Классические предрассудки и возвращение к феноменам 1 page

I. «ОЩУЩЕНИЕ»

Приступая к изучению восприятия, мы находим в языке понятие ощущения, которое кажется непосредственным и ясным: я ощущаю красное, голубое, горячее, холодное. Мы увидим, однако, что понятие это самое что ни на есть смутное, что, приняв его, классический анализ обманулся в отношении феномена восприятия.

Под ощущением я мог бы прежде всего понимать способ, посредством которого я испытываю воздействие, и пережива­ние какого-то собственного моего состояния. Серая пелена, что подступает ко мне, когда я закрываю глаза, звуки, что раздаются в «моей голове», когда меня охватывает дрема, указывают на то, чем может быть чистое ощущение. Я буду ощущать, наверное, в той точно мере, в какой совпадаю с ощущаемым, в какой оно лишается 'места в объективном мире и ничего более для меня не означает. Надо признать, что ощущение должно искать, не доходя до качественно опреде­ленного содержания, ибо красное и зеленое, дабы отличаться одно от другого, как два разных цвета, должны составлять передо мной, хотя и без вполне определенного местоположе­ния, некую картину, переставая, таким образом, быть чем-то во мне. Чистое ощущение — это переживание неразличимого, мгновенного и точечного «удара». Нет необходимости доказы­вать, поскольку все авторы в этом сходятся, что такое понятие вовсе не отвечает тому, что мы испытываем, что простейшие из известных нам фактические восприятия у таких живых существ, как обезьяна или курица, опираются не на какие-то абсолютные моменты, но на отношения.¹

¹ См.: Merteau-Ponty. La Structure du Comportement. Paris, 1942. P. 142 и след.

Однако остается еще открытым вопрос, почему мы считаем себя вправе выделять в опыте восприятия некий слой «впечатлений». Представим белое пятно на однородном фоне. Все точки пятна объединены «функцией», которая превращает их в «фигуру». Цвет этой фигуры плотнее и как бы сильнее, чем цвет фона; ему «принадлежат» края белого пятна, они не сливаются с фоном, хотя с ним смыкаются; кажется, что пятно нанесено на фон и его не разрушает. Обе стороны не столько что-то содержат в себе, сколько что-то возвещают, это элементарное воспри­ятие, следовательно, нагружено неким смыслом. Но если фигура и фон, взятые вместе, не ощущаются, необходимо, как нам кажется, чтобы они ощущались во всякой их точке. Но при этом забывается, что всякая точка, в свою очередь, может быть воспринята только как фигура на фоне. Когда Gestalttheorie *26* утверждает, что фигура на фоне есть простейшая чувственная данность, которой мы можем достичь, дело идет не о случайной характеристике фактического восприятия, оставляющей за нами право ввести в идеальный анализ понятие впечатления. Перед нами само определение феномена восприятия, нечто такое, без чего никакой феномен не может быть назван восприятием. «Нечто» воспринимаемое всегда находится в какой-то среде, входит в состав «поля». По-на­стоящему однородная поверхность, ничего не предлагая вос­принять, не может дать места никакому восприятию. Только структура действительного восприятия может показать нам, что же значит воспринимать. Следовательно, чистое впечатление невозможно не только найти, но и воспринять и, стало быть, помыслить как момент восприятия. К нему прибегают, остав­ляя без внимания опыт восприятия, о нем забывают, обраща­ясь к воспринятому объекту. Зрительное поле не складывается из отдельных взглядов. Но зримый объект складывается из материальных фрагментов, пространственные точки внеположены одна другой. Невозможно представить себе отдельно взятую данность восприятия, если только, конечно, мы говорим о психическом опыте восприятия. Однако в мире существуют и обособленные объекты, и физическая пустота. Итак, я не стану определять ощущение через чистое впечатление. Но ведь видеть — это значит иметь цвет или свет, слышать — значит иметь звуки, ощущать — значит иметь качества, и не достаточно ли для того, чтобы узнать, что же такое ощущение, увидеть что-нибудь красное или услышать звук ля? Но красное и зеленое — это не ощущения, а ощущаемое, а качество есть не элемент сознания, но свойство объекта. Вместо того чтобы предоставить нам простой способ разграничения ощущений, ощущаемое качество, если взять его в том самом опыте, который его обнаруживает, предстает столь же богатым и столь же неясным, как и сам объект или все воспринимаемое зрелище. Вот это красное пятно, которое я вижу на ковре, является красным лишь с учетом пересекающей его тени, его качество проявляется лишь в отношениях с игрой света, то есть как элемент пространственной конфигурации. К тому же цвет определяется только тогда, когда он существует на определенной поверхности, слишком малая поверхность остается неопределимой. Наконец, этот красный цвет не был бы буквально красным цветом, если бы он не был «шерстис­тым красным цветом» ковра.¹

¹ Sartre. L'lmaginaire. Paris, 1940. P. 241.

Итак, анализ открывает в каждом качестве населяющие его значения. Так что же, сказать, что все дело в качествах нашего действительного опыта, соединен­ного с совокупностью нашего знания, и что мы оставляем за собой право задаться вопросом, что же такое «чистое качест­во», определяющее «чистое чувствование»? Но ведь мы только что видели, что это чистое чувствование сводится к тому, чтобы ничего не чувствовать, следовательно, не чувствовать вовсе. Так называемая очевидность чувствования основана не на свидетельстве сознания, но на наивной вере в мир. Нам мнится, что мы прекрасно знаем, что же такое «видеть», «слышать», «ощущать», ибо давно уже восприятие представило нам расцвеченные или звучащие объекты. Когда мы хотим анализировать восприятие, мы переносим эти объекты в сознание, совершая то, что психологи называют «ошибкой опыта», то есть сразу полагаем в нашем осознании вещей то, что есть, как мы знаем, в вещах. Мы объединяем восприятие с воспринимаемым. И поскольку само воспринимаемое до­ступно лишь восприятию, мы не понимаем, в конечном итоге, ни того, ни другого. Мы вовлечены в мир, и нам никак от него не оторваться, чтобы перейти к осознанию мира. Если бы нам это удалось, мы бы увидели, что качество не испытывается непосредственно, что всякое сознание есть сознание о чем-то. Впрочем, это «нечто» не обязательно является объектом, который можно определить. В отношении качества можно дважды ошибаться: во-первых, мы ошибаемся, когда делаем из него элемент сознания, тогда как для сознания оно объект, когда относимся к нему как к ни о чем не говорящему впечатлению, хотя оно всегда имеет какой-то смысл; с другой стороны, когда полагаем, что этот смысл и этот объект являются и определенными и самодостаточными. И первая, и вторая ошибка исходят из наивной веры в окружа­ющий мир. При помощи оптики и геометрии мы строим участок мира, образ которого может в любое время отпеча­таться на нашей сетчатке. Все, что вне этого периметра, не отражаясь ни на какой ощутимой поверхности, действует на наше зрительное восприятие не сильнее, чем действует свет на закрытые глаза. Итак, нам следовало бы воспринимать какой-то участок мира, очерченный четкими границами, окруженный некоей зоной черноты, наполненный без пропус­ков качествами, поддерживаемый теми же определенными соотношениями величин, которые существуют на сетчатке. В опыте ничего такого нет и в помине, и исходя из мира нам никогда не понять, что же такое зрительное поле. Если и можно очертить периметр зрения, сдвигая мало-помалу к центру боковые линии-сигналы, результаты измерения будут все время разниться, и невозможно обозначить момент, когда увиденная линия-сигнал перестает быть видимой. Пространство, окружа­ющее зрительное Поле, довольно трудно описать, ясно только, что оно не является ни черным, ни серым.

Тут имеется некое неопределенное зрение, видение черт-те чего и, если уж идти до конца, даже то, что у меня за спиной, не лишено зрительного присутствия. Два отрезка прямой в иллюзии Мюллера-Лайера (рис. 1) не являются ни равными, ни неравными, альтернатива возникает в объективном мире.¹

¹ Koffka. Psychologic // Lehrbuch der Philosophic. Berlin, 1925. S. 530.

Зрительное поле — это такая своеобразная среда, в которой пересекаются противоречивые понятия, поскольку объекты — прямые Мюллера-Лайера — не полагаются в нем на почве бытия, где возможно было бы провести сравнение, а каждый из них схватывается в его особом контексте, словно они и не принадлежат одному и тому же универсуму. Психологи приложили немало сил, чтобы не замечать эти феномены. В мире самом по себе все определено. Есть, конечно, какие-то неясные зрелища, вроде пейзажа туманным днем, но ведь мы-то полагаем всегда, что ни один реальный пейзаж сам по себе не бывает неясным. Лишь для нас он является таким. Психологи станут утверж­дать, что объект не может быть неясным, он становится таким по невниманию. Пределы зрительного поля сами по себе не изменяются, просто наступает момент, когда приближающийся объект начинает быть абсолютно видимым, просто мы его не «замечаем».¹ Но понятие внимания, о чем мы будем говорить обстоятельнее, не подтверждается свидетельствами сознания. Это всего лишь вспомогательная гипотеза, сооруженная для спасения наивной веры в объективный мир. Нам надлежит признать неопределенность позитивного феномена. В этой атмосфере и являет себя качество. Смысл, который оно в себе заключает, двойственен, дело идет, скорее, о некоей вырази­тельной ценности, нежели о логическом значении. То или иное качество, с помощью которого эмпиризм намеревался определить ощущение, есть не элемент сознания, а его объект, это вторичный объект научного знания. И с одной, и с другой стороны, оно, скорее, скрывает субъективность, нежели рас­крывает ее.

Два определения ощущения, которые мы попытались рас­смотреть, только кажутся простыми. Они сообразовывались, как мы видели, с воспринимаемым объектом, и в этом совпадали со здравым смыслом, каковой тоже определяет чувственное через объективные условия, от которых оно зависит. Зримое — это то, что мы постигаем благодаря глазам, чувственное — то, что постигаем через чувства. Проследим идею ощущения на этой почве² и посмотрим, что же происходит на этом первом уровне рефлексии, который представляет собой наука, с этим «благодаря», этим «через» и понятием органа чувств. За неимением собственно опыта ощущения мы, может быть, в его причинах и в его объективном генезисе обнаружим основания, которые позволяют сохранить его в качестве объясняющего концепта?

¹ Так мы переводим «take notice» или «bemerken» психологов.

² Не может быть и речи о том, чтобы отвергнуть, как это сделал, к примеру, Ясперс (Zur Analyse der Trugwahrnehmungen), эту дискуссию, противопоставив дескриптивную психологию, которая «понимает» феномены, феноменологии объ­яснительной, которая занимается их генезисом. Психолог рассматривает сознание так, будто оно помещено в теле, среди мира, для него ряд «стимул — впечатление — ощущение» составляет последовательность событий, по истечении которых и начинается восприятие. Всякое сознание рождается в мире, всякое восприятие — это новое рождение сознания. В такой перспективе «непосредственные» данные восприятия могут быть отвергнуты как простые кажимости и как производные некоего генезиса. Дескриптивный метод правомочен лишь с трансцендентальной точки зрения. Но даже с этой точки зрения необходимо понять, как сознание замечает себя или является себе внедренным в природе. Стало быть, для философа, равно как и для психолога, всегда существует проблема генезиса, и единственно возможный метод состоит в том, чтобы следовать причинному объяснению в научной его форме, уточняя его смысл и подлинное место в совокупном пространстве истины. Вот почему здесь нет никакого опровержения, есть лишь усилие понять присущие каузальному мышлению трудности.

Физиология, к кото­рой как к высшей инстанции взывает психолог, испытывает то же самое затруднение, что и психология. Она тоже начинает с того, что располагает свой предмет в мире и обращается с ним как с участком протяженности. Поведение, таким образом, сокрыто под рефлексом, разработкой и оформлением стиму­лов, пространственной теорией функционирования нервной системы, согласно которой каждому элементу ситуации соот­ветствует элемент реакции.¹ Подобно теории рефлекторной дуги, физиология восприятия начинает с того, что допускает некую анатомическую траекторию, которая от определенного рецептора идет через особый передатчик к определенной принимающей инстанции.² Поскольку объективный мир вы­ступает как данность, делают допущение, что он передает органам чувств некие послания, которые должны быть по­лучены и расшифрованы, воспроизводя в нас исходный текст. Отсюда вытекает точное соответствие и постоянное сцепление между стимулом и простейшим восприятием. Однако эта «гипотеза постоянства»³ противоречит данным сознания, и даже допускающие ее психологи признают ее сугубо теорети­ческий характер.⁴ Например, при определенных условиях сила звука уменьшает его высоту, добавление двух дополнительных линий делает неравными две объективно равные фигуры,⁵ окрашенная плоскость представляется нам одноцветной по всей поверхности, тогда как хроматические порожки разных областей сетчатки должны были бы делать ее местами красной, местами — оранжевой, а в иных случаях — даже бесцветной.⁶ Следует ли эти случаи, когда феномен не затрагивает стимула, удерживать в рамках закона постоянства и объяснять через дополнительные факторы — внимание и суждение — или же необходимо отбросить сам закон?

¹ См.; Merleau-Ponty. La Structure du Comportement, chap. I.

² Почти дословный перевод ряда «Empfanger — Uebermittler — Empfinder», о котором говорит Штейн. См.: Stein. Ueber die Veriinderung der Sinnesleistungen und die Entstehung von Trugwahrnehmungen. Berlin, 1928. S. 351.

³ Koehler. Ueber unbemerkte Empfmdungen und Urteilstauschungen // Zcitschr. f. Psyhologie. 1913.

⁴ Штумпф делает это открыто. См.: Koehler. Ibid. S. 54.

⁵ Ibid. S. 57-58, ср. также S. 58-66.

⁶ Dejean. Les Condition objectives de la Perception visuelle. Paris, s. d. P. 60, 83.

Когда при наложении красного на зеленый мы получаем серый, приходится делать допущение, что центральная комбинация стимулов сразу же порождает ощущение, отличное от того, которого требуют стимулы объективные. Когда кажущаяся величина объекта меняется в зависимости от кажущегося расстояния до него или его кажущийся цвет меняется в зависимости от наших о нем воспоминаний, говорят, что «сенсорные процессы не застрахованы от центральных влияний».¹ Следовательно, в этом случае «чувственное» не может уже быть определено как непосредственный результат воздействия внешнего стимула. Но разве этот вывод не применим для приведенных выше трех первых примеров? Если внимание, более точное указание, расслабление, долгое упражнение вызывают, в конце концов, восприятия, соответствующие закону постоянства, то это отнюдь не доказывает общезначимого характера этого закона, ибо в приведенных примерах и первоначальная кажимость, и конечные результаты обладали сенсорным характером. Вопрос в том, чтобы понять, не подменяет ли (вместо того чтобы выявить «нормальное ощущение») внимательное восприятие, то есть сосредоточенность субъекта на какой-то точке зри­тельного поля, например «аналитическое восприятие» двух главных линий на рисунке Мюллера-Лайера, исходный фено­мен каким-нибудь выходящим за рамки правила монтажом.² Закон постоянства не может одержать верх над свидетельст­вами сознания при помощи какого-нибудь решающего опыта, в котором он еще не действовал бы; повсюду, где его хотят установить, он уже предполагается.³ Если мы возвращаемся к феноменам, они показывают нам, что восприятие качества, например величины, связано со всем перцептивным контекс­том, что стимулы не могут уже быть этим искомым средством отграничения пласта непосредственных впечатлений.

¹ Stumpf. Цит. по: Koehler. Ibid. S. 58.

² Koehler. Ibid. S. 58-63.

³ Справедливости ради заметим, что так бывает со всеми теориями, что ключевого опыта нигде не встретишь. По той же причине гипотеза постоянства не может быть отвергнута на почве индуктивного рассмотрения. Она утрачивает Убедительность, поскольку не принимает во внимание феномены, не позволяет их понять. Во всяком случае, чтобы к феноменам обратиться и оценить эту гипотезу, мы должны были сначала «поставить ее под вопрос».

Однако когда начинаешь искать «объективное» определение ощуще­ния, теряешь из виду не только физический стимул. Сенсор­ный аппарат, как понимает его современная физиология, уже не годится для той роли «передатчика», которую он играл благодаря классической науке. Разумеется, внекорковые пов­реждения тактильного аппарата снижают число точек, реаги­рующих на тепло, холод или на давление и уменьшают чувствительность оставшихся точек. Но если поврежденный участок окажется под воздействием какого-то более мощного возбудителя, характерные ощущения появятся вновь; повыше­ние порогов восприятия компенсируется более энергичным использованием кисти руки.¹ На уровне элементарной чувст­вительности угадывается определенного рода взаимодействие между отдельными стимулами, между сенсорной и двигатель­ной системами, каковое и определяет в изменчивом физиоло­гическом раскладе постоянство ощущения и, следовательно, препятствует тому, чтобы нервные процессы рассматривались как простая передача полученного послания. Нарушение зрительной функции происходит по той же схеме, где бы ни располагались поврежденные участки: все цвета сначала приглушаются, затем утрачивают насыщенность.² Потом спектр упрощается, в нем остается четыре, а вскоре и два цвета; в конце концов наступает серый монохроматизм, хотя, конечно, цвет патологии невозможно свести к какому-то нормальному цвету. Таким образом, и при поражениях цент­ральных, и при поражениях периферийных участков «...час­тичная утрата нервной субстанции имеет своим следствием не только недостаток определенных качеств, но и переход к менее сложной, более примитивной структуре».³

¹ Stein. Op. cit. S. 357-359.

² Даже дальтонизм не указывает на то, что есть какие-то детали зрительного аппарата, отвечающие за «видение» красного или зеленого, поскольку дальтонику все же удается узнать красный цвет, если ему предложить широкую окрашенную поверхность или увеличить время восприятия. Ibid. S. 365.

³ Weizsacker. Цит. по: Stein. Ibid. S. 364.

И наоборот, нор­мальное функционирование должно быть понято как интегра­ционный процесс, в котором внешний мир не копируется, но конституируется. И если мы пытаемся постичь «ощущение» в перспективе подготавливающих его телесных феноменов, мы имеем дело не с психическим индивидом, не с функцией известных переменных величин, но с неким образованием, уже связанным с целостностью и наделенным смыслом, которое отличается от более сложных восприятий лишь своим уровнем и, следовательно, ничего нам не дает в нашем определении чисто чувственного. Нет и не может быть физиологического определения ощущения, более того, нет и не может быть независимой физиологической психологии, ибо физиологичес­кое событие подчиняется биологическим и психологическим законам. Долгое время существовало убеждение, что устрой­ство периферийной нервной системы позволяет выделять «элементарные» психические функции и отличать их от «высших» функций, не так тесно связанных с телесной организацией. Более точный анализ показывает, что эти функции пересекаются. Элементарное не есть уже то, что путем сложения образует целое, как, впрочем, не является оно и поводом для того, чтобы целое сложилось. Самое элемен­тарное событие облечено смыслом, высшая функция есть не что иное, как более интегрированная модальность существо­вания или более полная адаптация, она использует и вытесняет подчиненные операции. Соответственно «чувственный опыт — такой же жизненный процесс, как размножение, дыхание или рост».¹ Стало быть, психология и физиология не могут быть параллельными науками, это два определения поведения: первое — конкретное, второе — абстрактное.² Когда психолог просит физиолога дать ему определение ощущения «через его причины», следует думать, что на этой почве он сталкивается с собственными проблемами, и теперь нам должно быть ясно, почему это так. Физиологу также предстоит освободиться от веры в реализм, заимствованный науками у здравого смысла и препятствующий их развитию. Произошедшее в современной физиологии изменение смысла слов «элементарное» и «выс­шее» предвещает изменения в философии.³

¹ Ibid. S. 354.

² По всем этим пунктам ср.: Merleau-Ponty. La Structure du Comportement (в особенности, с. 52, 65 и след.).

³ Gelb. Die Farbenkonstanz der Sehdinge // Handbuch der normaien und pathologischen Physiologie. Berlin, 1927. S. 595.

Ученому предстоит научиться подвергать критике идею внешнего мира в себе, поскольку факты подсказывают ему необходимость оставить идею тела как передатчика посланий. Чувственное есть то, что постигается через чувства, но теперь мы знаем, что это «через» не сводится к чисто инструментальному характеру, что сен­сорный аппарат не есть проводник, что даже периферийное физиологическое впечатление включено в отношения, которые когда-то считались центральными.

В очередной раз рефлексия (даже вторичная рефлексия науки) затемняет то, что считалось ясным. Нам думалось, что мы знаем, что такое чувствовать, видеть, слышать, теперь же эти слова составляют проблему. Нас приглашают вернуться к самим опытам, которые этими словами обозначаются, дабы определить их смысл заново. Классическое понятие ощущения было не концептом рефлексии, но вторичным образованием обратившейся к объектам мысли, последним термином пред­ставления мира, отстоящим как нельзя дальше от порождаю­щего истока и посему менее всего ясным. Неизбежно, что наука, в своем общем усилии объективации, доходит до того, что представляет человеческий организм как физическую систему, окруженную возбуждающими сигналами, каковые тоже определяются через физико-химические свойства, что на этой базе она пытается реконструировать действительное восприятие¹ и замкнуть цикл научного познания, открывая законы, по которым идет это познание, основывая объектив­ную науку о субъективности.² Но неизбежно и то, что эта попытка терпит крах, Если мы обратимся к собственно объективным исследованиям, то прежде всего обнаружим, что внешние характеристики сенсорного поля не могут определить каждый его участок, что они идут в ход лишь тогда, когда есть возможность представить какую-то независимую органи­зацию (что и показывает Gestalttheorie), что, далее, в организме структура зависит от таких переменных (например, биологи­ческий смысл ситуации), которые не будут уже физическими переменными, так что целое не поддается известному инстру­ментарию физико-математического анализа, требуя иного типа разумения.³

¹ «Несомненно, что ощущения суть искусственные, хотя и не произвольные образования, они представляют собой последние частичные целостности, в которых естественные структуры могут быть разложены в соответствии с «аналитической установкой». Рассмотренные с этой точки зрения, они способствуют познанию структур, и, следовательно, результаты изучения ощущений, если их правильно истолковывать, являются важнейшим элементом психологии восприятия». Koffka. Psychologie. S. 548.

² Ср.: Guillaume. L'Objectivite en Psychologie // Journal de Psychologic. 1932.

³ Ср.: Aferleau-Ponty, La Structure du Comportement, chap. III.

Если же теперь мы обратимся, что, в общем, здесь и делаем, к опыту восприятия, то нельзя не заметить того, что науке удается лишь создать некое подобие субъективности: она вводит ощущения, которые суть вещи, хотя опыт показывает, что дело идет о значимых совокупностях, она подчиняет универсум феноменов категориям, действующим лишь в универ­суме науки. Она требует, чтобы две воспринимаемые линии были, как две реальные линии, равными или неравными, чтобы воспринимаемый кристалл имел определенное число граней,¹ не замечая того, что в самой природе воспринимаемого заложено допущение неоднозначного, «подвижного», что оно позволяет контексту моделировать себя. На рисунке Мюллера-Лайера одна из прямых перестает быть равной другой, не становясь «нерав­ной»: она становится «другой». Это значит, что некая отдельно взятая объективная линия и та же самая линия, включенная в рисунок, не являются для восприятия «одной и той же» линией. В двух этих функциях ее можно идентифицировать благодаря лишь аналитическому восприятию, которое не совпадает с восприятием естественным. Кроме того, воспринимаемое содер­жит пропуски, каковые не сводятся к «недовосприятию». Бла­годаря зрению или осязанию я могу познать кристалл как некое «правильное» тело, даже не подсчитав в уме его граней, могу привыкнуть к какому-то лицу, не потрудившись рассмотреть цвет глаз. Теория ощущения, которая облекает любое знание опреде­ленными качествами, выстраивает для нас объекты, лишенные всякой двусмысленности, объекты чистые, абсолютные, которые являются, скорее, идеалами познания, нежели его действитель­ными темами, она соотносится лишь со вторичной суперструк­турой сознания. Там и «осуществляется приблизительно идея ощущения».² Образы, провоцируемые инстинктом, равно как и те, что в каждом поколении воссоздает традиция, или же попросту грезы, предстают поначалу на равных правах с собственно восприятиями, а подлинное, актуальное, отчетливое восприятие отличает себя от фантазмов в ходе критической работы. Само слово значит, скорее, некую направленность, нежели исходную функцию.³

¹ Koffka. Psychologic. S. 530, 549.

² Scheler. Die Wissensformen und die Gesellschaft. Leipzig, 1926. S. 412.

³ Ibid. S. 397. «Человек лучше, чем животное, осваивает идеальные и точные образы, взрослый — лучше, чем ребенок, мужчины — лучше, чем Женщины, индивид — лучше, чем член коллектива, человек, который мыслит Исторически и систематически, — лучше, чем человек, движимый традицией, «захваченный» ею и не имеющий возможности силой памяти преобразовывать в объект ту среду, в которой он обитает, ее объективировать, локализовать во времени, овладеть ею на расстоянии прошлого».

Известно, что постоянство кажущейся величины объектов для различных расстояний, равно как и постоянство цвета при различном освещении, более совершенно у детей, чем у взрослых.¹ Это значит, что в зрелом состоянии восприятие более тесно связано с локальным возбудителем, чем в раннем, что взрослое восприятие в большей мере соответствует теории ощущения, чем восприятие ребенка. Оно словно сеть, узлы которой обнаруживаются с большей отчетливостью.² Представленная картина «первобыт­ного мышления» может быть понята лишь тогда, когда ответы дикарей, их изложение и их истолкование социологом будут соотнесены с основой перцептивного опыта, который пытают­ся передать и те и другие.³ Не что иное, как привязанность воспринимаемого к контексту, его податливость, как и при­сутствие в нем своего рода позитивной неопределенности препятствуют тому, чтобы пространственные, временные и числовые совокупности нашли выражение в удобных, разли­чимых и определимых понятиях. Именно эту предобъективную сферу нам предстоит исследовать в нас самих, если мы хотим понять, что же такое чувствование.

¹ Hering, Jaencsh.

² Scheler. Die Wissensforaien und die Gesellschaft. S. 412.

³ См.: Wertheimer. Ueber das Denken der Naturvolker... // Drei Abhandlungen zur Gestalttheorie. Erlagen, 1925.

II. «АССОЦИАЦИЯ» И «ПРОЕКЦИЯ ВОСПОМИНАНИЙ»

Введение понятия ощущения в анализ восприятия направ­ляет его по ложному пути. Даже «фигура» на «фоне» содержит, как мы говорили, много больше, чем актуально данные качества. Она имеет «контуры», которые не принадлежат фону, «выделяются» на нем, она характеризуется «устойчивостью» и «плотным» цветом, фон же безграничен и лишен определен­ного цвета, он «простирается» за фигурой. Итак, различные части этой совокупности, например наиболее близкие к фону части фигуры, обладают помимо фона и качеств особым смыслом. Вопрос в том, чтобы понять, чем образован этот смысл, что значат слова «край» и «контур», что происходит, когда совокупность качеств постигается как фигура на фоне. Однако ощущение как элемент познания не оставляет нам выбора ответа. Существо, которое было бы способно ощу­щать, то есть абсолютно совпадать с впечатлением или качес­твом, не могло бы иметь другого способа познания. То, что качество, красная поверхность могут что-то означать, что ее, к примеру, можно воспринимать как пятно на фоне, говорит о том, что красный цвет — это уже не только этот вот теплый, испытанный, изведанный мною красный цвет, в котором я себя теряю, что он возвещает о чем-то еще, хотяэто «еще» в себе не содержит, что он служит функцией познания, что составляющие его части образуют совокупность, к которой каждая из них оказывается привязанной, не теряя при этом своего места. Теперь красный цвет для меня не просто присутствует, он что-то мне представляет, и то, что он представляет, не принадлежит моему восприятию как некая его «реальная часть», оно лишь намечается как «часть интенциональная».¹