А. С. Грибоедов. Жизнь и творчество 5 page

Однако «Почту духов» пишет молодой и отважный сатирик, еще не взявший за правило, что «истина сносней вполооткрыта». «Разнообразие предметов, до которых он касается,- справедливо характеризует крыловскую сатиру современник,- выбор точек зрения, где становится как живописец, изумительная смелость, с какою он преследует бичом своим самым раздражительные сословия, и в то же время характеристическая, никогда не покидавшая его ирония, резкая, глубокая, умная и верная,- все и теперь еще, по истечении с лишком полустолетия, несомненно свидетельствует, что перед вами группы, постановка, краски и выразительность гениального сатирика. Крылов этим одним опытом юмористической прозы своей доказал, что, навсегда ограничившись впоследствии баснями, он опрометчиво сошел с поприща счастливейших нравоописателей».

Здесь все верно, кроме последнего утверждения. Крылов Иван Андреевич, конечно, и в баснях остался «счастливым нравоописателем» (потому-то мы и угадываем в крыловской прозе прообразы его басенных сюжетов), а с поприща журналиста сошел вовсе не опрометчиво – в то время сатириков не только не жаловали, а попросту сажали в крепость или ссылали в Сибирь, как это случилось с Новиковым и Радищевым. Можно, наоборот, поражаться, как нашедший свой истинный путь в литературе молодой сатирик – наперекор обстоятельствам – продолжал им следовать в те годы, когда напуганная французской революцией Екатерина II отбросила все былые потуги на просвещенное правление.

«Почта духов» была прервана на восьмом выпуске, но, приобретя на паях типографию, «Крылов с товарищи» в 1792 году предпринял издание журнала «Зритель», продолжив сатирическое разоблачение российской действительности. «Пускай представляют человека,- говорилось во «Введении» к журналу (оно, вероятно, написано Крыловым),- который любопытным взором смотрит на все и делает свои примечания; сей-то воображаемый зритель позволяет себе, выбрав из самой природы, образовать разные свойства по своему рассуждению… подобно как живописец, желая написать на своей картине различные страсти, рисует человека во всех правилах естества, но ничьего прямо лица не изображает.

Право писателя представлять порок во всей его гнусности, дабы всяк получил к нему отвращение; а добродетель во всей ее красоте, дабы пленить ею читателя: сим правом вознамерился пользоваться зритель…». Едва ли случайным было здесь сравнение зрителя с живописцем- очевидно, это прямой намек на идейное родство крыловского журнала с «Живописцем»- самым популярным новиковским журналом.

Однако издатели с самого начала вынуждены были считаться с атмосферой сыска и подозрительности…В определенной степени в «Зрителе» получили свое развитие и продолжение основные темы «Почты духов». Само название журнала намекало на это. Неверно, по-видимому, возводить его к популярному периодическому изданию английских просветителей Р. Стиля и Д. Аддиссона «…» (1711-1714); скорее всего, название его происходит от имени крыловского гнома Зора (от глагола «зорить», то есть видеть, зреть, смотреть, подстерегать), самого активного корреспондента в «Почте духов».

Во многом напоминавший «Почту духов» сатирический роман Крылова «Ночи», печатавшийся в первых номерах журнала, остался неоконченным. Писатель обратился к жанру «похвальных речей», изложенных от лица самодовольных вертопрахов, восхищающихся успехами «модного просвещения». Сатирическое осмеяние этих «философов по моде» будто бы велось в русле официальной политики, гонений на «французский разврат». Но крыловские «герои» проговаривались гораздо откровеннее, нежели это дозволялось. «С самого начала, как станешь себя помнить,- вещал ничтоже сумняшеся один из них,- затверди, что ты благородный человек, что ты дворянин и, следственно, что ты родился только поедать тот хлеб, который посеют твои крестьяны,- словом, вообрази, что ты счастливый трутень, у коего не обгрызают крыльев…» Читая такое, нельзя было снова не вспомнить о новиковском журнале «Трутень» с его эпиграфом: «Они работают, а вы их труд ядите»…

В третьей части «Зрителя» (она оказалась последней) были опубликованы самые выдающиеся сатирические произведения Крылова-прозаика: «Похвальная речь в память моему дедушке» и восточая повсть «Каиб». Деспот- помщик и деспот-государь заклеймены в них с редкой для русской литературы силой, вместе с тем в самом тоне умиленного «восхваления» социальных пороков ясно проступила пародия на общепринятое беззастенчивое велеречие, когда крепостник назывался не иначе как «отцом и благодетелем своих крестьян», а императрица – «кротким ангелом во плоти».

12 мая 1792 года в типографии «Крылов с товарищи» петербургский губернатор Коновницын произвел обыск, во время которого было изьято рукописное сочинение Крылова «Мои горячки» (оно не дошло до нас); над издателями журнала был установлен полицейский надзор.

И все же Крылов Иван Андреевич вместе с одним из своих «товарищей», А.И. Клушиным, и на следущий год попытался продолжить журнальное дело. Но хотя их «Санкт- Петербургский Меркурий» был значительно осторожнее «Зрителя», он также был обречен. В напечатанном здесь стихотворении «К счастью» Крылов писал:

Вот как ты, Счастье, куролесишь;

Вот как неправду с правдой весишь!

Ласкаешь тем, в ком чести нет,

Уму и правде досаждая,

Безумство, наглость награждая,

Ты портишь только здешний свет.

Много лет спустя, по поводу этого стихотворения поэт заметил своему сослуживцу по Публичной библиотеке: «Ах, мой милый, со мною был случай, о котором теперь смешно говорить; но тогда… я скорбел и не раз плакал, как дитя… Журналу не повезло; полиция…» С августа новый журнал печатался уже в типографии Академии наук, а сами Крылов и Клушин были отстранены от руководства изданием.

Мы не знаем, какое предупреждение получил Крылов Иван Андреевич, но что-то наверняка произошло в его жизни, если вдруг в 1794 году он предпочел исчезнуть из Петербурга и на долгие годы отошел от активной литературной деятельности. Наступает самый непроясненный период его биографии, когда писатель живет где-то в провинции, неизвестно чем занимается и на что существует. С окончанием екатерининского царствования он не возвращается в столицу, задержавшись в имении опального С.Ф.Голицына и исполняя обязанности его секретаря. Здесь Крылов Иван Андреевич сочинил лучшую из своих комедий, «Подщипу» («Триумф»), небывало смелую сатиру на русское самодержавие и на «гатчинский дух», утвердившийся в годы царствования Павла I.

На престол вступает новый царь, Александр I, но все еще выжидает. Его не обольщают либеральные разглагольствования нового императора: хорошо помнил «царственную бабку» Александра I, по заветам которой, как он сам об этом публично заявил, намерен был править ее внук. В 1803 году, перебравшись с Голицыным в Ригу, Крылов Иван Андреевич служит в его канцелярии. Казалось, с литературой он простился навсегда.

Но в 1805 году, будучи проездом в Москве, Крылов Иван Андреевич показал поэту И.И.Дмитриеву три новых басни: «Дуб и Трость», «Старики трое молодых», «Разборчивая невеста» и неожиданно (Дмитриев некогда был его журнальным противником) был осыпан похвалами. Новые басни Крылова появляются в журнале «Московский зритель», но пока еще мало кто догадывался, что предвещали русской литературе эти новые крыловские басни.

Убедившись в конце 80-х годов, что ему не удастся добиться постановки своих пьес, Крылов Иван Андреевич все же не потерял интереса к театру. Навык комедиографа угадывается не только в колоритных сценках, постоянно вторгающихся в сатирическую прозу Крылова, но и в постоянно звучащей и в «Почте духов», и в «Ночах» теме театра жизни, на котором, подавляя естественные чувства и склонности, люди постоянно разыгрывают роли, навязанные нравами и модой, принятыми в человеческом обществе. Гномы в «Почте духов» неоднократно удивлялись с господствующим театральным вкусам. В письме ХVI Буристон так передает содержание просмотренной им трагедии: «Трагедия была сочинена по вкусу островитян в восьми действиях двенадцатистопными стихами…Главный герой сей трагедии был некоторый островский Дон-Кишот…

Он был вдруг философ, гордец и плакса… будучи простолюдином, гордился пред государем и плакал пред своею любовнице, как дитя от лозы… Другая, то есть его любовница, была царская дочь, она была несколько его поумнее, но сколько хвалила своего любовника, как будто бы желала выйти за него без приданого… Третие лицо изобразить хотело какого-то злодея… Он ничего не делал, но иногда кричал, что он всех переживет и передавит; а между тем когда он спал на театре, то самого его удавили в седьмом действии…».

Не так важно, что здесь подразумевалась конкретная пьеса («Росслав» Княжнина),- гораздо значительнее остраненное истолкование содержания классицистической трагедии, превосхитившее создание «трагедии наизнанку» - с будущими ее персонажами Слюняем, Подщипой, Триумфом. В противовес абстрактному изображению страстей героев, высоко стоявших над прозой жизни, Крылов Иван Андреевич в шутотрагедии «Подщипа» («Триумф») показывает персонажей в их бытовой, гротесково сниженной сущности. Комедия и начинается со сцены, в которой Чернавка уговаривает Подщипу поесть, на что следует ответ:

Чернавка, милая! Петиту нет совсем;

Ну, что за прибыль есть, коль я без вкуса ем?

Сегодня поутру, и то совсем без смаку,

Насилу съесть могла и сигом я кулебяку…

Впоследствии любое событие в восприятии действующих лиц соотносится именно с пищей. Рассказ о завоеваниях Триумфа начинается с сообщения о том, что «из-под носу сожрал он наш обед», приготовление к свадьбе – с покупки жирного каплуна, и т.п. К еде же сводится и исполнение «государственных обязанностей» в царстве Вакулы («Чтоб им придать охотки, Так я послал в Совет салакушки да водки. Пускай их думают…». В том же ключе ведутся любовные объяснения и Подщипы («Но вспомни, что у нас совсем различны нравы: // Ты любишь устрицы, а я их не терплю…»), и Трумфа («Курит ли трупка мой – из трупка тфой пихтишь. // Или мой кафе пил, - тфой в шашечка сидишь…»), и Слюняя («Я так юбью тебя… ну пусце еденцу»). Когда же чувства героев достигают высшего накала, сравнения становятся еще более рискованными: «Как резом в животе, он мучится любовью»; «Что слышу!.. ой, умру!.. ой, тошно!.. ой, живот!..»

Как и в сатирической прозе Крылова, персонажи шутотрагедии предстают «счастливыми трутными». «Какое ж новое нас горе одолело? - вопрошает отца Подщипа. – Не хлеба ль недород?» И царь Вакула простодушно откликается на это:

А мне, слышь, что за дело?

Я разве даром царь? – Слышь, лежа на печи,

Я и в голодный год есть буду калачи.

Сущность другого комического приема, используемого в шутотрагедии, состоит в «недовольной» подмене царского дворца крестьянским двором.

Русское село начинается сразу же за стенами дворца Вакулы – с «катаньями в масляну, качелями о святой»; с огородами, где Подщипа с нареченным крала огурцы; с рынком, на котором Дурдуран нанимает «на вечер гудок да две волынки»; с колокольней, откуда подкупленный звонарь следит, «когда воротится немчин»; с голубятней Слюняя и т.п. Сохранив перипетии классической трагедии, Крылов не просто травестирует последнюю: он пересказывает ее так, как мог бы это сделать зритель из райка – в соответствии со своими представлениями и здоровым юмористическим отношением ко всякой выспренности, неестественности. В своих персонажах драматург намеренно подчеркивает черты ребячливости, что особенно заметно в пристрастии Вакулы к кубарю и во всем облике Слюняя.

«Деевянная спага» героя, государственная пошлина на кашель, чудесное избавление от Трумфа с армией – все это, служа целям литературной пародии и острой политической сатиры, создает впечатление забавной нелепицы, «невсамделешности» происходящего – в духе балаганных игрищ. Сама же фигура Трумфа, в которой воплощен солдафонский «гатчинский» дух, рисуется в пьесе в тоне беспощадного сарказма. Недаром декабрист Д.И. Завалишин писал: «… ни один революционер не придумывал никогда злее и язвительнее сатиры на правительство».

Близка по поэтике к «Подщипе» и одноактная комедия «Пирог». В сущности, это история о сентиментальничающих барах, одураченных своими слугами, хотя и не повторяющая многочисленных народных фарсов на эту тему, но довольно к ним близкая. Если бы автору вздумалось (как это нередко в ту пору делалось) в самом заглавии комедии прояснить ее «нравственный» смысл, то она могла бы называться «Пирог, или Чем господа глупее, тем слугам прибыльнее» - по любимому присловью Ваньки, слуги Фатюева. Главным «действующим лицом» в ней и в самом деле становится пирог.

В «галантном» письме, чтение которого составляет кульминацию пьесы, достоинства будущих своих родственников и пылкость собственных чувств Фатюева сравнивает с порогом, и то, что ко времени чтения письма пирог оказывается пуст, лишь обнажает комизм подобного уподобления: здесь та же подмена выспренней фразеологии, как в «Подщипе», рассуждениями о еде, плотских удовольствиях.

Своеобразным откликом на события войны с французами 1805-1807 годов стали последние пьесы Крылова «Модная лавка» и «Урок дочкам», в которых сатирически высмеивалась галломания русского дворянства. Важно подчеркнуть, что в отличие от официальной пропаганды тех лет драматург оставался верным демократическим идеалам. Самобытность манеры Крылова особенно заметна в комедии «Урок дочкам», повторяющей сюжетную схему «Смешных жеманниц» Мольера. Фабула эта такова: слуга, появляющийся в доме жеманных барышень, выдает себя за маркиза – в конце пьесы самозванец разоблачается к посрамлению модных дочек, «просвещенность» которых – лишь неумное кривляние.

Расхождение Крылова с французским оригиналом заключается в трактовке главного героя. Во французской пьесе – это Маскариль, претенциозный франт, появляющийся в доме барышень по наущению господина. Вся интрига, таким образом, подстроена отвергнутым женихом, решившим проучить жеманниц. У Крылова иное. Его герой сам решает выступить в роли французского маркиза, чтобы, добыв денег, устроить свою женитьбу, и вовсе не на одной из жеманниц, а на равной себе. Характер Семена отнюдь не карикатурен (хотя, выступая в чужом обличье, герой и попадает постоянно в комические ситуации), в конце пьесы он не унижен.

Слуга в комедии Крылова выступает не в традиционной для комедии классицизма роли помощника своего господина, а как персонаж главный, вполне самостоятельный. Показательно, что хозяин Семена остается за сценой: в пьесе Крылова он не нужен.

Драматургическая деятельность Крылова обрывается неожиданно. Передав на сцену в 1807 году комедию «Урок дочкам», он окончательно оставляет театральное поприще, несмотря на небывалый, поразительный по тем временам сценический успех его последних пьес. К этому времени уже определился основной жанр творчества Крылова, принесший ему неувядаемую славу.

В 1809 году в петербургские книжные лавки поступила в продажу тоненькая книжка «Басни Ивана Крылова», которая стала самым выдающимся событием в истории русской литературы первого десятилетия ХIХ века. Книгу восторженно приветствовал В.А. Жуковский, особо отметивший поэтическое мастерство баснописца:

«он имеет гибкий слог, который всегда применяет к своему предмету: то возвышается в описании величественном, то трогает нас простым изображением нежного чувства, то забавляет смешным выражением или оборотом. Он искусен в живописи - имея дар воображать весьма живо предметы свои, он умеет и переселять их в воображение читателя; каждое действующее в басне его лицо имеет характер и образ, ему одному приличные; читатель точно присутствует мысленно при том действии, которое описывает стихотворец».

Так всерьез о поэтических достоинствах басенного жанра до тех пор еще не писали. Но разве кто- нибудь из русских поэтов до Крылова мог сказать столь просто и естественно:

В июле, в самый зной, в полуденную пору,

Сыпучими песками, в гору,

С поклажей и с семьей дворян,

Четверкою рыдван

Тащился.

Кони измучились, и кучер как ни бился,

Пришло хоть стать. Слезает с козел он,

И, лошадей мучитель,

С лакеем в два кнута тиранит с двух сторон:

А легче нет. Ползут из колымаги вон

Боярин, барыня, их девка, сын, учитель.

Но, знать, рыдван был плотно нагружен,

Что лошади, хотя его тронули,

Но в гору по песку едва-едва тянули…

Замедленный ритм повествования производит впечатление почти прозаического пересказа. Между тем перед нами стихотворение, сохраняющее выразительные интонации живой речи. Первая фраза, акцентированная в конце глаголом «тащился», задает всей басне ритм; действительно создается впечатление «Мысленного присутствия при том действии, которое описывает стихотворец». Мы ощущаем и тяжесть громоздкого рыдвана, и томительный зной, и изнурительность лошадей…

Так до Крылова и в самом деле никто не писал, однако басни его возникли не на пустом месте: за ними стояла длительная плодотворная традиция.

Русская басня, первые образцы которой мы находим у А. Кантемира, М.В. Ломоносова, В.К. Тредиаковского, свою оригинальность впервые обрела в творчестве А.П.Сумарокова, придавшего назидательно- дидактическому жанру сатирическую злободневность. Сам рассказ в притчах Сумарокова еще не обстоятелен, изобилует грубо обнаженными деталями быта, неожиданными буффонадными сопоставлениями:

У Льва был пир,

Пришел весь мир

Обедать.

В покоях вонь у Льва:

Квартера такова.

А львы живут не скудно;

Так это чудно.

Подобны в чистоте жилищ они чухнам

Или посадским мужикам,

Которые в торги умеренно вступили

И откупами нас еще не облупили…

Именно в сумароковских притчах был найден стих русской басни - вольный ямб с его раскованными интонациями живой речи.

Сохранив сатирические традиции жанра, другой выдающийся русский баснописей – И.И. Хемницер отказался от сумароковского «зубоскальства» и грубости, придав притче серьезный философский характер. К концу Х VIII века под пером И.И.Дмитриева басня почти слилась с юмористической новеллой- анекдотом, окончательно теряя приметы низкого – в системе классицизма – жанра, но и утрачивая вместе с тем сатирическую направленность.

Лишь в басне Крылова слились воедино сатирическая злободневность, высокий нравственный пафос, стихия вольного просторечия и живость занимательного рассказа,- слились настолько органично и естественно, что вслед за Крыловым множество поэтов устремилось по отркытому им пути, столь легкому на первый взгляд. В течение второго десятилетия Х1Х века в России выходит около двух десятков книг «басен и сказок», принадлежавших по большей части ныне забытым литераторам. С появлением же новых басен Крылова становилось все очевиднее, что соперничать с ним невозможно.

Относясь недоверчиво ко всем умозрительным доктринам, пройдя школу и журналиста- сатирика, и драматурга, и поэта, не понаслышке знавшего городской и усадебный быт, тянувшего некогда чиновничью лямку, испытавшего гоненья и лишенья, Крылов - баснописец судило жизни трезво и здраво. Мерилом всех ценностей становится для него практический смысл и нравственное достоинство человека, живущего трудом своих рук, а истина, «мораль», является выражением опыта поколений, опыта народа. Вне этого – басня свелась бы к простейшему «уроку», к тощей моральной прописи. Здравый смысл торжествует в баснях Крылова в той мере, в какой в них воплотилась общая польза, о которой, к примеру, говорит герой басни «Старик и трое молодых»:

И с детства я к трудам привык…

Кто добр, не все лишь для себя трудится.

Сажая деревцо, и тем я веселюсь,

Что если от него сам тени не дождусь,

То внук мой некогда сей тенью насладится,

И это для меня уж плод.

Но есть среди басен Крылова позднего периода такие, в которых проявилась односторонность, умеренность его позиции: «Огородник и Философ», «Сочинитель и Разбойник», «Водолазы», «Бритвы», «Безбожники» и некоторые другие. Именно по этой причине так резко в 1820-х годах выступил против Крылова поэт и критик П.А.Вяземский, верный заветам просветительства. Но вместе с тем Вяземскому претил «мужицкий демократизм» Крылова, в котором критик был склонен даже усмотреть черты «лакейства». С этой точкой зрения не согласился не кто иной, как Пушкин.

В письме от 8 марта 1824 года он дружески, но резко возражал критику, объявившему «первым русским баснописцем» И.И. Дмитриева: «Но, милый, грех тебе унижать нашего Крылова… ты по непростительному пристрастию судишь вопреки своей совести… И что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова…» В 1825 году в одном из первых своих критических выступлений в печати Пушкин прямо назвал Крылова представителем духа русского народа.

Ряд басен Крылова восходит к Эзопу, Федру, Лафантену и другим баснописцам. Но реалистическая точность поэта в передаче предмет русского быта, драматургическое мастерство в раскрытии характеров басенных персонажей в каждом случае неузнаваемо преобразуют традиционную фабулу. К тому же всякий раз за ней стоит нечто близкое русскому человеку в самом способе «распознать вещи». «Эта наша крепкая русская голова,- писал о Крылове Н.В.Гоголь,- тот самый ум, который сродни уму наших пословиц, тот самый ум, которым крепок русский человек, ум выводов, так называемый задний ум. Пословица не есть какое-нибудь вперед поданное мнение или предположение о деле, но уже подведенный итог делу, отсед, отстой уже перебродивших и кончившихся событий, окончательное извлечение силы дела из всех сторон его, а не из одной.

Это выражается и в поговорке «Одна речь не пословица»… Сверх полноты мыслей, уже в самом образе выраженья, в них отразилось много народных свойств наших; в них все есть: издевка, насмешка, попрек – словом – все, шевелящее и задирающее и за живое: как стоглазый Аргус глядит из них каждая на Человека».

Нравственные истины, сконцентрированные обычно в морали басен Крылова, кажутся безусловными и несомненными и в силу этого приобретают пословичную форму. Однако они вовсе не бесстрастны: вновь и вновь обращенные к повседневной практике, они не теряют своего язвительного смысла: «Чем нравом кто дурней, Тем более кричит и ропщет на людей»; «Над хвастунами хоть смеются, А часто в дележке им доли достаются»; «Услужливый дурак опаснее врага»; «Нередко мы хотя того не примечаем, Себя в других охотно величаем»; «Как счастье многие находят? Лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят!» и т.д.

Все дело в том, что истина в басне Крылова обычно высвечивается при помощи «доказательства от противного»; здесь с иронией отвергаются потуги на главенство в мире грубой силы, хитрости, спесивого самодовольства, рядящихся в тогу закона и справедливости.

Сатирическую остроту крыловской басне придает ее соотнесенность с теми или иными событиями реальной жизни, и в этом смысле сатирик неизбежно расширяет границы жанра, касаясь нередко сложнейших социальных явлений и событий исторических. Некоторые басни Крылова посвящены Отечественной войне 1812 года. Лучшая из них – «Волк на псарне».

Как и множество других зарисовок в басенном наследии Крылова, переполох на псарном дворе изображен настолько точно и ощутимо, что приобретает значение художественного документа: быт запечатлен в его национально- исторической достоверности. Недаром и впоследствии псарный двор нередко попадает в поле зрения русских писателей ХIХ века (вспомним описания усадеб Троекурова и Ноздрева) – это характерная примета русского помещичьего уклада.

Соотнося любое явление со сферой быта, поэт меряет его масштабом народного миросозерцания, умудренного многовековым опытом. Не случайно по ходу рассказа вспоминаются содержащиеся в подтексте басни пословицы и поговорки, предусматривающие все возможные неожиданности. Приведем лишь некоторые «опирается» поэт, рассказывая о происшествии на псарне: «Волк любит темноту»; «Ходила лиса кур красть, да попала в пасть»; «На ловца и зверь бежит»; «На псарне – не в овчарне: всякая семья по-своему лает»; «Голодный волк зубами щелк»; «Отольются волку овечьи слезы»; «Молодец на овец, а на молодца сам овца»; «Не до жиру, быть быть бы живу»; «Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась»; «Видать волка в овечьей шкуре»; «Не за то волка бьют, что сер, а за то, что овцу съел»; «Жди от волка толку»; «Плох тот пастух, который волку друг»; «Волку верь убитому»; «Таскал волк – потащили и волка» и др.

Предметом изображения в басне со времени Сумарокова служила "низкая природа", и понятна популярность этого жанра в русской литературе, начала ХIХ века, когда настойчивый интерес писателей к бытописи свидетельствовал о сближении литературы с жизнью. Художественное новаторство Крылова, несомненно, стало возможно на этой волне, но только в его баснях русский народный быт показан впервые в эстетическом качестве: в прозе жизни поэт открыл ее поэтические стороны.

Жанровая картина в басне «Волк на псарне» полна жизни, движения.

Поднялся вдруг весь псарный двор.

Почуя серого так близко забияку,

Псы залились в хлевах и рвутся вон на драку;

Псари кричат: «Ахти, ребята, вор!»-

И вмиг ворота на запор;

В минуту псарня стала адом.

Бегут: иной с дубьем,

Иной с ружьем.

«Огня! - кричат,- огня!» Пришли с огнем…

В описании «царит» глагол. Стремительность событий подчеркивается, впрочем, и тем, что, не поспевая за моментально меняющейся обстановкой, рассказчик оставляет глаголы в подтексте: «Ахти, ребята,(забрался) вор!», «И вмиг ворота (закрыли) на запор». Впечатление многоголосой нарастающей суматохи особенно достигается эхом трижды повторенного в одной строке слова: «Огня!- кричат,- огня!» Пришли с огнем».

Читателю, впервые познакомившемуся с басней «Волк на псарне» в №2 журнала «Сын отечества» за 1812 год, не нужно было разъясняться иносказательный смысл этой картины. Все материалы, публикуемые в журнале, так или иначе, были связаны с событиями войны и объединены общим настроением: «Да будет во всех сердцах одно чувство, во всех устах один крик: мщение!» Из номера в номер здесь печатались сообщения, рисующие массовый героизм русского народа, и понятно, что в то время, когда, по воспоминаниям современников, одно шевеление на сцене знамени с надписью «Отечество» вызывало в зрительном зале бурю патриотического восторга, слова басни «Бегут: иной с дубьем, Иной с ружьем…» безошибочно воспринимались в контексте грозных событий эпохи.

Происшествие в басне Крылова, однако, оборачивается фарсом, когда волк, припертый в угол, предпринимает ход, должный спасти его:

Но, видя то, что тут перед стадом,

И что приходит, наконец,

Ему расчесться за овец,-

Пустился мой хитрец

В переговоры…

И снова в бытовой и сказочной картине проступает исторический подтекст произведения, написанного в те дни, когда стало известно о намерении Наполеона вступить в мирные переговоры и с Александром I (ему через И.А.Яковлева было послано письмо из горящей Москвы), и с М.И.Кутузовым (к нему был послан для этой цели Лористон). В речи Волка намек на эти события искусно усилен.

И начал так: «Друзья! К чему весь этот шум?

Я, ваш старинный сват и кум,

Пришел мириться к вам, совсем не ради ссоры;

Забудем прошлое, уставим рбщий лад!

А я не только впредь не трону здешних стад,

Но сам за них с другими грызться рад

И волчьей клятвой утверждаю,

Что я…»

«Пора положить предел кровопролитию,- говорил Наполеон Яковлеву.- Нам с вами легко поладить… Мне нечего у вас делать; я не требую от вас ничего, кроме исполнения Тильзитского договора… Я готов возвратиться…» Столь же интересны в этом отношении и слова Лористона, приведенные Кутузовым в донесении государю: «Государь мой искренно желает положить предел несогласия между двумя великими народами, и положить его навсегда…» В письме, посланном через Яковлева, Наполеон не преминул напомнить о прежних чувствах к нему Александра: «Если ваше величество хотя отчасти сохраняете ко мне прежние чувствования…»

Мудрый талант Крылова проявился в том, что в событиях 1812 года поэт уловил торжество народного духа, сильного ощущением неминуемости справедливого возмездия:

«Послушай-ка, сосед,-

Тут ловчий перервал в ответ,-

Ты сер, а я, приятель, сед,

И волчью вашу я давно натуру знаю;

А потому обычай мой:

С волками иначе не делать мировой,

Как снявши шкуру с них долой…»

Емкость образного слова в последней строке поистине удивительна; приговор ловчего ироничен, разоблачителен, убийствен.

В романе Л.Толстого «Война и мир» мы находим такой образ: «Стон этого раненого зверя, французской армии, обличившей ее погибель, была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире». Эта метафора. Но разве в басне Крылова, в сущности, не то же самое? Метафорический образ развернут баснописцем в рассказ, пронизанный иронией. На эту характерную особенность басен обратил внимание уже автор предисловия к изданному в 1825 году в Париже сборнику басен Крылова с французскими и итальянскими переводами, Лемонте: «Многие из басен суть не что иное, как распространенные метафоры, фигуры риторические, изображенные в действии».