они не позволили запугать себя угрозой насилия». «Свободные люди» — вы слышали? А нас спросили? Мы давали согласие? Опрос общественного мнения, проведенный в четверг, пятнадцатого числа, показал, что 71 процент британцев считает, что Тэтчер совершила ошибку, дав согласие на использование наших баз (кстати, решение было принято на основании соглашения тридцатипятилетней давности, детали которого до сих пор не опубликованы). В ту же ночь две тысячи людей собираются у Уайтхолла со свечами, протестуя против бомбардировки, и полиция арестовывает 160 человек за «учинение помех». Несмотря на мощную волну протеста, правительство проводит в парламенте чрезвычайные дебаты и выигрывает их большинством в 119 голосов. А согласно президенту Рейгану, мы, оказывается, «свободны». Мы «свободные люди». Прошу прощения, я больше не чувствую себя свободным. Я чувствую себя бессильным, испуганным и разгневанным.

— Пожалуй, нам больше не стоит говорить о политике. Кажется, сейчас это у вас больное место.

— Да, можно так сказать.

— Есть что-нибудь еще, что вас беспокоит? Что-нибудь личное? Например, у вас по-прежнему не получается поддерживать отношения с любимым человеком?

— Ну, хорошо, дайте подумать. Верно, в этом смысле мои достижения весьма неутешительны, точнее, не столько неутешительны, сколько катастрофичны. Принимая во внимание мои увлечения за последние несколько лет и их неизменно скверные последствия, я бы сказал, что у меня есть все основания для отчаяния.

— Чем вы можете объяснить неспособность поддерживать романтические отношения с женщинами? Может, всему виной какая-нибудь привязанность без взаимности, которая имела место в далеком прошлом и от которой вы так и не смогли оправиться?

— Ну, возможно, я просто ищу себе оправдание, но мне все-таки кажется, что я по-прежнему слишком много времени (если учесть, что все это произошло пять лет назад) провожу в мыслях о Кейт.

— Когда вы говорите «все это произошло», что конкретно вы имеете в виду?

— Я имею в виду тот факт, что ничего не произошло. Вот что произошло пять лет назад, и я все еще корю себя за это. В этом кроется еще одна причина, почему меньше всего на свете я хотел сейчас видеть Теда.

— А какая именно черта Кейт кажется вам особенно привлекательной?

— Не знаю, как нужно отвечать на этот вопрос. Неодолимые влечения возникают сами по себе, и потом мы не можем от них избавиться: разум тут не работает. Она была красивой и умной, так мне представлялось, но в мире хватает красивых и умных женщин, многие из которых не казались мне привлекательными. Оглядываясь назад, я думаю, что мы просто хорошо подходили друг другу, и меня гнетет мысль, что мне не хватило сообразительности или смелости понять это тогда. Подобно многим, мне нравится смаковать упущенные возможности, сожаления придают моей жизни определенный эстетический аспект, и они очень удобное оправдание для жалости к себе. Я всегда могу сказать: «Если бы я только женился на Кейт» — и притвориться, будто именно в этом корень моих проблем.

— А разве это само по себе не проблема? Вы упомянули, что у вас были и другие романы. Вы имеете в виду, что в этих романах не было ничего принципиально ненормального, если не считать вашего собственного разрушительного упорства, вашего желания продолжать жить на обломках разбитой романтической страсти?

— Вовсе нет. Это значит, что ответственность лежала на мне, хотя вина за разрыв всегда и неизменно лежала на женщине. Со времени моего появления в этом университете у меня было три или, может, четыре, или даже пять, или все-таки две женщины, и каждая была виновна в одном и том же преступлении: она не была Кейт. Если бы этот недостаток можно было бы исправить, то все остальное пошло бы гладко, уверяю вас. А так получался порочный круг, который ни одна женщина не способна разорвать. Возможно, мне следовало завести роман с мужчиной.

— Но ведь есть человек, который способен разорвать этот круг, разве нет? Как насчет Апарны?

— Должен признаться, было время, когда я только здесь появился, когда я только с ней познакомился… казалось, мы так хорошо ладили и все шло как по маслу. Верно, тогда я не думал о Кейт, хотя прошло совсем немного времени. Тогда я не то чтобы был счастлив, но я был взволнован, очень взволнован. Мы оба были взволнованы. Теперь уже не вспомнить, когда это ощущение начало угасать. Она была так разочарована, так устала от того, что ее не воспринимают всерьез, а я не смог ей помочь. И сегодня мы еще дальше друг от друга. Что я могу предложить ей? Я заглядываю внутрь себя и вижу пустоту, и я не знаю, как образовалась эта полость, я не знаю, что с ней поделать. Это пугает меня почти до смерти.

— Это называется искать себе оправдания. Вы можете многое ей предложить: вы нужны ей так же, как она нужна вам. Ступайте к ней сейчас, извинитесь за все, что вчера ей наговорили, и все будет в порядке.

— Вы думаете, мне следует так поступить? Вчера у нас и впрямь не было возможности нормально поговорить. Мне хотелось бы знать, что она думает о моем рассказе, моем третьем рассказе, моем любимом рассказе; она умеет приметить что-нибудь интересное. Возможно, мне следует позвонить ей сегодня вечером и спросить, что она думает. Да, так я сейчас и поступлю.

— Прекрасно. Это решение. Дела идут на поправку.

— Но знаете, у меня есть гораздо более неотложное дело — мне срочно нужно в туалет. Я сегодня, наверное, выпил чашек двенадцать чаю. Боюсь, до возвращения домой я просто не дотерплю; это нужно сделать здесь и сейчас, при свете дня. Впрочем, увидеть меня могут только вон те двое, а они, похоже, полностью поглощены игрой. Кроме того, вон густой куст рододендронов, который превосходно подходит для моих целей. Прошу меня извинить. Я быстренько.